Северо-западные военные округа: Бунд и армия
Невозможно себе представить еврейского рекрута 1900-х годов, если не учесть все те обстоятельства, в которых он созревал профессионально, социально и политически. Иными словами, необходимо хотя бы вкратце обрисовать все те изменения, которые в этот период характеризовали черту оседлости.
Для еврейского населения черты оседлости последняя четверть XIX в. характеризовалась, по крайней мере, четырьмя основными процессами. Во-первых, небывалым приростом населения, выразившимся в перепроизводстве рабочей силы. Во-вторых, пауперизацией значительной массы населения, связанной с ростом промышленного производства и разорением ремесленной массы, не выдерживающей конкуренции на рынке товаров, а также введением в действие и ужесточением майских положений 1882 г., подрывающих статус мелкого еврейского предпринимателя. В-третьих, миграцией рабочей силы в крупные урбанистические центры, приведшей к ускоренной пролетаризации городского населения. В-четвертых, началом организованной экономической и политической борьбы еврейского пролетариата.
Абсолютное увеличение числа еврейских рабочих, занятых в промышленном производстве или в мелком ремесле, отмечается всеми исследователями еврейской экономической истории. Резкие темпы пролетаризации конца XIX столетия — наряду с индустриализацией и урбанизацией — были результатом (и проявлением) резкого скачка в развитии русского капитализма в целом и финансовой политики Витте в частности{694}. Этот скачок, обеспечивший России 8 % ежегодного роста промышленного производства, не мог не сказаться на миграционных процессах. Если вслед за Шаулем Штампфером предположить, что внутренняя миграция мещан (т. е. городского населения) была преимущественно миграцией евреев (в противоположность миграции крестьян), то окажется, что основной поток мигрирующих евреев был направлен не столько на Запад — через Гамбург — в Америку или через Одессу — в Аргентину и Палестину, сколько в районы экономического бума: в крупные промышленные центры Польши (Лодзь, Варшава) и западных губерний империи (Минск, Гомель, Вильна, Гродно){695}. Изменилось социальное расслоение евреев России: на смену мелкому торговцу, типичному представителю беднейших слоев, приходит наемный рабочий. В черте оседлости из 1 197 175 работающих евреев к 1897 г. 660 000 было занято в мануфактуре, 412 000 в торговле. Пролетаризация, таким образом, захватила 55 % еврейского населения{696}.
В Царстве Польском превращение еврея в пролетария шло еще более интенсивными темпами. Введение обязательного выходного дня — воскресенья — сильно подорвало еврейскую мелкую торговлю, вынудив еврейского торговца или ремесленника проводить без заработка еще один дополнительный день. Вытеснению и разорению еврейской мелкой торговли значительно способствовало также появление польского и украинского предпринимательства, а дальнейшее обеднение пролетариата было обусловлено тем фактом, что еврейские предприниматели, вводя на фабриках машинный труд, старались избавиться от еврейских рабочих и заменить их украинцами или поляками{697}. В целом по Российской империи приток крестьян — дешевой рабочей силы — в город и появление других национальных меньшинств в торговле значительно ухудшили положение и еврейских ремесленников, и еврейских торговцев. Рост числа еврейских служащих в непроизводственных сферах, а также фабричных рабочих и чернорабочих стал реакцией на это ухудшение{698}. Обнищанию еврейского населения способствовало также то, что хозяева еврейских промышленных предприятий неохотно брали на работу единоверцев, вынужденных из-за этого наниматься на самые низкооплачиваемые и, как сказали бы сейчас, «экологически небезопасные» предприятия — такие как спичечные и сигаретные фабрики{699}. Государственно-полицейская практика середины 1880-х — конца 1890-х годов привела к резкому снижению уровня жизни и усилению экономических конфликтов в черте. Вначале национализация железнодорожного транспорта оставила без работы еврейских инженеров и железнодорожных рабочих; затем монополизация винной торговли разорила производителей ликеро-водочных изделий, мелких винокуров и шинкарей, пополнивших ряды пауперизованного еврейского населения{700}. Практически перестал действовать закон 1864 г., позволявший лицензированным ремесленникам и мелким предпринимателям поселяться во внутренних губерниях России (т. е. за пределами черты оседлости). Между 1894 и 1900 гг. возросло число случаев высылки еврейских ремесленников, давно работавших во внутренних губерниях, обратно в черту из-за нежелания полиции подтверждать ремесленные лицензии{701}.
