Глава первая. Елизаветинская Англия

Глава первая. Елизаветинская Англия

Однажды она уже побывала в Тауэре. Четыре с половиной года назад, утром в Вербное воскресенье баркас высадил ее у ворот. Рябая от дождя вода Темзы, казавшаяся еще более мрачной под свинцовым небом, поднялась высоко и затопила нижнюю часть пристани. Может быть, она поскользнулась на влажном камне или самообладание на мгновение оставило ее, как бы то ни было, она упала на колени и заплакала. Одной только мысли, что тебе могут отрубить голову, было достаточно, чтобы умереть от ужаса. Но ее мать умерла вовсе не от страха. Облаченная в парчу, Анна Болейн подставила свою шею с родимым пятном в форме клубники — знак ведьмы — под топор палача. Королевский титул не спас ей жизнь, а титул принцессы не помешал юной Елизавете разрыдаться и намочить свое платье в грязной воде Темзы.

Но сегодня, 28 ноября 1558 года, в одеянии из пурпурного бархата, Елизавета прибыла в Тауэр с триумфом. Она проехала по районам Криплгейт и Барбикан: по грязным узким улочкам, заполненным людьми, мимо домов с развевающимися флагами и знаменами, украшенных пестрыми тканями, шелками и гобеленами, которые колыхались на ветру подобно шатрам выступившей в поход армии. Во главе процессии ехали лорд-мэр и герольдмейстер ордена Подвязки со скипетром в руках. За ними следовали лейб-гвардейцы — в роскошных камзолах из красной парчи и со сверкающими позолоченными секирами. Затем шли глашатаи, жизнерадостные и веселые, как фигуры на картах, и лакеи, одетые в малиновые с серебром костюмы. Прямо перед ней лорд Пемброк нес государственный меч, а сразу за ней следовал новый королевский конюший и бывший собрат по тюрьме, Роберт Дадли, остававшийся ее верным спутником до конца своих дней. Как только она прибыла в Тауэр, некогда бывший ее тюрьмой, а теперь на несколько недель до переезда в дворец Уайтхолл ставший королевской резиденцией, в ее честь раздался артиллерийский залп и «все люди в Сити возликовали».

Нам неизвестно, о чем думала Елизавета, вступая во второй раз в крепость. Но, обернувшись к окружавшим ее спутникам, она произнесла: «Некоторым пришлось низринуться от правителей этой земли до заключенных этого места, я же поднялась от пленницы этого места до правителя этой земли. Первое было следствием божественной справедливости, второе — Божьей милости...»

Возможно, она действительно была в этом убеждена, хотя ей часто приходилось говорить то, во что сама не верила. Однако, умышленно или бессознательно, она сказала правду: ее восшествие на трон оказалось Божьей милостью и для нее, и для исчерпавшего свои запасы государства, в котором, откровенно говоря, в то время царила полная неразбериха. В наследство от своей сводной сестры[4] новая королева получила страну, которая за двенадцать лет, прошедших со дня смерти ее отца, превратилась в третьесортную державу, придаток Испании. Пережившая унижения и в мире и на войне, Англия, которой управляли «дураки и авантюристы, чужеземцы и фанатики»(1), испытывала недостаток во всем — в деньгах, оружии, людях и правителях.

Испанский король Филипп II, лишившись несчастной и нежеланной жены и страстно желаемого королевства, поспешил заверить в своей любви новую королеву. Однако до него дошли слухи, что в Англии приобретает все больший вес хитрый политик сэр Уильям Сесил — представитель набирающего силу среднего класса, состоящего из мелкопоместного дворянства. Во Франции Генрих II бестактно провозгласил жену своего сына, Марию Стюарт, королевой Англии и призвал на ее защиту королевскую армию. Но на родине люди в надежде, близкой к отчаянию, повернулись в поисках спасения к третьему и последнему потомку Генриха VIII — Елизавете.

И если в королевстве еще были те, кто, подобно Марии Тюдор, верил — или притворялся, что верил, — в то, что Елизавета не принадлежала к династии Тюдоров, а была незаконным отпрыском королевского музыканта Марка Смитона, то молодая женщина двадцати пяти лет, в пурпурном бархатном одеянии с горностаевой пелериной, вскоре заставила их забыть об этих нелепых слухах. Хотя ее мать и получила прозвище «потаскухи», Елизавета слишком напоминала своего отца и деда, чтобы быть внебрачным ребенком от придворного музыканта.

От Генриха VIII она унаследовала рыжие волосы, властный характер, любовь к роскоши, музыкальный талант, удивительный подход к людям и большую часть той энергии и ловкости, которыми отличался ее отец до того, как болезнь поразила его блестящий ум и отменное тело. От матери, о которой она ни разу в своей жизни ни с кем не говорила, ей достались темные глаза и, возможно, часть того темперамента, что сделал Анну Болейн самой известной кокеткой королевства. А от своего деда, скупого и жадного Генриха VII (столь прочно заложившего фундамент династии Тюдоров, что ни расточительное сумасбродство его сына, ни фанатизм внучки-полуиспанки — хотя они и разрушили само здание — не смогли его поколебать), она унаследовала осторожность, расчетливость, целеустремленность, тонкое искусство лицемерия и нос с горбинкой.

Находившаяся на грани полного банкротства, Англия достигла одного из тех поворотных пунктов истории, когда кризис, как и при некоторых болезнях, не может длиться долго — пациент либо пойдет на поправку, либо умрет. В тот момент, казавшийся отчаянным, уже произошли три важных и существенных изменения. Наконец-то утихло сжигавшее страну в течение пяти веков желание завоевать Францию. Ужасные муки антиклерикального мятежа почти закончились, и Генрих VIII не только разогнал епископов, преданных папе, но и разграбил монастыри. Таким образом, впервые после завоевания Англии норманнами она была полностью свободна от Европы. Возможно, она была и без гроша, но зато принадлежала только самой себе.

