ГЛАВА 22 ОСАДА КОРОЛЕВСТВА БЕРБЕРОВ

ГЛАВА 22

ОСАДА КОРОЛЕВСТВА БЕРБЕРОВ

В 1390 году де Куси исполнилось пятьдесят. Теперь он был самым влиятельным лицом после брата короля и его дяди по материнской линии, на него полагались как на политика и как на военного. Де Куси занимал официальную должность главнокомандующего Оверни и Гиени и был членом королевского совета, но события, произошедшие на пятидесятом году его жизни, сделали де Куси человеком, намного переросшим эти обязанности.

В сентябре 1389 года Карл VI вместе со своим братом Людовиком и дядей Бурбоном отправился на переговоры к папе в Авиньон, и де Куси возглавил королевский эскорт. В цели поездки входили поиск способа вернуть Клименту единоличную власть над папством и укрепление королевских позиций в Лангедоке, пошатнувшихся по вине герцога Беррийского. Делегаты с юга Франции, преклонив колени, со слезами рассказывали королю об «ужасной тирании» и «невыносимых поборах» чиновников герцога. Если король не поможет, говорили они, за сорока тысячами жителей Лангедока, сбежавшими в Арагон, последует гораздо больше народа.

Поскольку с Англией было заключено перемирие, Ривьер и Мерсье посоветовали Карлу совершить эту поездку, узнать, как обращаются с его подданными, и постараться заслужить их расположение, дабы изыскать средства для пополнения казны. В свои двадцать два года, то есть в том возрасте, когда его отец уже слыл зрелым правителем, Карл VI был беспечным юнцом, тратившим деньги, которых не был достоин. Чиновники казначейства старались перекрыть поток королевских трат, но их восклицания («Он слишком много потратил» или «Он должен расплатиться») были напрасны.

Герцоги Бургундский и Беррийский были весьма раздосадованы тем, что король не взял их с собой в поездку и приказал оставаться дома. Понимая, что этот приказ исходил от Ривьера и Мерсье и что король вознамерился «учинить инквизицию» правителям Лангедока, они посовещались и решили, что пока следует «пропустить сей афронт», но придет час, «когда те, кто дал совет королю, пожалеют об этом». Пока мы вместе, решили герцоги, другие «не смогут причинить нам вреда, поскольку мы — самые важные люди Франции» — так без тени смущения реконструировал их диалог Фруассар.

Король и его свита выехали из Лиона и продолжили путешествие в Авиньон на корабле по Роне — это было удобнее, чем верхом. В таких поездках королевская свита рассаживалась на нескольких судах; на королевском корабле имелась каюта с двумя каминами, в других отсеках помещались кухня, кабинеты, кладовая для хранения посуды и драгоценностей, которые при необходимости закладывали, чтобы получить наличность. На Роне Карл, должно быть, делал много остановок, знакомился с городами, и потому это путешествие растянулось на девять дней. Организованные встречи, похоже, мало чем отличались от сегодняшних приемов высоких гостей. На деревянных платформах собиралось до тысячи детей, одетых в платья королевских цветов, они размахивали флажками и выкрикивали приветствия в честь монарха.

Тридцатого октября, в алом костюме, отороченном горностаем, Карл вошел в папский дворец, где его встретили Климент и шестнадцать кардиналов. Гостей ожидал роскошный пир. Карл подарил папе мантию из синего бархата, на которой жемчугом были вышиты ангелы, лилии и звезды. Не важно, что кошелек короля был пуст, — Карл «хотел, чтобы и в других странах поражались его величию».

Папство Климента опиралось исключительно на французскую поддержку, оно растаяло бы, как дым, и разрушительной схизме пришел бы конец, если бы французы того захотели. Но такого желания у них не возникало. Люди редко признают свои ошибки, а государства этого не делают никогда. Государства действуют, исходя из амбиций правителей и их представлений о власти, при этом последние всегда зашоренные. Климент не мог воздействовать на Италию ни политически, ни силой оружия. Урбан, каким бы сумасшедшим он ни был, а после него и его преемник, пользовались настоящей поддержкой итальянцев. Французы же игнорировали очевидное и стремились к своей цели со слепым упорством, граничившим с безрассудством.

На встречах с Климентом Карл VI и его советники предложили пойти на Рим, обещая свою поддержку в управлении Италией. Они намеревались все-таки возвести на трон Людовика Орлеанского, воскресить существовавшее на бумаге королевство Адрия на севере и посадить на юге, в по-прежнему недоступном Неаполитанском королевстве и Сицилии, Людовика II Анжуйского. С этой целью Людовика II, привезенного в Авиньон его неугомонной матерю, провозгласили королем Неаполя и Сицилии (включая Иерусалим). Всякий раз на эти церемонии приглашали де Куси, поскольку ценили его «изящество и вежество». Он вместе с графом Женевским, братом папы Климента, верхом сопровождал юного короля.

Не успели закончиться церемонии, как пришла новость из Рима: оказывается, ужасный папа Урбан уже три недели как скончался, и на его место в спешке был избран неаполитанский кардинал Пьетро Томачелли, принявший имя Бонифация IX. Рим, как и Авиньон, не был готов к компромиссам. Французам и Клименту не удалось воспользоваться смертью Урбана, и теперь они решили устранить Бонифация. Карл VI пообещал, что по возвращении во Францию «не успокоится, пока не добьется единства церкви».