Пролетаризация сказалась на изменении облика традиционного еврейства, особенно на еврейских традиционных институтах (havurot), превратившихся к концу века из религиозно-общинных в цеховые, организованные по профессиональному принципу, и призванных сдерживать конкуренцию, регулировать цены и распределение средств из общей кассы в периоды межсезонного застоя. Синагоги черты оседлости также приобрели «профессиональный» статус. В середине XIX в. практически каждый город черты оседлости имел одну синагогу Po’alei Tsedek — «честных рабочих», объединяющую ремесленников разных профессий при главенстве какого-либо одного цеха (например, шляпников или сапожников). В 1880 — 1890-е годы в Житомире, Николаеве, Киеве, Гомеле, Минске, Вильне возникло множество «рабочих» синагог: каменщиков, портных, жестянщиков, сапожников. Эти синагоги превратились в своеобразный центр цеховой деятельности. В конце 1880-х годов произошла дальнейшая секуляризация и трансформация цеховых организаций: параллельно с ними и под их влиянием появились рабочие «кассы» — фонды взаимопомощи, зачаточные профсоюзы, поддерживающие рабочих во время забастовки и черпающие свои средства из скромных копеечных пожертвований самих рабочих{702}. Один из уставов такой кассы, возникшей, по-видимому, в 1898–1899 гг. в Вильне, называет своих членов «конспиративными» и «честными рабочими», переводя на русский язык традиционное цеховое определение ремесленников — «честных рабочих» — po’alei tsedek{703}. Как новый способ борьбы за элементарные экономические права возникла сходка — минимально организованное собрание рабочих одной профессии или даже одного предприятия, обсуждающих условия труда, зарплату и вырабатывающих требования к хозяину предприятия. Переход от ремесленного к фабричному труду радикально изменил традиционные формы еврейской общинной жизни. Растущий еврейский пролетариат решительно порывал с религиозной традицией и ритуалом, до предела обостряя конфликт между более-менее традиционными «стариками» и взбунтовавшейся молодежью{704}.
Конец 1880-х и начало 1890-х годов — время первых выступлений еврейского пролетариата. К концу 1890-х эти выступления выросли в массовое еврейское рабочее движение, в центре которого стоял Бунд. Созданный формально в 1897 г., а фактически в 1894–1895 гг., Бунд быстро завоевал симпатии подавляющего большинства еврейских рабочих промышленно развитых районов северо-западных губерний империи. (Более зажиточные южные губернии тяготели к Поалей Цион{705}.) В то время, когда РСДРП только говорила о стоящей перед партией необходимости возглавить рабочее движение, Бунд фактически руководил крупнейшими еврейскими забастовками, которые в большинстве своем в последние годы XIX столетия приводили к уступкам со стороны предпринимателей, особенно когда это касалось уменьшения рабочего дня на два — четыре часа и повышения зарплаты с одного до двух рублей в неделю. В 1899 г. 72 % забастовок окончились победой еврейских рабочих. К 1903 г. из 95 забастовок, проведенных Бундом, по крайней мере 80 окончились победой{706}. В Крынках Гродненской губернии прошла самая знаменитая стачка еврейских рабочих, в результате которой управление городом формально перешло на несколько дней в руки еврейских жестянщиков, сумевших собрать вокруг себя местное население{707}. Бунд отличался также эффективным сбором пожертвований. Только за год с мая 1903-го по июнь 1904 г. в кассу Бунда поступило 19 132 руб. рабочих пожертвований и в то же время — более 100 000 руб. пожертвований богатых еврейских семейств России и Америки{708}. Аксельрод жаловался Ленину, что главный американский донор РСДРП предпочитает кормить Бунд, а не РСДРП. Деньги Бунда отчасти шли на партийную работу, но львиная доля — на агитацию и пропаганду. Бунд развернул мощную публикационную деятельность. Если в 1896 г. Бунд издавал всего 1000 экземпляров газеты «Der Yiddisher Arbeter», то в 1899–1900 гг. тираж листовок вырос до 74 750 экземпляров, в 1902–1903 гг. достиг 347 150 экземпляров, а к началу 1905 г. достиг фантастических тиражей — 808 000 экземпляров листовок и брошюр{709}.