Елизавета либо сумела это понять, либо почувствовала интуитивно, но была решительно настроена следовать этому курсу и остаться на троне. Для этого ей были необходимы две вещи: мир и время. И в соответствии с этим она тщательно выбирала министров — самым дальновидным ее выбором оказался У. Сесил. Принимая корону, она назвала себя «абсолютной англичанкой». И это была правда. В ее венах текло больше английской крови, чем в любом другом правителе со времен Гарольда[5]. Как и ее страна, Елизавета была свободна от чужеземной крови и иностранного влияния. В этом великом высказывании было одновременно и самовосхваление и обещание.

К счастью для нее и для Англии, две великие римско-католические державы, Франция и Испания, были беспощадными соперницами, и Елизавета много лет использовала это противоборство с истинно женским коварством, постоянно натравливая их друг на друга. Когда Мария Стюарт и Франция становились слишком опасными, она внушала надежду на брак с одним из кузенов Филиппа II из австрийских Габсбургов. Когда Филипп, однажды уже предлагавший ей вступить в брак, наконец разгадал ее хитрость, она немедленно стала поощрять французских поклонников. Ни один мужчина-монарх не смог бы выбраться из подобной ситуации, не вступив в войну, но так уж сложилось, что женщине удалось выиграть время, в котором она и ее страна так отчаянно нуждались, пока наконец маленький остров не стал достаточно сильным для того, чтобы ни один проклятый иностранец не мог его завоевать.

Конечно, все это было сделано не за одну ночь, хотя начало было положено практически сразу — Актом, доказавшим, что королева унаследовала от своего деда уважение к деньгам. Сторонники Генриха VII называли его осторожным, а недруги — скупердяем, но как бы то ни было, после своей смерти он оставил большое состояние. Крайне расточительный сын промотал его за рекордный срок и не колеблясь девальвировал монету. Мария Тюдор безуспешно пыталась совладать с неразберихой в экономике с помощью новой денежной системы, но поскольку собственная бедность мешала ей изъять из обращения обесценившуюся монету, ей удалось только доказать правильность закона Грешема[6]: «Плохие деньги вытесняют хорошие».

Елизавета не повторила этих ошибок. Несмотря на постоянную нехватку средств, она знала, что отчаянная ситуация требует отчаянных мер. Она изъяла из обращения все девальвированные деньги, выпустила новые согласно старому безукоризненному стандарту содержания серебра и стабилизировала по их текущей стоимости. Доверие было восстановлено, и — нам это может показаться маловероятным — правительство заработало на этом 14 тысяч фунтов стерлингов.

Однако Елизавета походила и на своего отца, и не только рыжими волосами и упрямством. Несмотря на все свои промахи — по крайней мере в отношении его матримониальных планов, — Генрих VIII был выдающимся человеком. Возможно, он был слишком невоздержан, но одним из его безусловных достижений стало создание и поддержание королевского флота. Он возвел королевские верфи в Вулидже и Дептфорде, построил военные корабли, а также основал корпорацию лоцманов «Тринити Хауз». Под управлением больного и жалкого мальчика Эдуарда VI[7] и его неблагоразумной сестры Марии флот Генриха VIII оказался под угрозой разорения и краха. Филипп II не был заинтересован в поддержании сильного английского флота. По его замыслу владычицей морей должна была быть Испания. Елизавета думала иначе и принялась за восстановление флота, насчитывавшего в начале ее правления только двадцать два корабля, большинство из которых были непригодны для плавания. В молодости Генрих VIII сам вставал к штурвалу спускаемого на воду судна, одетый в парадные дублет и штаны, с золотой цепью с надписью «Dieu et Mon Droit»[8] и свистком, в который дул, как в трубу. И хотя у нас нет свидетельств, что Елизавета следовала в этом примеру отца, она любила свой флот и осознавала, как и Генрих, его значение для Англии.

На создание королевского флота — торговых и военных кораблей — Елизавете потребовалось намного больше времени, чем на восстановление валюты, но она этого добилась. Терпеливо, шаг за шагом, она строила один-два корабля в год, и наконец через двадцать четыре года ее правления, за шесть лет до Армады[9], летописец того времени сказал: «У нее есть также три замечательные галеры: "Спидвел", "Трай Райт" и "Черная галера", и невозможно передать, какое удовольствие Ее Светлость испытывает при взгляде на них и на остальной королевский флот, и не без причины, скажу я, поскольку благодаря им покой ее берегов никто не нарушает и чужестранные враги обходят нас стороной, в других же обстоятельствах они не преминули бы завоевать нас»(2).

Один из кораблей королевского флота был назван «Елизавета Иона». Это имя придумала сама королева «в память о своем собственном избавлении от яростных врагов, которое было не менее чудесным, чем спасение пророка Ионы из чрева кита». В этих словах есть некая загадка. Хотелось бы знать, что было на уме у королевы, когда она называла величественный королевский корабль именем «Елизавета Иона». Но мы никогда не узнаем, кого или что она подразумевала под китом, впрочем, как и многое другое об этой великолепной и в то же время необычной и таинственной женщине.