Впрочем, пока эти вопросы обсуждались, король предавался развлечениям. Он, его брат Людовик и юный Амадей Савойский, сын покойного «зеленого графа», «будучи молодыми и легкомысленными», каждую ночь пели и танцевали с дамами Авиньона, каковые тепло принимали короля за подарки, которыми тот их осыпал. Распорядителем празднеств был брат папы. Наиболее запомнившимся развлечением стало литературное соревнование на тему придворной любви: что приносит наибольшее удовлетворение — верность или непостоянство? Четверо пылких молодых рыцарей, в том числе Бусико и кузен короля граф д’О, вернувшиеся из недавнего путешествия в Святую землю, коротали время за сочинением книги стихов под общим названием «Сто баллад» («Cent Ballades»). Временно заключенная в дамасскую тюрьму четверка обсуждала этот вопрос в стихах, а вернувшись через Венецию, присоединилась к авиньонскому собранию благородных друзей.

Людовик Орлеанский представил свою балладу, так же поступили Ги де Тремуай, друг Ангеррана Жан де Буси и еще один бастард де Куси по имени Обер. Ранее он был оруженосцем Ангеррана и двоюродным братом. Сын его дяди со стороны отца, он вступил в права по воле Карла VI после кончины де Куси. О нем известно лишь то, что Дешан назвал его одним из своих «гонителей» в группе, чересчур увлекавшейся вином. Хотя друзья Ангеррана присоединились к состязанию, сам де Куси участия в нем не принимал, — мелкая, но важная черта, характеризующая его как личность.

До наступления эпохи книгопечатания литературой, как и музыкой, наслаждались в салонах. Аудитория «Ста баллад» выслушала похвалу верности, которую защищал пожилой рыцарь де Вермей, все знали, что он высоко ставит любовь и уважает женщин. Доводы этого рыцаря были традиционными: верная любовь превосходит «наслаждения тела», поскольку она возвышает любовника, воспитывает любезное отношение ко всем женщинам, отдает чувства одной из них и вселяет отвагу в сердце воина, радуя тем самым возлюбленную. Любовь делает его более храбрым в осаде, в нападении, в засадах, в наступлении и в обороне, в паломничестве в Иерусалим или в крестовом походе против турок. Неверность, в свою очередь, грозит опасными связями. Всех несогласных рыцарь пригласил на диспут.

Хотя большинство благородных поэтов высказались в пользу Ютена де Вермея и отстаивали верность, были и сомневающиеся. Герцог Беррийский, только что женившейся на двенадцатилетней невесте, поздравил себя с тем, что «избежал любви», о верности он советовал лишь говорить, а измены практиковать. Тот же тон взял бастард де Куси: во всех своих стихах он пел о страстной и вечной любви, а заканчивал каждый куплет рефреном:

Aussi dist on, mais il n’en sera riens.

(Так говорят, но этого не бывает.)

Его баллада самая циничная. Что до других, то некоторые из них вполне искренние, другие сатирические, есть и, скажем так, двусмысленные, несколько баллад серьезны, но ни в одной из них не выражено по-настоящему глубокого чувства. Придворная любовь была игрой, а не идеалом, к которому стремились и за который, как последователи святого Энгельберта, готовы были положить свою жизнь.

По дороге в Лангедок Карл VI и его свита торжественно въезжали в Ним, Монпелье, Нарбонну и Тулузу, их приветствовали на богато украшенных улицах, «так что любо было посмотреть». Навстречу выходили процессии всех сословий, в соответствующих одеждах, выставляли столы, за которыми люди могли есть и пить. В одном городе королю подарили отару овец, дюжину жирных волов и двенадцать охотничьих собак с серебряными колокольчиками на шеях. Министры между тем, расспросив население, оглашали намерение провести реформы и снимали самые тяжелые налоги.

В Безье король наказал главного чиновника герцога Беррийского — ненавистного казначея Бетизака. Секретные расспросы королевских министров вскрыли многие лихоимства, от которых страдало население. На допросах арестованный Бетизак уверял, что все деньги в сумме трех миллионов франков он передал в казну герцога Беррийского. Документы подтвердили его слова. Поведение Бетизака не тянуло на смертный приговор, один из следователей сказал: «Что поделать, если деньги, столь хитроумно потраченные… предназначались герцогу Беррийскому, самому сребролюбивому человеку на свете?» Другие следователи возражали, мол, Бетизак обездолил народ, и «кровь этих несчастных вопиет против него». Его следует наказать, ведь если уж он не смог удержать герцога, то должен был заявить на господина королю и совету.

Когда люди узнали об аресте Бетизака, на совет обрушился поток жалоб, и чиновники увидели, до какой степени народ ненавидит Бетизака; в то же время от герцога Беррийского поступили высокомерные письма, в которых тот уведомлял, что все, что делал Бетизак, осуществлялось по его, герцога Беррийского, приказам. Король возжелал приговорить герцога к смерти, но совет не мог найти законных оснований для вынесения такого вердикта, поскольку именно король назначил герцога наместником.

Проблему решили хитростью. Бетизаку с глазу на глаз сообщили, что его приговорят к смерти, и единственное, на что он может надеяться, это объявить себя еретиком. Если он это сделает, его передадут церкви и пошлют на суд в Авиньон, где никто не посмеет осудить его, поскольку папа зависит от герцога Беррийского — самого властного и преданного его сторонника. Поверив этим словам, «ибо люди, страшащиеся за свою жизнь, не способны ясно мыслить», Бетизак поступил так, как ему посоветовали. Он повинился перед епископом Безье в прегрешениях против веры, а тот, согласно установившейся церковной практике с сознавшимися еретиками, тотчас передал его гражданскому суду. На Бетизака надели железный ошейник, заковали в цепи и притащили на городскую площадь, где уже был сложен костер. К всеобщему ликованию, Бетизака сожгли. Герцога сместили с должности наместника Лангедока и заменили командой королевских реформаторов. Народ восславил юного короля и собрал ему триста тысяч франков.