Русская революция — своеобразный пик деятельности Бунда, организатора стачечного движения и еврейской самообороны в черте оседлости. За первый год русской революции Бунд провел 288 сугубо еврейских забастовок, среди которых наиболее значительные были в Ковно и Двинске (по 3000 участников), Ревеле (10 000), Лодзи (70 000 участников){710}. Наряду с Бундом возникли и другие еврейские социалистические партии, такие как Поалей Цион (Бер Борохов), еврейская социалистическая рабочая партия (Абрамсон, Зильберфарб), сеймовцы, однако Бунд, бесспорно, лидировал, причем не только в еврейской политической жизни. В Программе социалистов-революционеров, опубликованной в первом номере «Вестника русской революции» за 1901 г., говорилось: «В данный момент рабочее движение лучше всего организовано среди евреев западного края»{711}. Даже марксистские историки — «кающиеся» бундовцы — отмечали, что Бунд отличался чрезвычайно эффективной организацией, строгой дисциплиной, большей демократичностью и меньшим централизмом, чем РСДРП{712}. И хотя Бунд нередко выступал примиряющей стороной между враждующими группировками СД, он сохранил свою самостоятельность и независимость в рамках социал-демократического движения как партия еврейского пролетариата. Критикуемый справа за чрезмерный марксизм, а слева — за отстаивание сугубо национальных интересов, Бунд продолжал двигаться от общепролетарской марксистской платформы, объединявшей его с РСДРП, ко все более выраженному национальному принципу. После окончания русской революции Бунд занял решительную антиассимиляторскую позицию, легализовав свою деятельность через сотни еврейских литературных обществ и закрепив в 1908 г. за языком идиш статус партийного языка еврейского пролетариата. Внутри рабочего движения и благодаря ему стал складываться новый еврейский тип, с характерным культурным билингвизмом, основанным на оксюморонном совмещении традиционных еврейских ценностей и социалистической метафорики. Еврейский рабочий конца века верил в собственное мессианское предназначение, призвание спасти мир от эксплуатации; он клялся в верности социализму на свитке Торы; он считал себя субъектом, не объектом истории. Рафес писал о нем: «Серый массовик, еврейский подмастерье, никем не узнаваемый — ни внутри семейства, ни вовне — вдруг заявляет о своих правах и выступает на борьбу, не боится арестов, не боится ссылки»{713}.
Пытаясь противодействовать росту рабочих и студенческих выступлений, правительство в 1899 г. разослало военным губернаторам циркуляр, предписывающий ссылать бунтующих студентов и рабочих в армию{714}. Одновременно в армии оказались активисты рабочего движения, попавшие под очередной набор. О поступивших в армию подозрительных лицах, замешанных в организованных выступлениях, регулярно докладывали военному министру Куропаткину. Из этих докладов складывается поразительная картина органичного перетекания в армию активистов еврейского рабочего движения. Так, мещанин из Слонима Эдид Мордухович Соколянский агитировал слонимских рабочих, призывал их к забастовке, участвовал в рабочем кружке, попал в армию по набору и был направлен в пехотный полк. Члены киевского Союза борьбы за освобождение рабочего класса — Шимон Высоцкий из Плоцка, Залман Фрейдан из Чернигова, Аврум-Овсей Срулевич Куш из Махновки были отправлены в военную службу, соответственно в 37-ю артиллерийскую бригаду, Брестский артиллерийский батальон и Варшавский крепостной пехотный полк. Активные агитаторы рабочих сходок, хранившие нелегальную литературу, участники большой сходки киевского Союза борьбы за освобождение рабочего класса в 1897 г. Шломо Давидович и Виктор Жилинский оказались среди призывников и были направлены соответственно в 28-й пехотный Полоцкий полк и в Варшавскую телеграфную службу. Берко Лейбович Хавкин из Витебска собирал деньги в стачечную рабочую кассу, примкнул к рабочему восстанию, отвечал за кассу взаимопомощи восставших евреев-ремесленников Витебска, а после набора был направлен в 22-ю артиллерийскую бригаду в Новгороде. Участники стачек и организаторы «тайного сообщества» (по слову полицейского доноса) среди минских ремесленников Лейба Грин и Израиль Цитлин были задержаны полицией и направлены канонирами в 28-ю артиллерийскую и 1-ю мортирную артиллерийскую бригады. Организатор виленских забастовок Абрам Витензон из Орши оказался в Кронштадтском крепостном полку{715}. Такая же судьба постигла Абрама Брейду, Цалько Пейсаховича Левита и Меера Квита. Все трое участвовали в восстании в Крынках, самом знаменитом из выступлений пролетариата конца XIX века, во время которого весь город перешел на несколько дней в руки еврейских рабочих-жестянщиков{716}. Брейда, как было указано в его судебном деле, не только подстрекал к забастовке, но и угрожал продолжавшим работу насилием и бил стекла в домах. Он также был одним из организаторов подпольного рабочего кружка{717}. Цалько Левит, пришедший в Крынки на заработки из местечка Деречин, Слонимского уезда, занимался в 1897 г. сбором денег в рабочую кассу, иными словами, был одним из самых активных участников стачки{718}. Левит — прототип профсоюзного лидера: он был не только ответственным за сбор денег в кассу взаимопомощи, но и представлял требования рабочих об увеличении зарплаты и сокращении рабочего дня на переговорах с владельцами фабрик.{719} Брейда и Квит были направлены соответственно в 65-й пехотный Московский Его Величества и в 172-й пехотный Лидский полки под гласный надзор, Левит был также сослан в армию{720}.