Реконструкция затронула еще одну сферу: в 1559 году Елизавета восстановила Реформацию в ее англиканском варианте с помощью «Акта о супрематии» и «Акта о единообразии». Первый документ отменял власть папы римского, опереться на которую так рассчитывала в свое время Мария Тюдор. Второй вновь ввел в употребление единый служебник — «Книгу общих молитв». Примечательно то, что Елизавета сумела обуздать рвение палаты общин, отказавшись принять титул верховного главы церкви, хотя она и стала ее верховным правителем, и, среди прочих постановлений, наложила штраф в двенадцать пенсов на тех, кто не посещал церковь по воскресеньям. Это предписание касалось каждого независимо от его убеждений — будь это приверженец римской католической церкви, пуританин, кальвинист или анабаптист. Некий житель Корнуолла, католик, предпочитавший посещать церковь, нежели платить штраф, мог стойко переносить чтение отрывков из Священного Писания и «женевскую джигу» (так пренебрежительно называли пение псалмов, переведенных на английский язык Стернхолдом и Хопкинсом). Но когда дело доходило до проповеди, его терпение иссякало, и он неизменно выходил из церкви, громко выкрикивая проповеднику: «Когда ты скажешь, что собирался сказать, приходи ко мне обедать!»(3) Тем не менее англиканская реформа уже начала выполнять свою задачу. К концу правления Елизаветы «новая религия» стала старой, семейной религией, и впереди уже замаячили скучные пуританские воскресенья следующего столетия.

Впереди были также преследования католиков, которые развернулись в смутные 1580-е годы. Но, по правде говоря, от них пострадало намного меньше людей, чем во время гонений на протестантов при Марии Тюдор. С помощью «Акта о супрематии» и «Акта о единообразии» Елизавета сумела найти via media[10] для своего народа. Не Риму, не Женеве, а Кентербери суждено было стать английским путем. Джон Нокс[11], ненавидевший женщин вообще и Елизавету в частности, говорил, что ее нельзя назвать «ни добрым протестантом, ни непоколебимым папистом». Но сама Елизавета высказалась так: «Я не хочу открывать окна в человеческие души» — необычайно снисходительное высказывание для правителя того времени.

Действия Елизаветы были продиктованы необходимостью, а не религиозными или личными мотивами, ею двигали только национальные и политические нужды. За сорок пять лет ее правления на папском троне побывало девять понтификов, и все они, — исключая, пожалуй, Сикста V и трех живших совсем недолго Урбана VII, Григория XIV и Иннокентия IX, — выступали против нее. Даже Сикст V, который ею восторгался, поддерживал Армаду. Это он однажды заявил: «Как жаль, что мы с Елизаветой не можем пожениться, — наши дети владели бы всем миром»(4).

Павел IV, занимавший папский престол, когда Елизавета взошла на трон, рассматривал Англию как вассальное государство и, когда права королевы были поставлены под сомнение, потребовал, чтобы она предъявила ему свои притязания на корону. Едва ли можно было найти лучший способ, чтобы навсегда отвратить Англию от лона Рима. Пий IV смотрел на вещи более реально и понимал, что Англия и Германия потеряны для папства, а Франция находится на грани гражданской войны. В этой ситуации он делал то, что и должен был: поддерживал Испанию.

Однако Пий V издал знаменитую буллу от 1570 года, в которой отлучил Елизавету от церкви и объявил узурпатором.

Это поставило английских католиков в безвыходное положение — верность своей королеве означала предательство собственной веры и наоборот. Таким образом, их запросто могли обвинить в измене. Папская булла, что не удивительно, дала пуританам в руки кнут, ведь когда сталкиваются столь явные противоположности, конфликт неизбежен. Григорий XIII не улучшил положения, строя козни против Елизаветы и подстрекая Испанию к нападению на Англию через Ирландию. И хотя Климент VIII, великий миротворец, надеялся — используя Якова I — вновь вернуть Англию под свою опеку после смерти Елизаветы (он пережил ее на два года), он, тем не менее, опоздал на полвека.

Не стоит забывать, что и кальвинисты были настроены против англиканского компромисса и полагали, что новый молитвенник был «выброшен и подобран в куче папистского дерьма»(5). (Большинство выражений, которые они употребляли в этой связи, слишком оскорбительны, чтобы их можно было здесь повторить.) Они отрицали возможность спасения через веру или благодать и верили, что Бог предопределил всем человеческим существам или вечное спасение, или вечные муки. Кальвинисты считали себя хранителями истины и, убежденные в собственной «избранности», пытались уговорить или заставить других встать на их путь. Так что католиков обвиняли в измене, а кальвинистов — в ереси. И те и другие подверглись гонениям. Но именно отсюда берет свое начало сегодняшнее разделение английских христиан на три главных течения: англиканство, нонконформизм и католицизм.

* * *

Впервые за всю свою историю Англия встала на ноги — она находилась пока в безопасности под защитой флота, обладала стабильной валютой и была свободна от страха перед иноземным завоеванием. И именно тогда впервые достаточно ясно проявилось то своеобразное явление, которое можно было назвать только «английскостью». «Английскость» в ее самом широком и наиболее общем смысле складывалась из ревностного патриотизма, крайнего индивидуализма и благородной, а порой и надменной сдержанности. Эти качества, от которых современная Англия болезненно пытается избавиться, взрастили ее величие, стали ее изюминкой и добавили яркости, но при этом, что естественно, не добавили популярности за рубежом. Правители других государств не доверяли, завидовали, боялись и ненавидели Елизавету. Однако англичане, совершенно свободные от зависти, были польщены внушаемым ими страхом, нисколько не боялись чужой ненависти и страстно ненавидели в ответ, а также считали иностранцев еще менее заслуживающими доверия, чем те их.

