Накануне взрыва

Февральско-мартовские волнения рабочих Петрограда в 1921 г. – событие, примечательное во многих отношениях. Мощный социальный взрыв, оказавшийся политически бессильным – яркое свидетельство новой ситуации в обществе. Самоограничение массового протеста, его своеобразное затухание, умеренность действий, очевидная привнесенность политических лозунгов извне – все то, что отрывочно и бессвязно проявлялось в рабочих акциях прошлых лет, обнаружило здесь себя во всей полноте.

Сами волнения – закономерный итог агонии военного коммунизма в России. Окончание войны в 1920 г. не стало тем рубежом, за которым оборвалась цепь военно-коммунистических экспериментов в стране. И экономика, и политика – все оставалось нетронутым, все лишь чуть подправлялось и ретушировалось, не меняя своей внутренней сути. И никто не обращал внимания на безмерную усталость людей от нескончаемых тягот, от неразберихи и разрухи, от холода и голода, которые не прекратились с наступлением мира – хотя этого ждали и на это страстно надеялись почти все. Широковещательные программы наподобие электрификации никого не могли увлечь – жили не будущим, а настоящим. В февральской вспышке отозвалось многое – и обычное, что и раньше служило источником брожения, и уникальное, присущее только 1921 г.

Весенние забастовки вспыхивали и в 1918 г., и в 1919 г. Совпадение по времени едва ли случайно – к марту иссякали продовольственные запасы, соответственно этому традиционным стало и «сезонное» сокращение пайка. Само по себе это явление не было новым и не приводило автоматически к массовым волнениям. Но в 1921 г. положение усугублялось увеличением числа заградительных отрядов, не пропускавших в города торговцев хлебом и отнимавших продукты у всех, кто их сюда вез, даже если и лично для себя и своей семьи. Рынок был закрыт: его окончательно разрушили в 1920 г., испугавшись «спекуляции» и высоких цен. В эйфории победы 1920 г. попытались «расконсервировать» заводы – и не рассчитали, в одночасье кончилось топливо, остановилось и то, что еще работало. Ко всему добавился и транспортный паралич: разбитые поезда не смогли преодолеть снежные заносы и доставить в Петроград хотя бы те продукты, которые еще имелись. Голодных и измученных горожан словно испытывали на терпеливость – не кормили и не разрешали кормиться самим.

Взрыв был подготовлен и другими, побочными обстоятельствами. Это, прежде всего, ослабление военных стеснений, правда, неофициальное и внешне не очень заметное. Отмирание ряда жестких ограничений 1918-1920-х гг. проходило до того момента еще без видимых социальных трений и не было последствием четко осознаваемой неприязни к прежнему курсу. Здесь мы наблюдаем исчезновение скорее «мелочей» военно-коммунистического обихода, ставших практически ненужными в новых условиях. Но этот процесс затронул и собственно идеологическую сферу. Ограничившая массовые конфликты система идеологических догм, основанная на терминологии, символике и понятиях эпохи Гражданской войны, стала утрачивать свою значимость. С одной стороны, она не могла столь уверенно, как в прошлом, насаждаться путем репрессивного давления, а с другой – потеряла свою логическую стройность и свое оправдание в изменившейся ситуации.

Таким образом, для нас очевидны два параллельно протекающих процесса: 1) ослабление идеологического контроля над настроениями масс в формах, присущих 1918–1920 гг.; 2) распад производственных коллективов, т. е. той основы, которая в какой-то степени унифицировала и регулировала поведение рабочих, упорядочивала его, предохраняя от анархических отклонений.

Кризис нарастал исподволь. В начале 1921 г. заметны лишь кратковременные и неглубокие вспышки протеста. Глухое брожение на первых порах вылилось в мелкие конфликты на предприятиях, недолгие остановки работ, частые прогулы[1017]. С конца января началось резкое сокращение пайка, но и это еще не привело к сколько-нибудь широким и массовым волнениям. Производственные конфликты в это время проявляются не сразу, они как бы «запаздывают» и уж точно не синхронны с колебаниями продовольственных норм. Показательно и другое. Рабочие требования касались преимущественно экономических вопросов[1018], а пункты, которые можно отнести к политическим, выдвигались, как правило, без комментариев, наличие которых сигнализировало о пресловутой политизации. Ожидания перемен сводились только к смягчению ряда непопулярных экономических мер, таких как запрет свободной торговли или прикрепление рабочих к предприятиям. Разумеется, все это было тесно увязано с общей экономической системой военного коммунизма, но на самую систему не покушались, вернее, не особенно четко осознавали их связь с ней. Общественные ожидания января 1921 г. – это ожидания пока только модернизации действующей модели, причем модернизации «внешней», стремящейся лишь к устранению крайностей.