Послы из Генуи встретились с королем в Тулузе и предложили выступить против берберского королевства Тунис. Они хотели, чтобы французская конница возглавила кампанию по подавлению берберских пиратов, которые, при негласной поддержке султана, угрожали генуэзской торговле, совершали налеты на Сицилию, на острова Средиземноморья и продавали на своих рынках захваченных в плен христиан. Полагая, что после заключения перемирия с Англией Франция успокоилась и заскучала, генуэзцы решили, что французские рыцари будут только рады поучаствовать в сражении. Предполагаемой целью была Махдия, главная пиратская база и лучший порт на тунисском побережье. Когда эта твердыня окажется в руках христиан, сказали послы Карлу, власть берберских владык пошатнется, и их можно будет уничтожить или обратить в христианство. Генуя пообещала предоставить флот, провизию, лучников и пехотинцев в обмен на французскую боевую силу — рыцарей и оруженосцев. Для подтверждения договоренностей армию должен был возглавить принц королевских кровей.

Поскольку неверные всегда считались врагом, кампанию назвали крестовым походом. Послы заявили, что Франция прославила себя борьбой с неверными и одного ее имени достаточно, чтобы остановить турок и сарацин.[21] Неверные, предупредили послы, составляют большинство в Азии и Африке; они вошли в Европу, угрожают Константинополю и Венгрии, они заняли Гранаду. А французская кампания при поддержке Генуи продлится недолго, зато прогремит на века. «Это хорошо для вашего величества, — сказали они Карлу, — ибо вы христианнейший король, и вас все знают».

Этот поход придумал Антониотто Адорно, «наиковарнейший» дож Генуи, чьи жестокие притеснения подданных обернулись усилением оппозиционных настроений в городе. Он надеялся ослабить эту угрозу, содействуя деловым интересам республики, и заодно привлечь на свою сторону крепких союзников. Французских рыцарей это предложение сразу же привлекло, но министры проявляли осторожность. Перемирие с Англией только-только вступило в силу, и они не хотели отпускать из страны армию, да и вопрос о вожде похода немедленно привел к распрям среди принцев. Генуэзцам пришлось вернуться домой без твердого ответа.

В Тулузе де Куси принял участие в королевской охоте. С наступлением ночи охотники заблудились в лесу. Они углубились в темную чащу и не находили дороги, пока король не поклялся, что если избежит опасности, то продаст свою лошадь, а вырученные за нее деньги отдаст церкви Богоматери Доброй Надежды в окрестностях Тулузы. В ответ на его слова с неба пролился свет, стало видно тропу, и на следующий день король исполнил свой обет; позднее этому событию была посвящена фреска, на которой сохранилось единственное прижизненное изображение Ангеррана де Куси. К сожалению, лица на ней не видно. В копиях фрески, уцелевших после разрушения монастыря в 1808 году, мы видим де Куси среди семи аристократов свиты короля, каждого можно узнать по родовому гербу. Это — Людовик Орлеанский, герцог Бурбон, Генрих Наваррский, Оливье де Клиссон, Филипп д’О, Анри де Бар и, наконец, де Куси. Он единственный из всех отвернул лицо от наблюдателя, словно намеренно посмеявшись над потомками.

Вскоре после этого он, вероятно, уехал в Испанию — договариваться с королем и королевой Арагона о бракосочетании их дочери Иоланды, на ту пору восьмилетней девочки, с Людовиком II Анжуйским. Фруассар считает, что целью брака было обретение союзника в борьбе герцогов Анжуйских за корону Неаполя; со временем выяснилось, что дело это безнадежное, и королевство герцогам так и не досталось. По словам Фруассара, де Куси сопровождал герцога Анжуйского на свадьбу, которая на самом деле произошла в 1400 году. Фруассар ошибся и с годом, и с местом проведения церемонии. Тем не менее брачный контракт был подписан в 1390 году, и де Куси еще раз подтвердил свое умение переговорщика. Герцогиня Анжуйская после смерти мужа неизменно пользовалась его влиянием. Де Куси имел родственные связи с королевой Арагонской, урожденной Иоландой де Бар, сестрой его зятя. К тому же он заключил по доверенности предыдущий брак Людовика с дочерью Бернабо Висконти. (Брак этот был аккуратно аннулирован после того, как Бернабо потерял власть.)

В версии Фруассара, герцогиня Анжуйская попросила де Куси сопровождать ее сына в Испанию, и он «с удовольствием» согласился на эту поездку. Двенадцатилетний Людовик оставил папу римского и мать, те плакали, «сердца их сжимались от разлуки, ведь было неясно, когда они снова увидятся». Де Куси и мальчик доехали до Барселоны (более двухсот пятидесяти миль от Авиньона и двести от Тулузы), а когда добрались, королева Арагонская была «особенно рада увидеть сира де Куси», поблагодарила его за то, что он привез юного Людовика Анжуйского, и сказала, что «все теперь будет лучше». Вероятно, ее ожидания не сбылись, ибо факты этого не подтверждают.

Если де Куси и в самом деле ездил в Испанию, он увидел неспокойную страну. Полуостров все еще переживал последствия восстания, прокатившегося по Европе десять лет назад. Долгая гражданская война между Педро Жестоким и его сводным братом Энрике повлекла за собой грабежи, притеснения и налоги. Социальный нарыв нашел мишень в евреях, которых регулярно объявляли средоточием мирового зла. В Испании евреи жили богаче, чем где-либо еще. Педро Жестокий использовал их как советников и агентов, к тому же у него была любовница-еврей-ка, и эти предпочтения брат Энрике поставил ему в вину, хотя впоследствии тоже пользовался финансовыми услугами евреев.