По словам Пауля Хенцнера[12], посетившего в те дни Англию, англичане были «хорошими моряками и еще лучшими пиратами, коварными, вероломными и вороватыми. Они хорошие бойцы, искусно справляются с противником, не выносят рабства, чрезвычайно любят громкие звуки, ружейную канонаду, барабанный бой и колокольный звон... Если им встречается хорошо сложенный или привлекательный иностранец, они говорят: "Жаль, что он не англичанин"»(6). Эта довольно неприятная характеристика англичан того времени показывает, что они были слишком деятельны и активны, чтобы забивать себе голову тем, что о них думают другие.

А еще они были крайне занятыми людьми. Благодаря своей энергии и энтузиазму им удалось стать — и это было совершеннейшей правдой — первоклассными моряками, пиратами, флибустьерами и авантюристами. Им удалось заложить основы современной капиталистической экономики. В то время на торговлю не смотрели свысока, как в XVIII веке, тогда ее считали опасным и увлекательным приключением, стоящим и даже романтичным. Можно сказать, что торговля была своего рода триединой богиней войны, путешествий и богатства.

Никогда прежде английские корабли не бывали в водах Каспия, а ее представители — при дворах персидского шаха и турецкого султана. Английские консулы и доверенные лица появились в Триполи, Алеппо, Вавилоне, Басре и Гоа. Корабли англичан — среди которых было несколько быстроходных судов, совсем недавно сконструированных Хоукинсом[13], — становились на якорь в устье Ла-Платы и пересекали труднопреодолимые воды Магелланова пролива, чтобы обследовать берега Чили, Перу и «все закоулки Новой Испании»(7), вызывая гнев и удивление испанцев. Поначалу те просто не могли понять, как английские корабли смогли оказаться у берегов Южной Америки.

Но для англичан мир был, в конце концов, просто круглым. А значит, его можно было обогнуть. Запад и Восток соединялись не только в воображении, но и на деле, а значит, их нужно было исследовать и использовать: как Россию, так и обе Америки, Китай и Левант, а также холодные берега Ньюфаундленда. Риск был огромным, но это того стоило.

В 1553 году Ричард Ченселлор, пытаясь найти северовосточный проход, по ошибке вместо Индии открыл англичанам Россию и был хорошо принят Иваном, в то время еще совсем не «грозным». Так появилась «Московская компания», по примеру которой создавались другие великие торговые компании. Как ни странно, в начале отношения с Россией складывались настолько хорошо, что Иван IV даже захотел жениться на Елизавете. Но та отвергла это любезное предложение — что было так же мудро, как и остальные ее решения, поскольку все семь жен Ивана IV умерли при загадочных обстоятельствах. Отношения между двумя странами оставались достаточно дружественными, несмотря на то, что Иван, раздраженный отказом, написал королеве письмо, в котором осуждал ее незамужнее состояние.

Отношения Англии и Испании складывались менее удачно. Англичане нападали на испанские корабли и грабили их в открытом море, как правило, Карибском, или к югу от экватора, хотя Филипп II был на стороне Елизаветы во время ее вступления на трон и продолжал поддерживать ее в течение многих лет. Однако на испанских кораблях было чем поживиться. В 1585 году торговец из Ульма отправил домой сенсационное сообщение о том, что только что были получены новости об испанском корабле, захваченном Дрейком[14]: награбленное добро составило два миллиона нечеканного золота и серебра в слитках, пятьдесят тысяч крон в реалах, семь тысяч шкур, четыре ящика с жемчугом — по два бушеля[15] каждый — и несколько мешков с кошенилью(8). Вся добыча оценивалась в 25 баррелей золота, и утверждалось, что это была дань, выплаченная Перу за полтора года. Отчет был преувеличен, но ненамного. Елизавета не грабила своих людей, и ее подданные по праву гордились самыми низкими в мире налогами. Она считала более выгодным позволять им грабить врагов, что в итоге оказалось верным, поскольку полученная от захваченного добра доля пополняла ее скудный доход.

«Дрейк! — воскликнула она, когда Уолсингем убеждал ее тайно войти в долю кругосветной экспедиции Дрейка — пиратский набег, не имевший аналогов в истории. — Дрейк! Так я буду отомщена за все оскорбления, нанесенные королем Испании». Она нашла для этой работы подходящего человека, а он — идеальную госпожу.

На земле люди были заняты не меньше, чем на море. В английском обществе появилось новое дворянство, которому было суждено заменить старое и составить сильный средний класс. Тюдоры сами были скорее выскочками и побаивались старой аристократии. Все выдающиеся служители Тюдоров — даже Уолси[16], сын ипсвичского мясника, — были скромного происхождения. У. Сесил происходил из семьи фермеров (его враги поговаривали, что его отец был хозяином таверны). Таким образом, классовые различия перестали быть строгими и даже наследственными. Теперь можно было свободно перемещаться внутри класса и даже перейти из одного класса в другой. Это означало, что частные предприятия и личная инициатива, вне зависимости от происхождения, были ключом, способным открыть любые двери.

В то время величие значило совсем не то, что мы понимаем под этим словом сегодня. Оно не имело никакого отношения ни к характеру, ни к дарованию, а также не было связано с внешностью или моральным обликом. Величие основывалось только на материальном состоянии. «Великий человек» означало «богатый человек», демонстрирующий свое величие стилем и образом жизни. Это вовсе не предполагало жить в согласии с законом, а быть нуворишем не значило быть презираемым. Это был желанный статус — цель, которая в то время могла быть достигнута практически любым сообразительным, решительным, энергичным и удачливым человеком.