Евреев, участников рабочего движения 1898–1899 гг. ссылали в армию десятками. Так «поступили» на службу Мовша-Янкель Абрамович Эпштейн и Гирш-Янкель Мотелевич Шапирсон (Шапиро). Первый попал рядовым в 197-й пехотный Лифляндский полк в Двинске, второй — в 191-й пехотный резервный Драгичский полк, расквартированный в местечке Яблонка Варшавской губернии{721}. Оба обладали значительным опытом революционной работы. В 1898–1899 гг. Эпштейн жил в Витебске, где работал литографом (весьма аристократическая профессия по меркам еврейской пролетарской среды) и занимался нелегальной деятельностью. Под кличкой «Альтер» Эпштейн состоял в Двинском еврейском социал-демократическом комитете, одном из наиболее эффективных организаторов еврейской политической борьбы. Двинск был знаменит забастовкой еврейских женщин — работниц спичечно-табачной фабрики, победивших в борьбе за экономические права{722}. Позже, в 1903 г. на Пасху, в Двинске действовал отряд еврейской самообороны в 300 человек, защищавший еврейское население города от погромщиков{723}. После подавления стачечного движения в Двинске Эпштейн перебрался в Ригу — финансовый центр Бунда, куда стекались основные средства, собранные в пользу еврейского движения{724}. В 1901 г. Эпштейн сам создал в Риге Общество для пропаганды социал-демократических идей среди евреев-ремесленников и организовал с этой целью пять рабочих кружков — портных, Шапошников, сапожников, жестянщиков и литографов. Жестянщики составляли основу рабочего движения. Из руководства кружков Эпштейн создал Центральный Комитет еврейского социалдемократического рабочего движения в Риге, а при ЦК — кассу и библиотеку. Сходки происходили на квартире Эпштейна, и здесь к нему примкнул Шапиро. В его функции входила поддержка контактов между руководителями ЦК и мастеровыми, а также сбор денег для рабочей «кассы». Единственной реально работающей кассой была касса жестянщиков, которой вначале руководил некто Соломон, по донесениям полиции, бывавший за границей и отлично владевший русским языком (вполне возможно, что это был Яков Свердлов). Деньги хранились в государственной сберегательной кассе на подставное имя. Во время ареста в кассе оказалось 60 рублей (в Житомире в сезонное время жестянщик зарабатывал 1 рубль в неделю, денег кассы могло хватить на неделю шестидесяти забастовщикам). У Эпштейна была и своя методика ведения пропаганды. Каждый привлекаемый ремесленник сначала знакомился с легкой «жаргонной» литературой. Этот этап назывался «чтение». Затем, когда ремесленник достигал нужной степени развития, он поднимался на ступень «беседы» — знакомства с нелегальной литературой. Наконец, он становился представителем кружка и мог сам набирать учеников. Возможность перевода со ступени на ступень Эпштейн обсуждал на сходках с товарищами.
Эпштейна и Шапиро выдернули из самой гущи рабочего движения: оба были призваны в 1900 г. Прослужив несколько месяцев и узнав об аресте кассы, Эпштейн — под угрозой ареста и сурового наказания — пытался бежать. Побег не удался, Эпштейн был возвращен в полк, но через два года снова бежал — из военного госпиталя Николая Чудотворца в Петербурге, причем на этот раз ему удалось пересечь границу, где он, вероятно, присоединился к работе зарубежных организаций Бунда, особо отметивших его удачный побег{725}. Шапиро осудили на два месяца одиночной камеры без поражения в правах и оставили в полку{726}. Из дела, оконченного в 1902 г., не ясно, насколько активно Шапиро участвовал в дальнейших революционных событиях. Вместе с тем, поскольку Шапиро был наказан не за предыдущую подпольную работу и не за пропаганду среди солдат, мы можем предположить, что он, как и многие другие рабочие-активисты, считал военную среду не подходящей для ведения пропаганды.
В армии оказались не только непосредственные организаторы рабочих стачек; армией наказывали и рядовых пропагандистов, распространявших листовки. Так, например, Шлема Новомейский, девятнадцатилетний рабочий фабрики щеток в г. Вержблове, в течение трех лет вел агитацию и противоправительственную пропаганду среди рабочих Сувалкского и Ковельского фабричных районов{727}. После ареста его направили в 80-й пехотный Кабардинский полк в г. Александровск, впоследствии ставший своеобразным центром агитации солдат и рабочих Кутаисской губернии{728}. Хаим Лейбусович Гольберг был направлен канониром 5-й батареи в 34-й артиллерийский полк только за то, что вел разговоры о необходимости отобрать землю у помещиков и раздать крестьянам{729}. Среди донесений МВД, поступивших в марте 1898 г. военному министру Куропаткину, о пришедших в армию с новым набором бывших рабочих-агитаторах абсолютное большинство (шестнадцать из двадцати) — еврейского рабочего происхождения{730}. Отправляя рабочих — бунтарей и агитаторов в армию, военные и гражданские власти полагались на ее воспитательный характер, тем самым допуская двойную ошибку. Они, во-первых, недооценили степень кардинальных изменений в черте оседлости, породивших новый тип еврея, а во-вторых, переоценили армию, также затронутую предреволюционным брожением. Было бы явным преувеличением считать евреев единственными застрельщиками армейской революционной работы. Вместе с тем очевидно, что, попав в армию, еврейский рабочий — агитатор, хранитель стачечной кассы и пропагандист — оказался мощным катализатором всех тех процессов, которые тлели в солдатской среде. В листовке «Ко всем еврейским рабочим и работницам по поводу рекрутского набора» Бунд напутствовал еврейских рекрутов и благословлял их на организацию классовой борьбы в армии: «… социал-демократические идеи будут освещать темным и забитым солдатам их темный, тернистый путь. Пусть они зовут их под наши красные знамена с тем, чтобы в момент решительной битвы с самодержавием они перешли на нашу сторону»{731}.