Народную ненависть воспламеняли агитаторы, пугавшие население якобы усилившимся влиянием евреев и требовавшие отмены долгов перед «убийцами Христа». Страх нищеты, в сочетании с религиозными мотивами, выплескивался потоками гнева. Фанатичный архидиакон Ферран Мартинес произносил антисемитские проповеди, напоминавшие гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса». В 1391 году начались убийства, захваты собственности и насильственные обращения евреев в христианство, за этим последовало всеобщее восстание против духовенства и собственников. Кульминацией его стал четырехдневный террор в Барселоне. Защиту евреев признали изменой христианству. Постепенно правители взяли верх, но агрессия против евреев была слишком выраженной и опасной, чтобы с ней справиться полумерами. Через сто лет евреев окончательно изгнали из Испании.

Сохранились записи о пребывании де Куси в Тулузе 5 января 1390 года, а 28 января он приехал в Авиньон, где присутствовал на слушаниях, посвященных канонизации французского святого. Кандидатом в святые был Пьер де Люксембург, юноша из благородной и набожной семьи. Он скончался в семнадцать лет, а целью его канонизации было повышение статуса французского папы. Если в окружении папы появился святой, законность пребывания Климента в сане оспаривать становилось значительно сложнее. Имя Пьера впервые было упомянуто герцогиней Анжуйской в 1388 году, а затем от имени короля его повторил новый канцлер Парижского университета Пьер д’Альи.

Юноша был сыном набожного графа Ги де Сен-Поля, умершего от чумы в английском плену, и Жанны де Люксембург из того же семейства, что и покойный император Карл IV. Пьер осиротел в три года и уже в шесть лет дал обет целомудрия. Говорят, он повлиял на сестру, и в двенадцать лет она дал а тот же обет. Пьер упрекал своего брата за то, что тот смеялся, ведь из Евангелия Пьер узнал, что Христос плакал и никогда не смеялся. Восьмилетнего, высокого не по годам аскета с впалой грудью отправили учиться в Париж, где он голодал и бичевал себя, готовясь вступить в орден целестинцев. Несмотря на протесты опекунов, он регулярно посещал монастырь, вместе с братьями ел хлеб, пил воду и спал на голой земле, не раздеваясь, не снимая ремня и башмаков, чтобы после пробуждения, не теряя времени, приступить к ночным молитвам.

Поразительная набожность и высокое происхождение позволили ему в девять лет стать каноником, несколько лет спустя — архидиаконом, в пятнадцать он был уже епископом Метца, а в шестнадцать — кардиналом. Алое облачение не повлияло на его аскетизм и уединенные молитвы. Его жизнь была «всего лишь смирением», и он «бежал от тщеславия и соблазнов мира». Большую часть дня и ночи он проводил в одиноких молитвах или при свете свечи записывал в дневник свои грехи и дважды в день исповедовался в них своему духовнику. Его настойчивость, как и говорливость Екатерины Сиенской, бывала иногда слишком тяжела для духовника, и иногда, заслышав стук в дверь посреди ночи, тот притворялся, что спит.

Мальчику-кардиналу досталась способность к чудесным излечениям: говорят, он спас герцогиню Бурбонскую от родовых мук, продолжавшихся две недели; излечил раны, от которых пострадал в турнире Ги де Тремуай; воскресил дворецкого де Бурбона, пораженного разрядом молнии. Помогал он не только придворным: Пьер вернул здоровье бедному крестьянину, которого замучили бандиты. В 1387 году Пьер умер от чахотки и самоистязания, его похоронили, как он просил, на кладбище бедняков в Авиньоне, и его могила стала объектом паломничества, туда приходили несчастные и больные, и каждый день там совершались чудеса. Короли и аристократы, включая сира де Куси, посылали кладбищу богатые дары и серебряные лампы. Фруассар не пропускал достойные упоминания новости и, попав в тот день на кладбище, воочию наблюдал собравшуюся у могилы толпу.

Слушания о канонизации Пьера продолжались шесть месяцев, были собраны свидетельства 72 человек. В первую неделю слушаний де Куси выступил восьмым свидетелем, он рассказал, что когда Пьер стал епископом Метца, то потребовал, чтобы всадники его брата, графа Валерана де Сен-Поля, выселили клириков-урбанистов, занимавших епископальные владения. Когда Валеран стал настаивать, чтобы ему возместили расходы из епископальной казны, Пьер сказал, что скорее умрет, чем позволит этому произойти. Между братьями возникло несогласие, так что де Куси до принятия решения пришлось самому взять под опеку церковную собственность. Де Куси добавил, что знал Пьера с малых лет и удивлялся его набожности, он никогда не видел в Авиньоне другого столь добродетельного юноши.

Многочисленных свидетелей оказалось недостаточно. То ли неполная добродетель самого Климента была причиной тому, что он не смог решить этот вопрос, то ли папа медлил по иной причине, но процесс канонизации приостановился. Возможно, дело было в репутации самого антипапы, но лишь 140 лет спустя вопрос канонизации был поднят снова. В 1527 году Пьера причислили к лику праведников, но не святых.

Вместе с королем и придворными де Куси вернулся в Париж через Дижон, где герцог Бургундский собирался «лицемерить». Делал он это, как и всегда, с размахом, с целью восстановить доверие. О его празднествах, ливреях, банкетах, турнирах, подарках и затратах написана целая книга, но посреди бедствий, свалившихся на XIV столетие, эти экстравагантные события свершались так часто, что им уже не удивлялись.