Итак, новое дворянство, сквайры и землевладельцы отдавали своих сыновей в торговлю и коммерцию или посылали в плавание, чтобы те попытали счастья на корабле, что вызывало ужас у иноземных дворян, считавших, впрочем, как всегда ошибочно, это доказательством отсутствия семейного чувства или привязанности. Но ничего подобного. Это было следствием понимания того факта, что торговля — что означает «путь» — была прямой дорогой к богатству и «величию». Подъем торгового класса в то время был феноменальным. Англию стали называть страной торговцев, точно так же, как позднее она прославилась как нация лавочников.

Подданные Елизаветы были заняты тем, что зарабатывали деньги. Те, кому удавалось в этом преуспеть, сколачивали себе состояние — и в этом им никто не препятствовал. Результатом стал резкий подъем деловой активности — и инфляция. Как и всегда, с началом бума англичане потянулись к роскоши. Все больше и больше людей покупали землю, строили и обставляли дома, огромные и совсем небольшие, обзаводились семьями и рожали детей. Но эти предприимчивые англичане, жаждущие богатства и материального благополучия, проявили себя и в других сферах. Они создали великолепную музыку и поэзию, прозу и живопись. Они вкусно ели и фантастически одевались. У них даже был «Закон о помощи бедным», имевший, конечно, свои недостатки, но намного опережавший все, что существовало в тогдашней Европе. Англичане также фанатично относились к свободе. Они приветствовали иммигрантов, приезжавших в поисках убежища из Франции и Нидерландов, в то время как сами сожгли четырех еретиков, мучили иезуитов, отвратительно вели себя по отношению к ирландцам и участвовали в работорговле — сама королева имела долю прибыли с корабля, торговавшего рабами, на борту которого красовалось имя «Иисус».

Англичане твердо верили в Бога, но еще в магию, астрологию, алхимию, предсказания, ведьм и колдунов. Королева даже настаивала, чтобы доктор Ди, ее придворный астролог и алхимик, выбрал благоприятный день для ее коронации. Таким днем стало 15 января.

Глядя на ту эпоху с безопасного расстояния, нам может показаться, что это был блестящий век, заполненный великими именами и великими делами, хотя бы на мгновение превративший тусклое строгое убранство истории в золотую парчу. На самом деле это был также век нищеты и страданий, предательства и внезапных смертей. Век попрошаек, бродяг, разбойников и воров, нищих оборванцев и безработных. Это был век господства Елизаветы и горстки людей, окружавших ее и составлявших ее двор. Но в тот век Англия по-прежнему была преимущественно аграрной страной. Однако так или иначе блеск двора и дух времени проникали в почти девственные леса, окружавшие плодородные поля, фермы, города и деревни, где проживали четыре из пяти миллионов англичан. И если королева была Елизаветой Английской, то Англия в такой же степени была елизаветинской — и та Англия одновременно была изумительно похожа и не похожа на Англию Елизаветы II.[17]

* * *

Одному неудачливому иноземному гостю Англия показалась «сплошным нескончаемым лесом»(9), сквозь который пролегали отвратительные, немногим лучше следов от телеги, дороги. Там были огромные участки незанесенных на карту болотистых земель и поросшие вереском пустынные холмы. Однако на расчищенных от леса землях находились деревни и фермы, особняки и поместья, ухоженные поля и недавно огороженные забором или изгородью парки, где королевским указом разрешалось разводить животных для охоты. Именно здесь, в зоне пахотных земель, протянувшейся через все центральные графства Англии от залива Уош до Бристоля, производили «золотое руно» Англии и «избытки хозяйственной деятельности». В те дни Англия была способна себя прокормить — и довольно хорошо. Не считая разных добавок вроде специй, тростникового сахара, вин, тропических фруктов и оливкового масла, которые ей приходилось ввозить из-за границы, она производила столько продуктов, что могла быть крупным экспортером.

По причине хорошего обеспечения продуктами питания почти каждый иностранец, достаточно храбрый, чтобы вообще осмелиться путешествовать по английским дорогам, завидовал англичанам. Если он во время своей поездки придерживался одной из крупных старых римских дорог и их ответвлений — по-прежнему лучших в стране, — то мог остаться цел. Но если же он отправлялся по английской дороге, то часто не добирался до места назначения или прибывал туда с пустыми карманами, поскольку на дорогах было полно разбойников.

Фактически дороги никто не строил — они просто появлялись. В то время никто не путешествовал ради удовольствия. В путь людей толкала либо торговля, либо крайняя необходимость попасть из одного места в другое. Плохое состояние дорог — довольно хороших в Средние века — было обусловлено распадом манориальной системы и разрывом с Римом. Поместья перестали следить за состоянием путей и дорог вокруг их территории, в то время как пилигримы больше не посещали храмы и святые места в таком количестве, как раньше, чтобы основательно протоптать дорогу из одного конца страны в другой. Как значилось в законе от 1555 года по улучшению больших дорог, елизаветинские дороги были очень «шумными и утомительными для передвижения и опасными для всех пассажиров и повозок». Полвека спустя жалобы были все те же, и отсутствие хороших дорог было «нескончаемой каждодневной бедой и несчастьем для людей и животных; с множеством преград, износов, колдобин и барьеров, порой представляющих большую и неизбежную угрозу их жизням».

У елизаветинцев XVI века не было ни карт, ни дорожных указателей, и порой даже членам королевской семьи случалось заблудиться[18].

