«В России достаточно девиц»

«В России достаточно девиц»

Нельзя не коснуться союзов с иностранцами, поскольку каждый из них в каком-то смысле был мезальянсом не с одной, так с другой стороны. В России с ее имперскими традициями на браки с представителями других народов смотрели проще, чем, например, в Англии или во Франции. Они не встречали осуждения общества или сопротивления властей, даже если будущие супруги принадлежали к разным вероисповеданиям. В таком случае происходило два венчания — одно православное, другое по чину той конфессии, в которой состоял второй из молодоженов. По закону дети от такого брака должны были воспитываться в правилах господствующей религии — то есть стать православными. Считалось, что женщина, выходя замуж за русского подданного, тоже становится подданной России. Если же она вступала в брак за границей, она теряла прежние права.

Схема достаточно простая. Однако реальность всегда сложнее законодательства, поскольку затрагивает интересы конкретных людей с их личными пристрастиями. Да и жить во времена государя, уважающего закон, совсем не то же самое, что во времена государя, закон игнорирующего. Адмирал П. В. Чичагов описал в мемуарах историю своей женитьбы на дочери английского моряка и те сложности, которые влюбленным пришлось преодолеть в обеих странах.

В самом конце екатерининского царствования, в 1794 году, молодой Чичагов с эскадрой адмирала П. И. Ханыкова находился в Англии и добился ремонта своего судна в Чатамском порту. Здесь его приветливо принял у себя в доме комендант порта 80-летний морской волк капитан Чарльз Проби. Он был вдов, имел двух сыновей и четырех дочерей, две из которых были еще не замужем. «Общество их было приятно, благодаря царившему в нем тону довольства, — вспоминал Чичагов. — Девицы были музыкантши, младшая дочь более другой. Так как я очень любил музыку, то гармония послужила к нашему сближению, и я нашел так много соотношений между чувствами и склонностями этой девицы с моими, что с каждым днем более и более привязывался к ней»[473].

Молодой моряк часто обедал у Проби и проводил у него все вечера. «Наконец, несмотря на все мое предубеждение против женитьбы, я почувствовал действительно, что мне весьма трудно будет расстаться с мисс Елизаветой Проби; я думал даже, что без нее не буду счастлив. Насколько я мог судить, как расположение отца, так и дочери казались мне весьма благоприятными. Открытие кампании приближалось, и мне скоро предстояло уехать из Чатама; времени терять было нечего. Поэтому за несколько дней ранее я написал капитану Проби, прося у него руки его дочери. Я приберег этот шаг к концу моего пребывания, зная отвращение англичан от брачных союзов с иностранцами. Мне думалось, что если, несмотря на все кажущиеся признаки, я получу отказ, то мне можно будет тотчас же покинуть Чатам и об этом более не поминать. Я не обманулся в моей предусмотрительности; на другой день моего признания я получил письмо, в котором капитан Проби говорил, что с удовольствием познакомясь со мной и отдавая справедливость моим качествам, он не мог отказать мне в своем уважении и в своей дружбе, но что он весьма далек от желания когда-либо заключать родственный союз с иностранцем и не может дать своего согласия на мое предложение»[474].

К этому времени Чичагов носил уже чин контр-адмирала, он происходил из старинной дворянской фамилии, имел приличное состояние и был сыном прославленного флотоводца. Тем не менее комендант небольшого порта не считал его ровней своей дочери. Характерно, что отвергнутый жених вполне оправдывал поступок несостоявшегося тестя: «Как мне ни было досадно, я в глубине души не мог осудить образ мыслей человека свободного, отказывавшегося подвергать дочь свою превратностям, ожидавшим нас со смертью Императрицы. Я тем менее хулил его за это, что и сам на его месте поступил бы точно так же. Мисс Елизавета не была согласна с отцом в принципах политических; далее увидим, каким испытаниям подверглась она за то, что не соображалась с ними». Заметим, что и сам Чичагов ставил себя ниже будущей жены — она дочь «человека свободного», то есть подданного страны, где есть конституция и парламент. Не одно национальное тщеславие заставляло англичан отвергать союзы с иностранцами. Убежденность в лучшей политической системе побуждала их беспокоиться о правах своих детей, волею судьбы могущих оказаться за пределами Великобритании.