Такие празднества, должно быть, стимулировали экономику. К визиту короля в Бургундию портные, вышивальщицы, ювелиры, оружейники и другие ремесленники получили большие заказы. Один только герцог заказал триста двадцать новых копий для будущих турниров. Все города Бургундии, мимо которых должен был проехать король, получили деньги для очистки, украшения и даже ремонта улиц и площадей. Дижон с его многочисленными шпилями, колокольнями и трубами, оснащенными металлическими решетками (против гнездовий аистов), с его извилистыми улочками и пользовавшимися дурной репутацией тавернами, срочно стал освобождаться от запаха животных. Прежде собаки, кошки и свиньи свободно разгуливали по темным деревянным проулкам; разведению грязи и запаха особенно способствовали свиньи. Прожорливые драчливые и «нелюдимые», они служили постоянной темой жалоб на укусы, однажды даже был съеден ребенок, — виновное животное повесили. Законы, запрещавшие держать в городе свиней, и наказания владельцев, выбрасывавших свиной помет в реку, практически не работали.

Поскольку в городе не было зала, способного вместить всех гостей, соорудили гигантский шатер, на который пошло тридцать тысяч локтей ткани, и поставили его во дворе возле дворца. После отъезда короля ткань разрезали на куски и продали. В покоях герцога повесили голубые атласные драпировки, придворным дамам сшили триста платьев из шелка и дамаста, а рыцарям столько же дублетов из бархата и атласа. Похоже, эти закупки опустошили Фландрию. Сколько рукодельниц вышивало на драпировках девиз герцога «Яне жду», сплетенный с инициалами его жены на фоне горлиц, сидящих на лимонных и апельсиновых деревьях? Сколько столяров и разнорабочих сносили стены, срубали деревья, трамбовали землю и строили крытые трибуны для трехдневных турниров, которые должны были состояться в февральскую погоду? Когда только у одного хозяина было тридцать боевых коней, сколько же ему должно было потребоваться грумов и мальчиков на побегушках? Жонглеры, актеры средневековых мистерий, акробаты и дрессировщики заполнили город, они развлекали народ в то время, как аристократы сражались в турнирах.

Де Куси даже в пятьдесят лет отличился на состязаниях, и герцогиня вручила ему в качестве награды аграф, украшенный жемчугом и сапфирами. Во время прощального обмена дарами (к каждому изделию был прикреплен ценник) герцог Бургундский перещеголял короля, вручив ему более дорогое подношение, чем то, что король пожаловал герцогине. Церемонии «в знак любви к королю, герцогу Орлеанскому, герцогу Бурбонскому и сиру де Куси» завершились пением и танцами знатных дам и юных девушек.

Вскоре после возвращения Карла в Париж его обещание хорошенько подумать над объединением церкви было отложено в пользу увлекательного предложения Генуи — выступления против королевства берберов. В отличие от разрешения папского кризиса, эта авантюра не требовала серьезного политического маневрирования. Крестовый поход, пусть даже имевший слабое отношение к кресту, придавал его участникам престиж, не говоря уже о privilogium crucis — привилегии креста, освобождавшей крестоносцев от долгов и судебных преследований. Несмотря на «огонь, воспламенявший доблестные сердца», были приняты меры предосторожности: королевский совет ограничил число рыцарей, покидавших страну, до тысячи пятисот человек, и никто не мог уйти без королевского разрешения. Все, кто присоединялся к походу, должны были вооружаться за свой счет и не рекрутировать людей из других доменов.

Людовик Орлеанский, вознамерившийся сместить своего дядю, герцога Бургундского, главную фигуру королевства, хотел взять руководство походом в свои руки и в надежде получить пост командующего осыпал подарками влиятельных аристократов. У его дяди было достаточно власти не допустить этого, он ссылался на молодость и неопытность Людовика, чем только подогревал соперника. У герцога Бургундского слишком много интересов было на родине, вряд ли он хотел ее оставлять; герцог Беррийский не был воином и к тому же вышел из доверия. В конце концов вождем избрали герцога де Бурбона — он жаждал славы по примеру Людовика Святого, умершего в Тунисе во время своего последнего крестового похода. Де Куси стал заместителем герцога Бурбонского.

Перед отъездом де Куси основал церковь и монастырь. Поскольку религиозная жизнь занимала главенствующее положение по отношению к светской деятельности, то на человека, основавшего религиозное заведение, церковь смотрела в высшей степени благожелательно. Кроме того, как сказал герцог Бургундский, основавший в 1385 году картезианский монастырь в Шанмоле, «для спасения души нет ничего лучше, чем молитвы набожных монахов».

Де Куси выбрал орден целестинцев: эти монахи настолько отреклись в своем усердии от всего земного, что, как ни парадоксально, сделались любимцами аристократов, увязших в светскости. В самом ли деле выбор парадоксален или всему виной духовный дискомфорт и ощущение необходимости раскаяния за жизнь, столь несхожую с принципами, на которых ее полагалось строить? Двойственность морали тогдашних христиан проявила себя, в частности, в отдалении Людовика Орлеанского от богатства, наслаждений и политических интриг ради ночных бдений целестинского монастыря. Суровая жизнь рядом с монахами облегчала муки совести. Даже граф де Фуа, рьяный материалист, легко впадавший в гнев и известный своим тщеславием и другими грехами, составил собственный молитвенник, в котором признавался в страданиях из-за того, что уверился в том, что «Бога нет, счастливые и несчастные судьбы приходят к людям естественным путем, без Бога. Под конец жизни наступает смерть, смерть тела и души».

Если христианская вера и приносила утешение, то и тревог было не меньше. Перед смертью Чосер завершил прозаическим «отречением автора» работу всей своей жизни — «Кентерберийские рассказы», поэму «Троил и Хризеида», «Книгу герцогини» и все поэмы, что не отличались набожностью. Он «покорно просил помолиться за него ради милосердия Господня», Чосер хотел, чтобы Бог простил ему грехи, «в особенности воспевание суеты житейской, чтобы в Судный день я мог быть прощен». Христианство воистину обладает трагической силой, если желание спастись приводит человека к пересмотру собственных произведений.