Сложность, однако, состояла в том, что эти «крайности» на деле служили тем основанием, на котором зиждилось все здание военного коммунизма. Распространенное тогда стремление к частичным переменам фактически независимо от чьей-либо воли явилось попыткой сломать всю прежнюю систему – разумеется, без ясного понимания того, что именно ломается. Умеренные лозунги камуфлировали радикальные проекты перемен – это было знамением времени. Такова, в сущности, общая схема разложения идеологии любого «ancien regime» (старого порядка), и коммунизм образца 1917-1920-х гг. не стал здесь исключением.

Брожение стало перерастать в открытый конфликт начиная с конца января 1921 г. 24 января на профсоюзной конференции строителей докладчика, увлекшегося описанием победы над царскими генералами, прервали криками: «Не их мы победили, а самих себя», «Мы не доросли до коммунизма», «Что дали нам коммунисты»[1019]. Другая профсоюзная конференция – металлистов, прошедшая в начале февраля, сохранила этот зачин. Даже побывавший здесь член ЦК РКП(б) А. Шляпников, обычно любивший поговорить о «рабочих доблестях», не удержался и заявил, что «не узнает питерских металлистов»[1020]. Правда, зачитанный здесь наказ одной из мастерских Балтийского завода о свободе проезда никто не поддержал, но «обывательское брюзжание» стало приметой этого собрания[1021]. Наиболее неспокойный завод – Балтийский. 8 февраля тут трудилось лишь 25 % рабочих[1022]. И в последующие дни приходили не все – примерно половина[1023] от общего числа занятых. Председателю Петрогубпрофсовета Н.М. Анцеловичу удалось уговорить рабочих прекратить «волынку» с 11 февраля. Согласие, правда, дополнили обширной резолюцией из 12 пунктов. Там было написано и о бане, и о мыле, и о дровах, но первым в списке числилось требование о перевыборах Петросовета[1024]. Не ограничивается, как прежде, выкриками и собрание рабочих и служащих на «Арсенале» 11 февраля. Здесь принимается подробная, кем-то тщательно подготовленная резолюция из 10 пунктов, которая уже имеет своеобразный оттенок «перехода» – от экономики к политике. Прямых выпадов против власти нет, но есть характерные требования свободы слова и печати, ревизии государственных органов, отмены привилегий членов РКП[1025]. «Все это недовольство ни в коем случае не является недовольством пролетарской властью – никаких политических лозунгов, никаких политических требований рабочие не выставляют, – уверяет спустя несколько дней с трибуны губернского съезда профсоюзов Н. Анцелович[1026], – но многие чувствуют приближение грозы. Газеты ни слова пока не проронили о начавшемся движении, но уже заполнились статьями, осуждающими любые стачки и «подстрекателей»-социалистов[1027].

14 февраля на заводе Лесснер принимается и первая собственно политическая резолюция. Ее предложил меньшевик Каменский, немедленно после этого арестованный[1028]. Документ содержал следующие основные требования: перевыборы Советов на основе тайного, прямого, равного и всеобщего голосования, свобода торговли и труда, «раскрепощение личности», отмена «ответственных» пайков, снятие заградительных отрядов, создание независимых организаций и партий[1029]. Резолюция Каменского – это, конечно, «верхний», партийный синтез массовых ожиданий зимы 1921 года. Однако если сравнить ее с более ранними решениями балтийцев и арсенальцев, мы обнаружим скорее эволюцию, чем разрыв. Политические лозунги тут, правда, отшлифованы, «очищены», получили даже некоторую систематичность – но не стали более радикальными. Едва ли это маскировка: автор точно улавливает «низовые» настроения, в его резолюции есть многое из того, о чем говорили и чего желали широкие массы петроградских рабочих. Заметная умеренность чисто политических проектов – это скорее индикатор подлинного самочувствия общества, которое уже не было склонно откликаться ни на Учредительное собрание (мы его почти не встретим среди рабочих требований в эти дни), ни на откровенный антибольшевизм. Последний, правда, существовал, но в своеобразной «бытовой» форме. Вместе с тем большевизм не отвергался принципиально, политически. Лозунг «Советы без коммунистов» – позднейшая идеологическая и историографическая конструкция; о выдвижении его в феврале из достоверных источников ничего не известно. Люди ищут правды – но не мыслят ее уже вне традиционных государственных институтов. Неразумным является для них не советское учреждение, а искажение его начал.