Когда Мария Кровавая отправила Елизавету из Тауэра в менее утомительное заключение в Вудсток, то ей пришлось проделать путь от Лондона до Оксфордшира на старой потрепанной повозке вместе с сэром Генри Беддинфилдом в качестве ее тюремщика и под охраной сотни мужчин в голубой униформе, вооруженных пиками, пистолетами и луками. Как и следовало ожидать, это путешествие без всяких видимых усилий превратилось в почти королевскую процессию. В Итоне мальчики толпились, чтобы поглазеть на нее, и по всему пути сельчане спешили взглянуть на «госпожу Елизавету» и преподнести ей дары в виде хлеба, пирогов, меда и собранных в саду цветов — это было в мае. Добравшись до Вобурна в Букингемшире, процессия остановилась, поскольку выяснилось, что никто из сопровождающих не знает, как отсюда попасть в Вудсток. К счастью, недалеко от города нашелся фермер, пришедший посмотреть на эту «общительную, щедрую даму, ничуть не похожую на свою неблагодарную сестру»(10), который отправился с ними дальше и указывал дорогу. Мы не знаем, как он добрался домой, но если предположить, что все закончилось благополучно, то по возвращении он мог жить за счет этой истории до конца своих дней, оставаясь объектом восхищения и почитания соседей.

В 1592 году напыщенный герцог Вюртембергский путешествовал из Оксфорда в Кембридж (болота тогда занимали площадь в 75 тысяч акров, а в паводок вода иногда достигала Кембриджа) и оставил нам поразительное описание трудностей своей поездки. «Мы проехали, — сообщал он, или, вернее, его секретарь Якоб Ратгеб, — по отвратительной, болотистой и дикой стране и несколько раз сбивались с пути, потому что близлежащие районы были очень мало заселены и пустынны, и, в частности, было одно место, где трясина была такой глубокой, что по нему было бы страшно проехать на повозке зимой или в дождливую погоду».

Действительно, зимой деревни, если только они не стояли на берегах судоходных рек, были практически изолированы, и их жители вынуждены были просто отсиживаться дома, как сурки в норах, ожидая улучшения погоды, что случалось редко. Но для нас, имеющих всевозможные и почти мгновенные средства связи, удивительнее всего то, как тогда доставлялись новости. Каким образом новости — и слухи — умудрялись так быстро достигать всех уголков страны, имеющей столь плохие дороги, плотно покрытой лесами и так мало населенной? Однако же это происходило. Каждый путешественник мог рассказать что-то либо о своем родном уголке, либо о мире далеко за его пределами. Так распространились новости о том, что колокольня Святого Павла сгорела дотла 4 июня 1560 года, а в Лондоне случилось землетрясение, причиной которого, по мнению некоторых, были колдовство и магия. Или новость о последнем захваченном у испанцев трофее, о последнем нанесенном ими оскорблении. Это были и слухи о том, что королева собралась выйти замуж за свое «создание» Роберта Дадли. Эта идея была не слишком популярна в народе, поскольку многие считали его виновным в убийстве своей жены Эмми Робсат, хотя коронер и не нашел никаких доказательств злого умысла. Рассказывали о странных происшествиях и чудесах, имевших место в отдаленных районах страны. Доходили новости о нападениях на границе, о краже скота разбойниками и сообщение о том, что герцог Норфолкский, единственный английский герцог и кузен королевы, был обвинен в сговоре с Марией Стюарт и заключен в Тауэр.

Новостями, мнениями, слухами и сплетнями обменивались в базарные дни на рынках и сельских ярмарках, куда странствующие торговцы приносили свои товары вместе с последними листовками и популярными балладами. Тогда в ходу были сотни таких листов с напечатанным на одной стороне текстом с гравюрами, стоивших полпенни или пенни. Многие из них сообщали явную клевету и даже пошлости, но в век, когда не было ни журналов, ни газет, ни бульварного чтива, они шли нарасхват. Характеристика продавца баллад — «капля остроумия, смешанная с хорошей выпивкой, может быть по-своему притягательна»(11) — довольно точна. А что уж говорить про его работу! «Наиболее часто повторяющиеся сочинения выпускают на одном листе и распевают на рынках в разных городах под отвратительную музыку и ужасным голосом, в то время как бедные сельские девушки тают как масло, желая их послушать; и там есть истории о людях из Тайберна[19] или о странном уроде из Германии; или, сидя в публичном доме, он (автор) пишет Закон Божий...»(12) Трудно не узнать в этом описании знакомую картину пристрастий и интересов толпы.

С помощью такой системы передачи сообщений новости распространялись через рынки и ярмарки по всей стране... и довольно быстро. Возможно, при пересказе некоторые детали преувеличивались — например, число трофеев, захваченных Дрейком, — но, как правило, они основывались на фактах, даже если эти факты искажались. Новости о событиях в Англии и в окружающем ее мире тем или иным образом преодолевали леса, пустоши, болота и торфяники, путешествовали вверх и вниз по известковым обрывам от Линкольншира до Уилтшира, населенным одинокими пастухами и их стадами, и достигали столовых в поместьях норфолкских сквайров или кухонь в мазанках на пустынной границе Уэльса.

* * *

Лондон, население которого перевалило за 100 тысяч человек, уже тогда стал одним из величайших городов Европы, хотя и не в смысле архитектуры. Но его стремительный рост постоянно вызывал озабоченность властей, ломавших голову, как накормить и дать крышу над головой всем его жителям, поддерживать порядок и сдерживать эпидемии, которые часто уравнивали число умерших с количеством появившихся на свет. В то время река была одним из основных путей, обеспечивающих город. Большинство улиц были такими грязными, узкими, кривыми, плохо вымощенными и столь опасными по ночам, что жители больших домов — Норфолк, Эрандел, Эссекс-хауз, Бейнардс Кастл и Дарэм-плейс, — построенных на Темзе, предпочитали перемещаться исключительно по реке. Однако Роберт Дадли, граф Лейстер, построил свой новый дом в поле на окраине, где в настоящее время находится Лейстер-сквер. Впрочем, Дадли всегда был человеком необычным и безрассудным.