Основатель ордена целестинцев в юности избрал жизнь отшельника — удалился в пещеру и посвятил себя Богу, абсолютно отрекшись от собственной натуры. Шестнадцать часов в день он проводил в молитвах, не снимал власяницу, питался капустными листьями и запивал их водой, держал шесть сорокадневных постов в год. Он прославился и обрел единомышленников, его избрали папой Целестином V, однако в горьком раскаянии он совершил поступок, уникальный для папы, — вышел в отставку и вернулся к самоотречению и поискам Бога. Орден назвали в его честь, его почитали папы и короли, орден избавили от церковной десятины; он выдавал индульгенции истинно раскаявшимся, которые посещали монастыри целестинцев во время церковных праздников.

Не существует свидетельств о том, что де Куси часто навещал орден, да и вряд ли он был человеком, «дух коего отягощают заботы о духовном». По всей вероятности, выбор его был продиктован не тревогами, а тем, что аскетический образ жизни монахов-целестинцев внушал патронам ордена большую уверенность в собственном спасении.

Хартия, датированная 26 апреля 1390 года, открывается словами, в которых звучит уверенность в себе, присущая всему роду де Куси: «Сознаю, что преходящие светские блага бренной жизни распределены между теми, кто может и знает, как лучше ими распорядиться, и сохраняет их для Бога, пожаловавшего нам эти блага». Ради постоянной молитвы за себя, за свою жену, за предков и потомков, за всех рыцарей ордена Ангерран учредил монастырь для двенадцати монахов-целестинцев на своей земле в Вильневе, на берегу реки Эны, за пределами Суассона.

Де Куси пожаловал монастырю четыреста ливров ежегодного дохода и защитил орден множеством законных привилегий и льгот. Если бы в какой-то момент доход монастыря опустился ниже четырехсот ливров, де Куси позаботился о том, чтобы это исправить, и «монахи могли бы спокойно пользоваться этими доходами без какого-либо залога и принуждения с нашей стороны или со стороны наших потомков». В любом будущем споре монахи получат «совет, утешение и помощь от нас и наших судебных чиновников, наших советников и слуг, как если бы это была наша собственная тяжба». У целестинцев, по-видимому, был ловкий юрист, работавший над этим уставом, или же сам де Куси постарался застраховать свое будущее.

В последующие годы он никогда не забывал о монастыре. Когда по прошествии некоторого времени здания все еще не были достроены, де Куси добавил еще двести ливров к ежегодному доходу, чтобы завершить строительство. Позже он подарил целестинцам большое красивое имение в Суассоне, принадлежавшее братству лучников, с тем, чтобы монахам в случае войны было где укрыться и продолжить монашескую жизнь, которая, судя по предыдущему подарку, стала еще комфортнее. Узнав, что у монахов недостаточно вина — без которого обходились их предшественники, — Ангерран купил виноградник, который каждый год пополнял их запасы. Перед смертью Ангерран не успел официально оформить этот подарок, и виноградник стал причиной судебной тяжбы монастыря против наследников де Куси.

В поход против берберов собрались самые знатные аристократы королевства, к ним присоединились рыцари из Эно и Фландрии, а также англичане из Кале во главе с незаконнорожденным сыном герцога Ланкастера Джоном Бофортом, графом Сомерсетом, основателем рода Тюдоров. Коннетабль Клиссон остался дома — охранять страну и не давать своевольничать своему оппоненту герцогу Бургундскому. Кроме герцога Бурбонского и де Куси, в армии были и другие великие люди: адмирал де Вьен, граф д’О, выделявшийся благодаря знатности своего рода, а также Жан д’Аркур VII; Филипп де Бар — брат зятя де Куси; Жоффруа Бусико, брат более знаменитого Жана; Ивен, незаконнорожденный сын графа де Фуа, и знаменитый гасконец по имени Судик де ла Трау, «один из храбрейших рыцарей мира».

Король выдал де Бурбону двенадцать тысяч франков и распределил более двадцати тысяч франков среди других аристократов. Бурбон занял еще двадцать тысяч у Людовика Орлеанского под залог доходов со своих имений. Де Куси только что получил шесть тысяч франков от короны на покрытие затрат в Авиньоне и Лангедоке и занял у Людовика Орлеанского еще десять тысяч, а потому, за исключением герцога Бурбонского, обеспечен был лучше других. Он и граф д’О привели с собой двести рыцарей. Папа Климент раздал множество индульгенций, проявляя «неслыханную щедрость», тем более что его цель поменялась, — можно сказать, что щедрость эта была неслыханной, поскольку задачей крестового похода было только возвращение Иерусалима. Если верить честному Боне, война «будет не против неверных», ведь Господь создал мир для всех и «мы не можем и не должны заставлять неверных принимать священное крещение или обращаться в святую веру».

Французы встретили генуэзские корабли в Марселе, оттуда проследовали до Генуи, чтобы забрать провизию, лучников, пехотинцев и иноземных рыцарей. Всего рыцарей и оруженосцев собралось около полутора тысяч, а общая численность войска достигла примерно пяти тысяч, не считая, возможно, тысячи моряков на сорока галерах и двадцати торговых судах. Бурбон, де Куси, граф д’О и храбрый Судик вышли на берег, там их встретил дож Генуи, одарил их пряностями, патокой, черносливом из Дамаска и «настойками, помогающими при болезни». Провизии, однако, недоставало, и Бурбон вынужден был прикупить дополнительно двести бочонков вина, двести кусков бекона и две тысячи цыплят для больных и раненых. Из-за недостатка места многих лошадей пришлось оставить и, чтобы не тратиться на содержание животных, их продали менее чем за половину стоимости. В последний момент вышел казус: никто не понимал надо ли священникам благословлять флотилию, поскольку Генуя и Франция принадлежали к разным папствам. Ради успеха в войне союзникам пришлось пойти на компромисс. В конце концов церемония прошла при участии священников, представлявших разных пап.