«Капитан Проби, опасаясь, чтобы его дочь не приняла решения, противного его воле, прибавил в своей духовной, что в случае выхода ее замуж за иностранца он отнимет ее часть от небольшого состояния, завещаемого детям. Старший его сын, равно как и одна из дочерей, бывшая за адмиралом Пиготтом, только одни и выполнили эту статью завещания; другие возвратили младшей сестре ее долю. Отказавшие ей в оной, поступили более по принципу и убеждению, нежели ради корысти».

Несколько дней, которые остались до отплытия русского корабля из Чатама, мисс Елизавете запретили выезжать из дому. Но у влюбленных всегда найдутся доброжелатели. Квартирная хозяйка Чичагова, бывшая нянька детей капитана Проби, сообщила молодому моряку, что «мисс еще не совсем сдалась на доводы отца». Добрая женщина передала постояльцу ноты от возлюбленной, где девушка подчеркнула в одной из арий слово «постоянство». «Длинное письмо с признанием по всей форме не высказало бы мне так много», — замечает мемуарист. Квартирная хозяйка взялась вручить невесте послание. «Я написал письмо, в котором выразил всю мою страсть… По прошествии некоторого времени и уже вдали от Чатама я получил ответ, в котором мисс Елизавета уверяла меня, что чувства ее решительно те же, что и мои, что она навсегда сохранит их и надеется получить вести от меня».

Влюбленные тешили себя мыслью, что после смерти непреклонного родителя смогут соединиться. «Я уже сказал, что капитану Проби было более восьмидесяти лет, при этом он страдал одышкой, сопровождавшейся припадками, которые угрожали его жизни. Так я думал, не желая ему смерти, что она не замедлит по естественному порядку вещей, и что испытание, которому он подверг нас, не будет продолжительно»[475]. Действительно, в декабре 1797 года почтенный отец мисс Елизаветы скончался, и девушка сообщила, что ждет жениха в Чатаме.

С этого момента рассказ Чичагова перестает напоминать мелодраму, где влюбленным мешают косные родители, и превращается в политический триллер. На дворе стояли уже совсем другие — павловские — времена. Если встретились герои под счастливой звездой, когда карьера молодого моряка была на взлете, то теперь он переживал отставку и немилость императора. Павел Васильевич боялся везти невесту в Россию. А мисс Елизавета превратно истолковывала его страхи. «Видя образ действий Павла, я признал долгом своим ознакомить ее с тем, каким притеснениям подвергаются при этом государе. Картина, мной начертанная, заставила ее заподозрить, что я стараюсь ее запугать, чтобы прервать наши обязательства. Эта недоверчивость, довольно естественная, побудила ее написать мне, что ей невозможно дать веру моему рассказу о бедствиях, которые, по моему мнению, ожидают ее, если она выйдет за меня замуж. Полагая, что это с моей стороны увертка, она предоставила мне свободу отказаться от моего обязательства… После этого я уже больше не распространялся о неудобствах деспотизма… Впоследствии она собственными глазами убедилась в правдивости моих рассказов»[476].

Чтобы отплыть в Англию за невестой, нужно было испросить разрешение императора. Чичагов же находился в опале. Граф А. А. Безбородко взялся похлопотать за Павла Васильевича, но едва государь услышал, в чем дело, то приказал записать в суточном ордере отказ, мотивируя свое решение тем, что «в России достаточно девиц и нет надобности ехать искать их в Англию». «Надобно знать, — замечает мемуарист, — что он присвоил себе право решать браки, особенно военных… Все, что Безбородко мог сделать, это воспрепятствовать напечатанию суточного ордера в газетах».

Молодому Чичагову совместными усилиями помогали сразу несколько влиятельных лиц: генерал-прокурор Сената князь П. В. Лопухин, отец фаворитки императора, близкий друг Павла I граф Ф. В. Ростопчин и, наконец, русский посол в Англии граф С. Р. Воронцов. Моряка даже пригласили во дворец, чтобы после аудиенции у императора вновь принять на службу, но в последний момент государь раздумал, у Павла Васильевича забрали шпагу и военный мундир, а самого препроводили в Петропавловскую крепость. Старому адмиралу Чичагову Павел I отправил следующую записку: «Сын ваш, как оказавшийся недостойным моих милостей, должен за то понести наказание; что касается до вас, к вам я пребываю благосклонным». Мемуарист ядовито замечает: «Без сомнения, благодаря этой благосклонности, когда я опять попал в милость, мой отец должен был подвергнуться изгнанию из столицы, что, впрочем, казалось справедливо, ибо каждый в свою очередь должен был чувствовать отеческую заботливость монарха».