Темза была также и главной королевской дорогой, ведь на ее берегах находились почти все королевские резиденции: Гринвич, место рождения королевы и ее любимый дворец (см.илл.), Уайтхолл, о котором нам известно совсем немного, поскольку он был разрушен в последующем столетии, Сион-хауз, где приняла корону леди Джейн Грей[20], Хэмптон Корт, начатый Уолси и достроенный Генрихом VIII, Ричмонд, построенный Генрихом VII, и Виндзорский замок. Тауэр, Монетный двор, королевский арсенал, здание парламента также располагались на Темзе. Когда двор находился в Лондоне, ярко украшенные баркасы путешествовали вверх и вниз по Темзе, а под лондонским мостом раздавались залпы в честь королевы.

На реке часто можно было увидеть и саму Елизавету. Нам известно, что одно из ее ранних появлений, уже в качестве королевы, состоялось в День святого Георгия в 1559 году, когда она отправилась по воде в Бейнардс Кастл, чтобы поужинать с графом Пемброком. После ужина «она села в лодку и прокатилась вверх и вниз по Темзе, за ней следовали сотни лодок, и тысячи людей столпились на берегу, чтобы взглянуть на Ее Величество, ликуя от радости и наслаждаясь музыкой и зрелищем, при каждом передвижении королевы трубили трубы, били барабаны, играли флейты, раздавались залпы орудий и взрывались петарды. И все это продолжалось до десяти вечера, пока королева не отправилась домой. Королева явилась так открыто и снизошла до своего народа, что заставила людей принять и полюбить себя(1З).

Но река была также и местом отдыха. Здесь проводились водные фестивали и пышные зрелища, на которых искусно построенные лодки вспугивали тысячи лебедей, тоже считавших реку своей. По другим случаям небо над рекой озарялось вспышками фейерверков, на краткий миг затмевавших звезды и отражавшихся во всем своем сиянии и мимолетном блеске в темной сверкающей полоске внизу. Музыка плыла над водой и услаждала слух жителей страны, известных за своими пределами как одна из самых музыкальных наций в мире. И один или два раза за царствование Елизаветы во время знаменитых морозов проводились ледовые карнавалы с угощениями, музыкой, танцами и фейерверками.

Сейчас нам трудно представить, как сильно преображался Лондон во время пребывания там королевского двора. Несмотря на многочисленность жителей, большую часть времени Лондон во всем походил на провинциальный город, не слишком удачно породнившийся с портом. Но с приездом Елизаветы он наполнялся особой магией и величием и озарялся тем же ослепительным сиянием, что и при сверкающих над Темзой фейерверках. Этот блеск охватывал Сити, Вестминстер и пригороды.

И это было связано не только с личностью самой королевы и ее тягой к известности, но и с широко распространившейся идеей королевской власти. Наши мнения о Елизавете могут расходиться — все зависит от того, каких биографов и какие рассказы мы читали. Но факт остается фактом: какой бы она ни была — и при любых обстоятельствах, — Елизавета завладела воображением людей и полностью соответствовала их представлениям о том, какими должны быть королевская власть и достоинство. Как сказал один из ее министров, упрекая тех, кто противоречил ее воле: «Она наш Бог на земле». И это было не лестью, а выражением искренней веры.

Нам это может показаться идолопоклонством, но помазанный на царство правитель был одновременно человеком и богом. Этот идеал Тюдоры сочли весьма полезным и всячески поддерживали. Он оказался той объединяющей силой, которая смогла обратить верность своему краю в верность государству. Отныне человек был уверен, что его преданность в первую очередь принадлежит не лорду, не городу, не гильдии, а его королеве — и нации. В исторических пьесах Шекспира можно найти множество мест, где короля признают Божьим избранником, а значит, его личность священна. Король Ричард восклицает, желая заглушить обвинения в свой адрес матери и невестки:

Трубите в трубы! Бейте в барабаны,

Чтоб не слыхало небо глупых баб,

Шумящих на помазанника Божья![21]

Ричард II после возвращения из Ирландии заявляет еще более решительно:

Не смыть всем водам яростного моря

Святой елей с монаршего чела.

И не страшны тому людские козни,

Кого Господь наместником поставил[22].

Однако Болингброк свергает его, и в своей речи после этого события Карлейль указывает на то, насколько «черным и отвратительным» было это дело:

Так можно ли судить вам государя,

Носителя небесного величья,

Избранника, наместника Господня,

Венчанного, помазанного Богом,

И приговор заочно выносить?[23]

Карлейль, или Шекспир, озвучил отношение времени к королям. Драматург обращался к елизаветинцам и выражал стратегию Тюдоров.

О человеческих качествах правящей полубогини нам поведал сэр Джон Хейворд[24], в описании которого она предстала одновременно волнующей и прекрасной. «Все ее способности, — писал он, — были в движении, и каждое движение было тщательно продумано. Она смотрела на одного, слушала другого, выносила суждение на счет третьего, к четвертому обращалась с речью, казалось, что ее дух проникает всюду и одновременно столь целостен в ней самой, что невозможно представить, чтобы он был где-то еще. Одним она сочувствует, других хвалит, некоторых благодарит, над четвертыми мило и остроумно подтрунивает, никого не осуждает и не пренебрегает услугами, она раздает улыбки, взгляды и милости так безупречно, что вследствие этого люди удваивают выражение своих радостей; и после возвеличивают все до высшей черты, не уставая на все лады расхваливать своего Повелителя»(14). Тем не менее Елизавета терпеть не могла, когда ей противоречили, открыто сквернословила, частенько поднимала руку на приближенных и однажды во время спора швырнула туфлей в Уолсингема с криком «Point de guerre! Point de guerre!»[25] Стоит ли удивляться, что этот дух, присутствующий, похоже, повсюду и полностью в самом себе, оживлял Лондон и любое другое место, где пребывала королева.