Преодолев эти трудности, внушительная армада приготовилась к отплытию 1 июля 1390 года; это было захватывающее зрелище, ставшее на долгое время излюбленным сюжетом для иллюстраторов. Нет необходимости уточнять, кто написал такие строки: «Что за прекрасное зрелище этот флот с великолепными знаменами аристократов, они сверкают на солнце, трепещут на ветру, а музыканты дуют в трубы, и звук их разносится и отдается эхом над морем».

Неудачи начались почти сразу, когда сильная буря с Эльбы разметала флот и вызвала девятидневную задержку, прежде чем все снова собрались и встретились на Мальте. В последнюю неделю июля флот подошел к Махдии, расположенной на берегу северного Африканского мыса, в ста милях к юго-востоку от Туниса. Окруженный крепостными стенами город стоял в центре самой высокой точки узкого полуострова длиною в милю; бухту защищала цепь и машины, бросавшие камни, на башнях.

Французы решили послать на берег отряд под руководством де Куси; этому авангарду вменялось отвлекать врага, а основная часть войска высадилась бы на следующий день. Отряд де Куси и молодого горячего графа д’О состоял из семисот всадников, их поддерживали генуэзские лучники. Гребцы вели суда по спокойному морю, «казалось, воды с восторгом несут христиан к берегам неверных». Обычно десантные суда доставляли до двадцати лошадей, всадники еще на борту опускали забрала шлемов и держали наготове копья; по широкому трапу с кормы они высаживались на берег и набрасывались на врага; если же конников начинали преследовать, они заскакивали обратно на палубу, и гребцы быстро уводили корабль в море.

Де Куси первым высадился на берег и выстроил отряд в боевом порядке для встречи с противником. Никто не вышел ему навстречу. Султан берберов Аббу аль-Аббас был предупрежден о предстоящем вторжении и, полагая, что его армия уступает христианам, допустил высадку и не стал вступать в бой. Он решил уклониться от сражения: пусть противник измотает себя у каменных стен под августовским солнцем и у него истощатся запасы еды. Султан применил ту же стратегию, которую Карл V советовал против англичан, и с тех пор она много раз оправдывала себя при обороне.

Уверенные в победе над презренными неверными, крестоносцы разбили лагерь — перед городом выстроились яркие шатры, в центре, над шатром герцога Бурбонского, взвился флаг с королевскими лилиями, а на флангах разместились генуэзские арбалетчики. Они могли блокировать Махдию с моря и на земле, посреди полуострова, однако город запасся провизией и имел доступ к свежей воде, которую добывали из подземных источников. В городе имелось значительное население и гарнизон численностью шесть тысяч солдат, расквартированный в подземных казармах. Если бы Махдия пала, христиане могли без помех завоевать Тунис, но султан позаботился об обороне города и призвал на помощь правителей соседних стран, которые сформировали армию вдали от прибрежной зоны.

Три дня захватчикам никто не мешал готовиться к осаде, но к вечеру третьего дня берберы вдруг «с дикими криками выскочили из крепости». Охрана христианского лагеря забила тревогу, и берберы были отброшены, при этом триста человек погибли. Город возобновил молчаливое сопротивление, а христиане, чтобы предотвратить новые нападения, возвели частокол из связанных между собой кольев высотою четыре фута, а с помощью скрещенных весел и копий смастерили укрытие для стрелков и расставили часовых через каждые сто двадцать футов.

Барабаны и трубы оповещали о приближении армии сарацин, насчитывавшей, по слухам, сорок тысяч воинов. Разбив лагерь позади города, они не вступали в решительное сражение, но тем не менее совершили ряд чувствительных вылазок на быстрых скакунах. Они нападали на христиан в самое жаркое время дня и заставляли вступать в бой. Европейцы «почти горели» в своих стальных доспехах, в отличие от берберов, носивших нагрудники из кожи или стеганой ткани. Во время преследования берберы быстро разбегались, но тут же перегруппировывались и в свою очередь гнались за противником; тяжелые доспехи христиан не способствовали быстрому передвижению, и потому их армия несла большие потери. Нападения продолжались в течение семи недель почти каждый день, а иногда и ночью.

Генуэзские корабли с моря снабжали христиан провизией, которую привозили из Сицилии и Калабрии, однако поставки эти осуществлялись нерегулярно, бывали и долгие перерывы. От крепкого вина клонило в сон. Жара и жажда, ранения и лихорадка, расстройства желудка от плохой воды — то есть те же условия, за исключением чумы, от которых страдали воины во времена крестового похода Людовика Святого — выматывали осаждающих. Тучи насекомых действовали на нервы не меньше, чем неприступность города. Люди пытались экономить провизию и подбадривали друг друга. По словам преданного Фруассара, «сир де Куси в особенности заботился о рыцарях и оруженосцах — тех, что победнее». А вот герцог Бурбонский был равнодушен, сидел перед своей палаткой скрестив ноги и требовал обращаться к нему через третье лицо, не обращая внимания на унижения бедных рыцарей. Сир де Куси, напротив, старался быть с воинами на равных. Он был добр ко всем и вел себя любезнее, чем герцог Бурбонский, который не был вежлив с иноземными рыцарями и оруженосцами.

Поскольку христиане не привезли с собой осадных орудий, способных сокрушить стены, они начали строить большую передвижную башню. Башня была шириною в сорок футов и высотой в три этажа, выше стен Махдии. Тем временем защитники крепости, страдавшие от блокады, направили гонцов на переговоры. Гонцы предстали перед Бурбоном и де Куси, и те внимательно выслушали их речь в переводе генуэзца. Гонцы спросили, почему французские и английские рыцари пошли войной на тех, кто не причинял им вреда. Сами они навредили, мол, только генуэзцам, что естественно: между соседей издавна вошло в обычай хватать друг у друга все, что понравится.