Особенность ситуации состояла в том, что, вращаясь в свете, все всех знали. Комендантом крепости служил князь С. Н. Долгоруков, «человек весьма любезный, и с которым я был уже знаком». Арестант не без юмора описывает свое недельное пребывание в темнице. Долгоруков провел с ним нечто вроде экскурсии по крепости, а затем показал казематы, «дабы я мог выбрать один по моему вкусу. Все они были маленькими подземельями на сводах, около двух квадратных саженей, с мебелью, состоявшей из нескольких досок, немного прикрытых соломой… Мы довольно весело совершили эту мрачную прогулку, ибо все время комендант рассказывал мне анекдоты о Павле, один другого чуднее, читал эпиграммы, на него написанные, и много острил»[477]. Через восемь дней арестанта вновь призвали к государю, настроение которого переменилось. «Забудем все, что было, и будем друзьями», — несколько раз в течение разговора повторил Павел.

Возвращенный на службу и даже обласканный государем моряк мог теперь поехать за невестой. Однако он прибыл в Лондон как раз тогда, когда его старого отца выслали из Петербурга, а отношения императора с английским кабинетом стали стремительно ухудшаться. «Я отправился в Лондон к мисс Проби и окончил все приготовления к нашему бракосочетанию, коего церемония происходила сначала в церкви англиканской, а потом в домовой русского посольства». Посаженым отцом на свадьбе был С. Р. Воронцов, много сделавший для молодых. Между тем тучи снова сгущались над их головой. «Никто не мог ручаться, чтобы император, прервав связь с Англией, не начал преследовать даже и тех [англичан], кои жили в С. Петербурге. Мог ли я жить спокойно в моем семейном кругу, когда я чувствовал, что нет пределов запальчивости государя? Если моего бедного, слепого, старого отца могли сослать в деревню, разлучить с его детьми и все это за его славную шестидесятилетнюю службу, то почему бы тогда не могли вырвать из моих рук мою жену, родом англичанку, и выслать ее на родину?.. Я готов был бежать на край света и отыскать себе уголок, где я мог бы спокойно дышать и заботиться о моем счастье».

С этими горькими думами молодой Чичагов пришел к умудренному опытом Воронцову, который и сам испытывал страх от мысли, что император не захочет продлить его пребывание в Англии. Посол уговорил моряка не бежать из России, дал ему и его жене рекомендательные письма к своим друзьям в Петербурге и, видимо, намекнул, что скоро положение может измениться к лучшему. Перед отъездом Павел Васильевич передал послу письмо, явно не предназначенное для чужих глаз:

«18 июня 1800 года. Я очень хорошо знаю, что никто не в состоянии лучше вас оценить жертву, приносимую моей женой тем, что она мне сопутствует, ни чувствовать сильнее вас все благо жить в земле свободной… Дай Бог, чтобы какое-нибудь великое событие совершилось в этот промежуток времени и чтобы добродетель, дарования и честь, доныне гонимые и унижаемые, заняли свои места; тогда я еще раз обнял бы вас в стране свободы». О каком «великом событии» идет речь? Не о том ли, которому назначено было совершиться 11 марта 1801 года? «Это, однако, грезы, рассеивающиеся при пробуждении, — продолжал корреспондент, — а при нас остается угнетение и гонения… Раз вы приняли решение не возвращаться более в страну ужасов, в которой играют бытием и счастьем более тридцати миллионов душ, я спокоен на счет вашей участи, но желаю знать, столь же твердо вы решились оставить при себе детей ваших: ибо тирания не гнушается никакими средствами, когда она может делать зло, в особенности же мстить, употребляет яд, если не может биться оружием явным. Могли бы, может быть, в виде снисхождения, оставить вас в покое, требуя лишь присылки вашего сына. Знают о вашей нежности к нему; знают также, что это будет вернейший залог, чтобы заставить вас возвратиться на нашу несчастную родину»[478].

Опасения, высказанные Чичаговым, не были беспочвенными. Вскоре имения Воронцова в России оказались конфискованы. «За пребывание его в Англии взять в казенный секвестр»[479], — гласил указ.

Если неприятности по службе заставили Чичагова просто уйти в отставку, то вмешательство в дела семьи превратило его в готового заговорщика. Пройдет меньше года, и страх, нервозность, постоянное непонимание происходящего подтолкнут придворных к цареубийству. Психологические причины, заставлявшие большинство русских желать смены власти, ярко видны в истории вполне частной, личной — государя, как будто не касавшейся, — в истории женитьбы морского офицера на иностранке.