Пролетарская среда новых промышленных центров Польши и Литвы, а также наиболее промышленно развитых регионов черты оседлости вдвойне способствовала проникновению социал-демократических идей в армейскую среду через бывших еврейских пролетариев. Военные власти Виленского и Варшавского военных округов понимали опасность положения и пытались удалять таких солдат в отдаленные округа. Пример с рядовым Гордоном весьма показателен. По агентурным сведениям, Шломо Гордон (Гордин) состоял в белостокском рабочем кружке, говорил на сходках противоправительственные речи, пел преступного содержания песни. Попав в армию по набору, был причислен к 1-му Варшавскому крепостному полку. Во время прохождения вольных работ он близко сошелся с рядовым 89-го пехотного Беломорского полка Азриелем Иудовичем Пинскером. 22 сентября 1901 г. оба были задержаны в Белостоке, судя по протоколу, за нарушение «общественной тишины». Во время обыска у Шломо Гордона был найден фальшивый паспорт на имя Иосифа Рабиновича, а также гродненский фабричный листок «Всеобщего Еврейского Рабочего Союза России и Польши» (т. е. Бунда). Листовка подробно рассказывала о блистательно проведенной в 1899 году стачке на табачной фабрике Шерешевского в Гродно и восхваляла доблесть и стойкость, проявленные девушками-папиросницами, работницами фабрики{732}. У Пинскера была найдена книга на русском языке «Основы социал-демократии» Карла Каутского, где между прочим говорилось, что главной задачей русского пролетариата должна быть борьба с самодержавием. Формулировка наказания Гордона как нельзя более точно воспроизводит специфику взаимоотношений армии и еврейского населения. Протокол требовал: Гордона «перевести в одну из частей войск, вне фабричного района и вне черты оседлости»{733}.
Тем активистам из бывших рабочих, кто остался служить в черте оседлости, порой в силу сложившихся обстоятельств приходилось сочетать деятельность военных агитаторов с функциями организаторов рабочего движения. Это была не тривиальная задача. Действительно, войска, размещенные в черте оседлости и Польше, и сама черта оседлости, как сообщающиеся сосуды, благоприятствовали своеобразному совмещению должностей. Опыт рабочего движения мог оказаться незаменимым подспорьем в деле организации армейской пропаганды. Однако превращение еврейских рабочих активистов в армейских агитаторов произошло далеко не сразу. Судьбы бундовских и большевистских агитаторов в армии свидетельствуют, что между функцией рабочего-агитатора и деятельностью армейского пропагандиста существовал неразрешимый конфликт.
Шмуль Мордухович Чужовский, из мещан местечка Чаус, 1885 г. рождения, работал на чулочной фабрике Блиоха в Вильне. В восемнадцатилетнем возрасте он участвовал в демонстрации в Виленском городском театре, за что был арестован и выслан в Восточную Сибирь под гласный надзор. Через два года, вернувшись в Вильну, он проявил недюжинные организаторские способности: создал несколько рабочих кружков, вел агитацию среди работниц чулочной фабрики. Одновременно (вероятно, перед самым призывом в армию) Чужовский приступил к агитации среди солдат. В сентябре 1906 г., во время несанкционированного обыска в доме № 15 по Еврейской улице, где в квартире № 12 проживал Чужовский, в общем коридоре между квартирами 12 и 13 было найдено 434 экземпляра газеты «Солдатский листок», 5 экземпляров прокламации «Наша доля», 21 экземпляр брошюры «Профессиональный союз», экземпляры газеты «Солдатская жизнь» — органа военно-революционного союза Литвы и Белоруссии, а также прокламация «Письмо из казармы», осуждающая беззакония полковых судов. По результатам обыска было заведено дело, но, пока шло следствие, Чужовского призвали в армию. Прослужив несколько месяцев рядовым 3-го Финляндского полка, Чужовский бежал и снова поступил работать на чулочную фабрику. Похоже, он полагал, что в Вильне от него больше пользы, чем в Финляндском полку. Следствие называет его — видимо, не без оснований — главным организатором стачки чулочниц, а состоявшийся над ним военный суд обвинял его в чем угодно — в организации стачки, в дезертирстве, в сотрудничестве с Бундом, — но только не в агитации среди солдат{734}. Другой бундовец, Ицка Гельчинский, рядовой 12-го драгунского Мариупольского полка из м. Тростяны Белостокского уезда, числился среди активистов социалистического кружка еврейских рабочих и до, и после того, как его призвали в армию. Однако он был осужден военным судом и приговорен к двум месяцам в военной тюрьме не за агитацию среди солдат, а за то, что избил своего однофамильца, который грозился донести на участников рабочих сходок{735}.
