Линия поведения еврейского солдата
Одна из характерных психологических особенностей поведения еврейского солдата — его подчеркнутый индивидуализм, проявляющийся гораздо резче, чем у других солдат (особенно нижних чинов крестьянского происхождения). Обостренное чувство собственного достоинства еврейского солдата нередко сопутствовало несколько ироническому его отношению к традиционному армейскому чинопочитанию. Эта особенность была вызвана социальными условиями, сформировавшими будущего еврейского новобранца, прежде всего — его городским (мещанским) происхождением и способом зарабатывать на жизнь. За пределами армии в подавляющем большинстве случаев еврей призывного возраста занимался независимой трудовой деятельностью и работал самостоятельно (а не по найму), что с необходимостью требовало личной ответственности и самостоятельности в принятии решений{601}. Кроме того, евреи-новобранцы превосходили все прочие национальные меньшинства по уровню грамотности, уступая только русским. По проведенной Офицерской стрелковой школой анкете в 1905 г. в полках русской армии грамотных среди русских насчитывалось 69 %, евреев — 62 %, немцев — 58 %, поляков — 53 %, татар — 22 %{602}. Разумеется, грамотному, рано привыкшему к самостоятельности и личной ответственности еврею было нелегко в рамках воинской дисциплины, да еще учитывая ее отечественную специфику.
Субординация и дисциплина — характерные свойства армейской среды — в русской военной среде, с ее отношением к солдату как к безропотному крестьянину, выражались особенно резко. Самодурство фельдфебеля стало расхожей метафорой еще во времена грибоедовского «Горя от ума». Поведение и самоощущение начальника, требующего безропотного послушания, не могло не порождать конфликт с обостренным самоощущением еврейского солдата — горожанина и человека свободного податного сословия. Реформа 1861 г. могла в одночасье изменить социальный статус будущего новобранца, но не могла изменить психологический климат в войсках. Столкновение еврейского рядового и его непосредственного начальника — дежурного по роте, унтер-офицера, фельдфебеля — представляло собой латентный конфликт, в любую секунду готовый вспыхнуть. Несколько примеров, чрезвычайно редких, но поразительно аутентичных, позволяют восстановить причины этого конфликта. Так, вольноопределяющийся Иосиф Петриковский в присутствии (и с одобрения) нижних чинов из христиан дал решительный отпор обнаглевшему прапорщику, решившему, что Петриковский — обычный нижний чин из евреев и с ним можно не церемониться{603}. Служащий Санкт-Петербургской лаборатории Файвель Маденберг проходил с конвойным мимо прапорщика Кладо, держал руки в карманах и не отдал ему чести. В ответ на замечание он поднес руку к козырьку и проследовал далее. Когда прапорщик вернул его и потребовал ответа по всем правилам, Маденберг ответил: «Я вам отдал честь, чего же вам еще?» При разбирательстве с задолженностью Маденберга сослуживцу Зернову Маденберг заявил полицмейстеру лаборатории: «Ваше благородие, я Зернову не должен, а денег осталось так мало, что стоит послать за четвертью водки, и все дело кончено»{604}. Впоследствии полицмейстер обвинил Маденберга в дерзости, за которую тот и был осужден.