Ответ требовал осторожности: для справедливой войны требовалась хорошая причина. Бурбон и де Куси проконсультировались с двенадцатью знатными аристократами и, очевидно предположив, что неверные невежественны, ответили, что пришли на войну с сарацинами потому, что те неверующие, и это делает их врагами, они также хотят посчитаться с ними за их предков, которые, мол, распяли сына Бога по имени Иисус Христос.

Услышав такой ответ, сарацины рассмеялись и сказали, что Христа распяли евреи. Переговоры, похоже, этим и завершились.

Впоследствии возле крепостной стены встретились бербер и христианин и вступили в спор на тему о достоинствах своих религий. Спор этот не был случайным, просто берберы искали способ взять пленных. Бербер предложил решить исход единоборством десяти воинов с каждой стороны. Десять крестоносцев тотчас откликнулись, среди них были Ги и Гийом де Тремуай, Жоффруа Бусико и два английских рыцаря. Лагерь возбужденно галдел в ожидании поединка. Только де Куси был недоволен.

— Придержите языки, вы никогда не задумываетесь о последствиях, — говорил он. — Никакой выгоды в этом поединке не вижу.

А что, если сарацины пошлют не рыцарей, а простых пажей — много ли чести будет в победе над ними? Возможно, они задумали поединок, дабы захватить в плен христианских рыцарей, ведь до сих пор им этого не удавалось. К тому же такое противоборство все равно не позволит нам захватить Махдию. Да и можно разве вступать в вооруженный поединок с незнакомым врагом, не продумав все заранее, не посовещавшись со старшими, не выяснив досконально все о соперниках, не узнав их имена, титулы и оружие? Ангерран пенял рыцарям за несоблюдение дисциплины и за нарушение субординации. В этом отношении де Куси, по сравнению со своими соотечественниками, придерживался передовых взглядов.

Хотя его совет встретил одобрение многих воинов, остальные поддержали графа д’О и Филиппа де Бара. Они настаивали на поединке, а Жоффруа Бусико в самоуверенной гордыне предложил выступить двадцати рыцарям против сорока, после чего все в полном облачении выехали в назначенное место. Их сопровождали товарищи, число которых увеличивалось до тех пор, пока на месте поединка не оказались все, способные передвигаться. Лагерь остались охранять только больные под командой де Куси. Увидев такое количество воинов, берберские воины не рискнули появиться.

Герцог Бурбонский вознамерился предотвратить стычку — несомненно, по совету де Куси. Он поспешил на своем муле на место поединка и оказался в окружении нескольких тысяч возбужденных воинов. Опасаясь, что ему не подчинятся, если он прикажет отступить, герцог решил оставить все как есть. Началось с атаки на вражеский лагерь, разгорелся бой. Христиане не смогли уничтожить во много раз превышавшую их числом армию сарацин; они задыхались в своем тяжелом облачении и понесли большие потери. Рыцари обливались потом, жадно хватали ртом воздух, их одолевала жажда. Раненые испускали последний вздох на руках товарищей, измученные воины падали на землю и оставались лежать неподвижно. К полуночи даже советники графа д‘О решили, что следует отступить. Ведь если сарацины нападут на лагерь, его некому будет защищать. Кроме сира де Куси и больных солдат, там никого нет, и все погибнут.

Относительно потерь существует множество расхождений: два рыцаря и четыре оруженосца, если верить биографу герцога Бурбонского, и не менее шестидесяти — многие названы по имени — по словам Фруассара. Сколько бы их ни было на самом деле, люди погибли в бессмысленном сражении.

Двухмесячная осада вызвала всеобщее раздражение. Начались разговоры о снятии осады. Ворчуны говорили, что набегами город не взять. На место одного убитого врага придут десять — ведь сарацины находятся у себя дома. Приближалась зима с долгими и холодными ночами, появилось подозрение, что генуэзцы, «грубияны и предатели», могли дезертировать, отплыть тайком на своих кораблях. Нервничавшие из-за долгого простоя в торговле, генуэзцы и в самом деле забеспокоились. Они думали, что французы возьмут Махдию за две недели, но выяснилось, что ни в этом году, ни в следующем они не смогут покорить город, а уж тем более весь Тунис. Посреди этих сомнений и несогласий военный совет решил брать Махдию штурмом.

В этот день произошла кровавая бойня. Пехота сарацин под предводительством сыновей султана сопротивлялась изо всех сил. Гарнизон Махдии боролся, словно «ожидая награды в другом мире», выпустил со стен настоящий ливень стрел, камней и горящего масла, в результате уничтоживший передвижную башню крестоносцев. Рыцари, взобравшиеся на стены, валились назад. Несмотря на ярость нападения, которое почти дотла спалило одни из трех городских ворот, Махдия устояла. Армию берберов удалось отбросить, но, как это часто бывало с французами, город выдержал их натиск.

После схватки обе стороны выказали желание «покончить с распрей». Осажденные берберы, страдавшие от вторжения и блокады, не могли продолжать войну на собственной территории. Преимущества в оружии и в тактике у них не было, и они не надеялись на окончательную победу на поле боя. Генуэзские подстрекатели были более чем готовы бросить все и уйти. Начались переговоры, захватчики спустили яркие знамена, скатали палатки, корабли подготовились к отплытию через девять недель после прибытия. «Поскольку вы, милый кузен, первым высадились на берег, — сказал Бурбон де Куси, — я хочу отчалить последним»; что и говорить, непривередливый выбор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.