Руководство Бунда знало, что совместить организацию рабочего движения с агитацией среди солдат чрезвычайно трудно, и задолго до революционных событий призывало своих активистов идти в армию и разворачивать там свою работу:
Больше всяких участков и преследований занимает теперь наших организованных рабочих необходимость идти в армию, так как чудные дни рекрутского набора уже начинаются. Бросать работу против самодержавия и идти в его лапы, обрекая себя на роль слепого орудия царизма, тяжело организованным рабочим. Таким отъезжающим был на днях устроен прощальный вечер, на который были приглашены близкие товарищи и друзья — всего шестьдесят человек; были речи и тосты о необходимости работать среди солдат и о том, что организованные рабочие не должны уезжать за границу от службы{736}.
Бунд призывал своих активистов не бояться армии еще и потому, что агитация среди солдат, пусть даже и в стихийной форме, давала свои результаты. Уже в самом начале 1900-х годов командованию северо-западных округов пришлось признать, что нижние чины читают бундовские листовки, обсуждают их между собой и, в обход всех приказов и распоряжений, не спешат доносить о них начальству{737}.
Призывную кампанию 1902 г. Бунд отметил пространным воззванием, отражавшим его концепцию: солдат есть рабочий в шинели. Воззвание призывало будущих солдат к классовой, преимущественно рабочей, солидарности, формулируя ее в откровенно марксистских метафорах: «Пусть казарма для вас будет школой, где вы научитесь владеть оружием, чтобы умело направить его против наших властителей. Пусть царизм встретит в вас не новых защитников, но новых могильщиков!»{738}. Пропагандистские усилия Бунд подкреплял непосредственной работой с новобранцами. Так, в Житомире за два дня до призыва (декабрь 1902 г.) еврейские призывники провели сходку в лесу, закончившуюся демонстрацией и пением революционных песен на улицах города{739}. Ко второй половине 1902 г. агитационная деятельность в армии приняла такой размах, что военный министр Куропаткин потребовал от командующих войсками западных округов немедленно принять меры к ее пресечению. Поводом к его циркуляру послужило донесение командующего Варшавским округом об агитации через почтовую рассылку среди офицерского состава 116-го Малоярославского, 141-го Можайского, 133-го Симферопольского полков, а также о распространении воззваний в местах расположения 65-го Московского, 66-го Бутырского, 21-го драгунского Белорусского полков, 13-й пехотной дивизии. Особенно возмутительным, по мнению Куропаткина, было то, что в агитации оказались замешаны не только гражданские лица или революционеры-агитаторы, но «даже лица, состоящие на действительной военной службе». Военное министерство было явно не готово к такому повороту событий{740}.
Бундовская агитация в армии началась с легальной формы — обыкновенной почтовой рассылки. Именно на исходящую от нее угрозу указывал Куропаткин в своем циркуляре от 12 августа 1902 г. Агитационные материалы пересылались не только солдатам, но и офицерам. Так, рядовой 150-го пехотного Таманского полка Элиезер Эппельбойм был принят на службу в марте 1899 г., дезертировал через год, перешел границу и добрался до Лондона, откуда принялся рассылать материалы Бунда. Одним из его адресатов был капитан Таманского полка Гунцадзе, получивший в 1902 г. конверт с печатным экземпляром бундовской газеты «Последние известия»{741}. Пересылка материалов по почте или под видом одобренных для чтения брошюр Министерства просвещения имела довольно широкое применение и пользовалась успехом. В июне 1904 г. управление 29-й артиллерийской бригады доводило до сведения младших офицеров, что командующий войсками распорядился просматривать всю литературу, находящуюся в ведении нижних чинов, «не доверяя обложкам», поскольку агитаторы рассылают по почте подрывную литературу под видом книг, одобренных Министерством просвещения для войска{742}.