Иногда начальство воспринимало как дерзость характерную нервозность еврейского солдата (и его обостренную способность к самостоятельному мышлению). Так случилось с рядовым Борнштейном. Когда во время доклада Борнштейна штабс-капитан Кучуков пригрозил ему физической расправой, Борнштейн стал размахивать руками и кричать: «Я вам докладываю, а вы меня будете сечь»{605}. Иными словами, Борнштейн в утрированной форме высказал вполне справедливый протест против применения к нему мер воздействия, принятых для штрафованных солдат. Кроме всего прочего, из этого примера следует, что еврейские солдаты неплохо разбирались в уставных взаимоотношениях и понимали, где проходит грань между начальническим самоуправством и уставной законностью, однако это знание могло работать и против них. Так, по мнению дежурного по роте, унтер-офицер Хаим Блох нарушил «благочиние» во время обеденной молитвы всей артиллерийской батареи. В ответ на попытку дежурного по роте оштрафовать его (по субординации дежурный не имел на это права), Блох ответил дежурному: «Эко большая штука постоять», развернулся и ушел{606}. Наказания «дерзких» мало что могли исправить. Даже в военной тюрьме еврейский солдат ощущал свою независимость, как бы низко он ни пал в своем поведении. Арестант Брест-Литовской тюрьмы Юдилевич, отданный в 15 лет кагалом в солдаты, отслужил три года и подался в бега («троску вбезал, потому цизало било слюзить»). В тюрьме Юдилевич отличался буйным нравом. На рош-ха-шана (еврейский новый год) его повели в синагогу, где он выпил рюмку водки, и, когда габай (староста) синагоги сделал ему замечание, Юдилевич полез с ним в драку, угрожая: «Я тебе изкирпцом баску хвацу»{607}.
В конце XIX в. ощущение независимости еврейского солдата вошло в противоречие с резким обнищанием и пролетаризацией еврейской/массы, перешедшей на рубеже веков к работе по найму. Новый социоэкономический контекст наемного труда не мог не сказаться на состоянии психики еврейских солдат. Еврейский солдат 1890—1900-х годов дает в 2–3 раза больше случаев депрессивных психозов, чем в целом контингент новобранцев. На неустойчивую психику еврейских солдат обратили внимание и русские офицеры, и медики, и живые свидетели боевых действий. Инспектор сборов запасных солдат заметил, что во время ночных учений солдаты находились в нервном, возбужденном состоянии, особенно евреи{608}. Александр Степанов, свидетель Русско-японской войны и сын ее участника, рассказал о рядовом Зайце, еврее из Свенцян — то трусливом и запуганном, то отчаянном и героическом{609}. Вадим Белов, русский офицер, участник Первой мировой войны, обнаружил сходную психологическую картину поведения еврейских солдат{610}. Эти примеры полностью подтверждаются наблюдениями над характерными психологическими особенностями еврейских солдат-артиллеристов и артиллерийских телефонистов в воспоминаниях русского артиллерийского офицера В. Милодановича. Телефонист Лейзер Пухович, младший фейерверкер Шмуль Сонц, наводчик Мендель Лапшун отличались, по Милодановичу, колебаниями между нерешительностью и проявлением повышенной личной ответственности. Вот характерный пример поведения Шмуля Сонца, которому под огнем неприятельской артиллерии и при атакующем противнике необходимо было восстановить телефонную линию:
— Ой, Ваше Благородие, «порвата» линия!
— Так исправь!
— Ваше Благородие! Ну как же я пойду? — с полным отчаянием в голосе воскликнул Шмуль Сонц.
— Это уже твое дело, — усмехнулся Курзеньев (старший офицер, штабс-капитан. — Й.П-Ш). — Я тебе помогать не стану.
Шмуль Сонц исчез опять, исправил линию и, конечно, получил георгиевский крест 4-ой степени (а впоследствии, за подобное же деяние, и 3-ей степени, по которой был произведен в младшие фейерверкеры){611}.
Характерно, что все три мемуариста указывают на важнейшую черту еврейской психики: панический страх, растерянность и подавленность, отличающие еврейского новобранца в первые месяцы службы, которые, по всем правилам маниакально-депрессивного психоза, сменялись концентрированным волевым усилием (иными словами, героическим порывом) во время боевых действий{612}.
С другой стороны, как раз во время боевых действий самостоятельность мышления, индивидуализм и независимость еврейского солдата оказались весьма кстати. Анализ поведения еврейского солдата на войне выходит за рамки данного исследования. Тем не менее достаточно будет указать на парадигму большинства еврейских подвигов, о которых так часто писала апологетическая еврейская периодика{613}. В основе этой парадигмы — либо неслыханная концентрация воли в ситуации всеобщей растерянности и паники, либо проявление способности к самостоятельным решениям и готовность к проявлению личной ответственности за других солдат в случае отсутствия (гибели) командиров.