Но иностранец иностранцу рознь. Россия граничила не только с европейскими государствами. В екатерининское царствование восточное направление внешней политики было одним из важнейших. Присоединяя новые территории, империя уравнивала права местной знати с русским дворянством и принимала ее представителей на службу. Возникали русско-польские, русско-молдавские, русско-грузинские браки. Власть покровительствовала им, стремясь таким образом связать тамошнее благородное сословие с российским. Дворянское же общество, напротив, далеко не всегда смотрело на подобные союзы благосклонно.

Так, брак графини Е. П. Скавронской и князя П. И. Багратиона в 1800 году вызвал много неприязненных толков. Екатерина Павловна, дочь русского посланника в Неаполе П. М. Скавронского и Е. В. Энгельгардт, племянницы светлейшего князя Потемкина, унаследовала от матери яркую красоту и веселый характер. Отчим Екатерины Павловны бездетный граф Ю. П. Литта воспитывал девочку как собственного ребенка. Избалованная, окруженная общим обожанием, она влюбилась в сына графа П. А. Палена — Петра, и ничто не предвещало препятствий этому союзу. Как вдруг император Павел I заявил, что нашел для юной фрейлины другого жениха. Им был 35-летний генерал-майор Петр Иванович Багратион. Почти двадцатью годами старше невесты, небогатый и несветский человек. Даже княжеский титул не мог примирить родных невесты с таким кандидатом. В родословных кавказских владетелей никто не разбирался, а сам Петр Иванович приобрел популярность несколько позже.

Но больше всего дворянское общество было возмущено той бесцеремонностью, с которой государь вмешивается в семейные дела. В откровенном письме графу С. Р. Воронцову Чичагов рассказывал: «Отняли дочь у графини Скавронской, что нынче Литта. Она любила сына Палена; уговорились о свадьбе; как вдруг к отцу и к матери прислано было повеление выдать их дочь, не смотря на ее склонность, за князя Багратиона, которого она не знает. Сначала они отказывались, и первым делом Пален-отец был услан в армию, сын уволен, Литта и его жена выгнаны из города, а дочь их оставлена при дворе»[480]. И далее: «Император изобрел это новое средство награждать генералов»[481].

Обратим внимание, что, с одной стороны, национальность жениха не вызывает никаких эмоций, она даже не проговаривается. С другой — Багратион, внучатый племянник грузинского царя Вахтанга VI, воспринимается просто как русский генерал, причем очень небогатый. К этому времени в России жило уже несколько поколений грузинских эмигрантов, фамилии которых звучали на русский лад: Дадиани стали Дадиановыми, Бараташвили — Баратаевыми, Шаликашвили — Шаликовыми, Туркестанишвили — Туркестановыми. Фамилия Петра Ивановича писалась Багратион, а его только что приехавших из Грузии родных — Багратиони. Они именовались царевичами, а будущий бородинский герой по привычке первых эмигрантов — князем.

Император Павел I обладал удивительным свойством не помнить зло, которое причинил. Вскоре он назначил генерал-губернатором Петербурга человека, сына которого лишил не только любимой девушки, но и одной из богатейших невест России. Стоит ли удивляться, что преданность Палена оказалась фальшивой? Брак Багратиона с юной Скавронской не удался. Петр Иванович был военным, огрубевшим в походах, Екатерина Павловна получила утонченное светское воспитание. Они вращались в разных сферах и говорили на разных языках. Сразу после гибели Павла I княгиня уехала за границу и больше не возвращалась в Россию.

Итак, мезальянс для русского XVIII века — понятие весьма расплывчатое. Дворянство не могло похвастаться чистотой рядов. В аристократических гостиных появлялись купеческие дочки, высокий чин заменял древнюю родословную, богатство заставляло чванливую знать принимать в свой круг людей сомнительного происхождения. Пожилые матроны негодовали против неравных браков. Но оставался вопрос: что ими считать? Союз барина со своей крепостной? Русского с иностранкой? Состоятельного человека с бедной? Терпимость, с которой общество относилось к детям от таких браков, признавая за ними права благородного сословия, говорит о многом. Русское дворянство не сознавало себя полностью замкнутой корпорацией и готово было включать представителей иных слоев.