К 1903 г. листовки и воззвания, адресованные непосредственно солдатам и офицерам, прочно вошли в арсенал партийной агитации Бунда. Связь с войсками позволяла революционерам не только распространять листовки, но и отслеживать реакцию на них в казармах. Вот характерный случай из практики витебской военно-революционной организации. «21 июня местной организацией Бунда были удачно распространены в лагерях квартирующих здесь 163-го Ленкоранского-Нашебургского и 164-го Закатальского пехотных полков прокламации “К солдатам” и “К офицерам” в количестве нескольких сот экземпляров. Прокламация “К солдатам” имела большой успех. Солдаты собирались кучками в 10–12 чел., прочитывали ее вслух и оживленно о ней толковали. Один солдат заметил, что если прикажут, стрелять в демонстрантов, то надо стрелять поверх голов». Начальство спохватилось не сразу. Попытки пресечь чтение не обошлись без курьезов. Так, один фельдфебель нашел прокламацию, и, прочитав заглавие «К солдатам», принял ее, по-видимому, за приказ по полку. Он не замедлил созвать свою роту и стал читать прокламацию вслух перед строем. Начал он с подобающей начальственному лицу уверенной интонацией, но по мере чтения на лице его начали появляться признаки все возрастающего недоумения. Наконец, догадавшись, очевидно, в чем дело, он круто оборвал чтение и грозно скомандовал роте «разойтись»{743}.
Борьба с милитаристскими настроениями занимала особое место в системе пропаганды Бунда, особенно накануне Русско-японской войны{744}. Главную задачу Бунд видел в том, чтобы разоблачать ложный патриотизм и призывать к революционной борьбе против самодержавия, борьбе справедливой, в отличие от несправедливой и позорной войны царизма на Дальнем Востоке{745}. В 1904–1905 гг. Бунд широко оперировал тем самым лозунгом «превратить войну империалистическую в гражданскую», на котором строилась впоследствии тактика большевиков в 1914–1917 гг. Судя по популярности антивоенных листовок Бунда среди крестьян, ожидавших призыва, и даже среди солдат, попавших в плен, агитация Бунда велась успешно. Однако у нее была и другая задача, не менее важная с партийной точки зрения, а именно — борьба с внутренним врагом. В антивоенных листовках Бунда, распространявшихся как на русском, так и на идише, среди самых яростных врагов еврейского пролетария фигурировали еврейская буржуазия, раболепски приветствующая военную кампанию, сионисты, подпевающие ура-патриотическому хору, и раввины, благословляющие еврейских солдат на бойню{746}. Трудно поверить, что Бунд не отдавал себе отчета в том, что такого рода заявления производили весьма различное впечатление на еврейского и на русского солдата, особенно негородского происхождения. Последний, охваченный благородным бунтарским порывом, прочтя такую листовку, утверждался в своих антиеврейских настроениях и готов был видеть в любом мелком еврейском торговце эксплуататора и кровососа. Парадоксально, что, пытаясь вести антипогромную работу в армии, своими узкоклассовыми выпадами Бунд одновременно накалял антиеврейские страсти. Неудивительно, что свидетельства о попытках рядовых солдат предотвратить еврейские погромы перед революцией и в разгар революционных событий столь скудны.
К началу русской революции военно-революционные комитеты Бунда действовали в Витебске, Вильне, Гомеле, Гродно, Житомире, Риге и Ченстохове. Тиражи воззваний и листовок выросли значительно. На каждый полк одного из северо-западных округов в марте — июне 1905 г. приходилось от 300 до 500, а к концу года — от 700 до 3500 листовок{747}. Такие масштабы агитационной деятельности привели к необходимости распространять листовки непосредственно через еврейских солдат. Через них листовки попадали в казармы, в палатки, на кухни, в канцелярию, на дорожки военных лагерей и в лазареты. В подавляющем большинстве случаев содержание бундовской агитации соответствовало общепринятой социал-демократической платформе. Так, например, среди членов Ченстоховской военно-революционной организации было немало поляков и евреев, занимавшихся распространением листовок и агитацией в Полоцком полку. Менаше Герман (Гершхорн) и Александр Федорчук, еврей и украинец, оба — полковые писари и члены революционной группы, распространяли листовки на идише с текстом о булыгинской Думе. Листовка призывала солдат ответить Думе лозунгом: «Долой самодержавие, да здравствует демократическая республика!»{748} Вместе с тем листовки Бунда не содержали ничего специфически еврейского: мы не найдем в них ни требований отменить черту оседлости, ни призыва к установлению еврейского равноправия.