Примечательна в этой связи механика распространения резолюции Каменского. 15 февраля аналогичное постановление принимают рабочие завода «Нобель». Оно было предложено меньшевиком Кузяковым, который просто воспользовался лесснеровским образцом, лишь чуть расширив его. Одобренная двумя крупнейшими заводами, эта резолюция оценивалась как наиболее авторитетная. Она начала кочевать по предприятиям, обрастая на своем пути новыми добавлениями, и вскоре уже насчитывала 19 пунктов[1030]. Часть добавлений касалась экономических вопросов, однако остов резолюции остался прежним. Таким образом, эффект политизации здесь достигался не путем собственно обсуждения политических требований, а посредством механического присоединения к ним. Зачастую детально дискутировались и особо подчеркивались дополнения к резолюции, а не сама она в целом.

Параллельно движению лесснеровской резолюции принимается близкое ей по духу постановление на Кабельном заводе.

Политики здесь мало, но критика представителей власти заметно усилилась. Этой волне уже невозможно противостоять отговорками и агитками случайных ораторов на собраниях. Президиум Петроградского губкома Всероссийского Союза рабочих металлистов (ВСРМ) был вынужден в середине февраля пойти на переговоры с представителями ряда заводов, в частности Балтийского и Кабельного. Здесь руководители Союза не столько шли на уступки, сколько терпеливо разъясняли их невозможность. Но рабочие смелеют: говорят уже не только о перевыборах Советов, но и об арестах ЧК за критику и даже требуют от чекистов отчета в их действиях[1031]. Весомых результатов от этих встреч нет. Примирение, которого, казалось, удалось тут достигнуть, было кратким.

Все пришло в движение – оппозиционный настрой одновременно начинает проявляться во многих местах. Экономическое отделяется от политического почти незримой чертой. На заводе «Тюдор» 9 февраля 1921 г. один из выступающих без обиняков заявляет: «Во всем виновата власть, сваливающая все… на эсеров и меньшевиков <…> не следовало бы пускать в ход новые заводы, открывать на полмесяца мартеновские цехи и кричать об этих… дутых победах труда»[1032]. На 2-м хлебозаводе 19 февраля отклоняют резолюцию, излагающую по агитационным рецептам причины топливного кризиса в стране[1033]. Даже традиционная опора власти – местная профсоюзная верхушка и коммунистические ячейки – начинают испытывать на себе давление масс и отвечают на это молчанием, апатией, характерными уклонениями. «Для того чтобы завертелись наши фабрики, нужно поставить людей дела во главе нашего текстильного хозяйства <… > у нас много хозяев, зато порядка нет <… > нужно поставить одного хозяина опытного, практичного и энергичного работника… прибегнуть к помощи посредников по доставке сырья и топлива», – постановление со столь необычными формулировками принято на Выборгской бумагопрядильной фабрике 8 февраля не возбужденной толпой доведенных до отчаяния рабочих, а собранием фабкома совместно с администрацией и коллективом РКП(б)[1034].

Забастовки с каждым днем февраля становятся более мощными, невзирая на публично выраженную уверенность властей в том, что «эсеры не наживутся». 15 февраля бастует половина рабочих «Скорохода»[1035]. Их примеру вскоре следуют подносчики и подвозчики Путиловского завода[1036]. «К двадцатым числам февраля движение приняло форму всеобщей забастовки», – вспоминал находившийся в эти дни в Петрограде лидер меньшевиков Ф. Дан[1037]. Центр волнения – Трубочный завод. Тут уже давно не работают, едва ли не каждый день митингуют, принимают резолюции и несут их на соседние заводы. И откликаются голодные, уставшие от всяческих передряг рабочие: где-то стихийным собранием, где-то оппозиционной декларацией, где-то частичной остановкой цехов. Власти решили покончить с этим разом – локаутом, из предосторожности именуемым тогда «перерегистрацией». 24 февраля Трубочный завод был остановлен – утром огромная толпа рабочих оказалась перед закрытыми воротами. И произошел взрыв.