А рядом с королевой всегда был двор. Он не только состоял из смертных домочадцев этой полубогини — он был также центром практически всей важной деятельности страны. Те, кто управлял домашними делами королевы, руководил и жизнью королевства: поодиночке, когда дело касалось монарха, и как Тайный совет, когда вопрос затрагивал интересы государства. С их помощью королева определяла и осуществляла свою политику и, что поразительно, все сорок пять лет своего правления сама была своим премьер-министром, без сна и отдыха. Ее государственный казначей, являвшийся также главным политическим «министром», камергер, вице-камергер, адмирал и масса других чиновников были ее придворными. И всегда они были там, где была она.

Но величие двора заключалось не только в его деятельности. Елизавета, возможно, была дитя Реформации, но, как и ее отец, она была монархом эпохи Возрождения. А в те времена правителю следовало быть блистательным, образованным, изысканным и величественным. И Елизавета не была исключением, так что двор стремился быть достойным своей королевы.

Мужчины при дворе не были ни картонными фигурами, призванными выполнять лишь роль декораций, ни узкими специалистами, ослепленными своей сферой деятельности. Придворный должен был обладать умом — и остроумием, — но, кроме того, ему следовало быть спортсменом, поэтом, солдатом, лингвистом, искусным танцором и уметь играть на струнном инструменте. Королева не была ни солдатом, ни тем более поэтом, но она с избытком обладала всеми остальными качествами. Елизавета была необыкновенно способна к языкам и сообщила французскому послу, что к моменту своего восшествия на престол говорила на шести языках лучше, чем на родном. Когда посол заметил, что это большое достоинство для принцессы, она ответила, что «нет ничего удивительного в том, чтобы научить женщину говорить, гораздо труднее научить ее держать язык за зубами»(15). Возможно, именно по этой причине не поощрялось, чтобы жены придворных жили при дворе. Однако присутствие нескольких женщин, чтобы прислуживать королеве, было необходимо. Они были образцом женского совершенства — совершенства, которому стремились подражать все женщины в стране. Камеристки королевы были начитанны, знали как современные языки, так и греческий, и латынь. Каждая из них владела рецептами нескольких изысканных блюд собственного изобретения, была равно искусна в готовке и знании основ врачебного дела. Молодые и здоровые, так же, как и мужчины, они увлекались спортом и все должны были уметь сносно шить, вышивать и музицировать. Молодые женщины, в частности, «когда не прислуживали королеве, играли на лютнях, лирах и пели по нотам».

А королева, зная о пристрастии Сатаны к лентяям, постоянно находила занятия для своих слуг и камеристок. Она не выносила никакого вздора. Вот как об этом говорилось в одной из баллад, написанных, чтобы оплакать ее смерть:

Еще не было королевы мудрее

И характером сильней.

Если что-то ее раздражало,

Она всем тумаки раздавала.

Ее подданные гордились своей королевой. Она понимала их, а они понимали ее, хотя и не переставали восхищаться и удивляться, что женщина — пусть и полубогиня — смогла сделать то, что удалось ей. Ее слова и поступки расходились лучами от золотого круга ее двора, где она была солнцем, освещая и обогревая всю страну.

Хотя Лондон был самым большим городом, в Англии существовали и другие важные центры, и Елизавета посещала их все, несмотря на ужасные дороги. Йорк, столица севера; Норидж, центр торговли шерстью; Бристоль — центр как внутренней, так и международной торговли. В каждом из них проживало около 20 тысяч человек, тогда как в более мелких провинциальных городах было не более 5 тысяч населения("16"). Рано или поздно мода, нравы и привычки двора «лично» или другими способами достигали этих центров, где их перенимали, им подражали и откуда они распространялись дальше, оказывая влияние на повседневную домашнюю жизнь среднего англичанина того времени.

И здесь перед нами возникает одна проблема. Нам довольно много известно о королеве и о великих людях того времени, что же касается остальных — менее великих и известных — сведений совсем немного. Какими они были, подданные Елизаветы, простые люди той эпохи? Они не ели мясо павлина. Не строили огромных домов из кирпича или импортного камня. Они не были придворными, как непредсказуемый Лейстер, адмиралами, как Дрейк, финансовыми гениями, как Грешем, политиками, как Сесил, драматургами, как Шекспир, поэтами, как Спенсер, учеными, как Бэкон, музыкантами, как Джон Булл, или портретистами, как Николас Хил-лиард. Они действительно жили в тот же золотой век, что и прославившие его величайшие умы и мошенники. Но было ли это время золотым и для них?

К сожалению, о том времени нам известно меньше, чем о жизни людей в последующие века. Мы не знаем, что думали те люди и кем они были. Елизаветинцы почти не вели дневников. Некоторые из них оставили после себя лишь бухгалтерские записи, откуда мы можем узнать цены на апельсины и сельдь, детские туфли и о том, что бобровая шапка персикового цвета, украшенная серебряной тесьмой, стоила 2 фунта стерлингов, но они не оставили заметок о себе и о своей повседневной жизни.