Особую популярность листовки Бунда завоевали в разгар Русско-японской войны. Рижский военный комитет, отчеты которого попали в партийную прессу, дает любопытную картину организованной работы в армии во время Дальневосточной кампании. Рижский комитет был создан Федеративным Комитетом Латвийской РСДРП и Бундом на беспартийной основе. В 1904–1905 гг. комитет распространял прокламации в Вяземском, Старорусском, Малоярославском, Новоторжском пехотных полках и в 29-й артиллерийской бригаде. Из 700 листовок, разбросанных в Вяземском полку в августе 1904 г., докладывал комитет, в руках начальства оказалось всего 147. Такой показатель означал не только то, что солдаты, нарушая приказ начальства, отказывались сдавать найденные листовки, но и то, что комитет имел своих людей в полковой канцелярии и мог высчитать коэффициент полезности мероприятия{749}. Комитет еженедельно собирал солдатские кружки (по 50 чел.), а перед отправкой в летний лагерь устроил собрание в лесу и опубликовал в «Последних известиях» резолюцию собрания (№ 236). Разумеется, не все военные организации могли похвалиться такими успехами. Вести пропаганду среди русских, латышей и евреев оказалось делом сложным, но выполнимым. Совсем иначе дело обстояло в полках, где большинство солдат были выходцами из центральных губерний. Гродненский военно-революционный комитет Бунда жаловался на косность многих солдат — чувашей, черемисов, татар, беспрекословно подчиняющихся начальству. И хотя солдаты не боялись читать листовки открыто, даже в солдатских чайных, тем не менее вести агитационную работу было чрезвычайно трудно. И все-таки за несколько лет работы комитету удалось добиться некоторых успехов: в конце лета 1905 г. в еженедельных сходках участвовало до 110 солдат, представителей полковых комитетов Пермского, Вятского, Петрозаводского, части Устюжского пехотных полков, 26-й артиллерийской бригады{750}.
К 1905 г. еврейские солдаты, с их допризывным опытом пропагандистской работы, оказались в роли ведущих армейских агитаторов. Военные власти испытывали растерянность: полиция требовала от военно-судного управления привлечь агитаторов к ответственности за антиправительственную деятельность, тогда как сами воинские начальники не находили в их действиях состава преступления и полагали, что они не обязаны заниматься преступлениями, совершенными за пределами армии{751}. Находясь вне пределов досягаемости полицейского управления и компетенции военного суда, солдаты-агитаторы на короткий, но вместе с тем важный предреволюционный период получили свободу деятельности в армии. Так, Ицка-Залман Левин, канонир 40-й артиллерийской бригады, Гершон Бирковский, рядовой Усть-двинского пехотного полка, и Арон Милявский, рядовой 29-го Черниговского полка, были привлечены до поступления на службу к формальному жандармскому дознанию. Их обвиняли в «расклейке и подбрасывании» преступных прокламаций «К товарищам новобранцам». Дело троих солдат из евреев пересылали из управления Министерства юстиции военному министру, затем в военно-судное управление и в конечном счете вынесли решение: никаких свидетельств вины не обнаружено, дело прекратить. Причем генерал-лейтенант Маслюков даже отменил рекомендованный управлением «негласный, но бдительный надзор»{752}.
Агитация, проводимая еврейскими солдатами, не была чем-то исключительным: агитацию вели и жители городов, где квартировали войска. Распространение листовок между 1905 и 1907 гг., при том что оно было наказуемо, представляло собой неотъемлемую черту социального быта, а не деяние героев-одиночек. Командир 62-й пехотной дивизии из Двинска жаловался: евреи в открытую раздают прокламации нижним чинам разных частей гарнизона, причем не на главных улицах города, а на своих; пьяницам «жиды прокламаций не дают»; городовые уклоняются от оказания содействия нижним чинам в деле задержания преступников; толпе евреев удается отбить задержанных; солдаты, добавлял уже от себя командир дивизии, «озлоблены на этих смуту сеющих жидов до последней степени». Тем не менее, утверждает командир дивизии, «я знаю, что жиды, несмотря на их происки, не надеются привлечь на свою сторону нижних чинов командуемой мной дивизии». Кроме двух последних заявлений, все остальные обвинения вполне соответствуют действительности. Два последних опроверг сам двинский полицмейстер. На требование командира дивизии вмешаться и прекратить раздачу евреями прокламаций нижним чинам полицмейстер ответил: «Пусть нижние чины меньше шатаются поодиночке по городу»{753}, дав понять, что солдаты сознательно ходят в еврейские районы за прокламациями и отдают себе отчет в своих действиях. Так что комдиву самому следует позаботиться о войсковой дисциплине.
При всем опыте и активности бундовских агитаторов за пределами армии свидетельства их агитационной работы среди солдат чрезвычайно скудны. Мы не находим бундовцев среди организаторов важнейших военных выступлений 1905–1907 гг. Классовый подход сузил масштаб бундовской пропаганды и снизил ее эффективность. Бундовская агитация против социального гнета никак не способствовала смягчению конфликта между солдатом крестьянского происхождения и еврейским мелким торговцем. И хотя впоследствии две главные революционнее партии, СР и СД, заимствовали и методы работы Бунда в армии, и поставили себе на службу сеть бундовских солдатских агитаторов, совершенно очевидно, что своей узколобой социалистической пропагандой, начисто лишенной национального содержания, Бунд косвенно провоцировал погромные настроения среди солдат.