Битва за Шитинково

Битва за Шитинково

Планы русских были предугаданы нами правильно. Они дождались захода луны и вслед за этим атаковали. Мы, однако, были к этому готовы; наши люди расхватали свои прогретые у печей пулеметы, и бой начался. Не вдаваясь в излишние живописания, привожу ниже официальный доклад батальона, описывающий ход битвы за Шитинково.

В ночь с 28 на 29 декабря, в 2.30, после захода луны русские атаковали нас под прикрытием темноты силами примерно двух батальонов и с беспрецедентной свирепостью.

Воспользовавшись преимуществом плохой видимости и массированности своего удара, враг двинулся в наступление с северо-востока и востока и, несмотря на максимально возможный оборонительный огонь с нашей стороны, вскоре достиг окраин деревни. Атака оказалась неожиданно мощной и выполнялась чрезвычайно стремительными темпами.

Наши посты сторожевого наблюдения подали сигнал тревоги и, отстреливаясь, отступили. Пулеметные расчеты к востоку от деревни оказались быстро выведенными из действия нахлынувшей массой врага, а все пулеметчики — убиты или тяжело ранены.

Несмотря на яростную атаку и значительные трудности, возникшие в ходе развития ситуации, обер-лейтенанту Графу фон Кагенеку удалось методично сконцентрировать его главные оборонительные силы на восточной окраине деревни.

Из-за исключительно низкой температуры пулеметы стали отказывать, имели место многочисленные заклинения. Телефонный кабель, проложенный к артиллеристам, оказался почти сразу же поврежденным в результате массированного минометного обстрела русскими, что повлекло за собой крайне несвоевременное ослабление оборонительного огня нашей артиллерии.

В результате решительной атаки русские овладели несколькими домами по северо-восточному периметру Шитинково. Решительные контрмеры, предпринятые командиром батальона, приостановили развитие атаки и нанесли врагу тяжелый урон от винтовочного огня и ручных гранат.

Постепенно наступление врага было остановлено полностью. Благодаря применению средств радиосвязи было восстановлено эффективное действие нашей артиллерии.

Однако в то время, когда наши главные силы (превосходимые силами противника в соотношении десять к одному) были заняты сопротивлением атаке врага с северо-востока, им была неожиданно предпринята еще одна энергичная атака с северо-запада на западную оконечность деревни — силами примерно двух полных рот. Для отражения этой второй атаки были немедленно брошены части 2-го батальона и прикомандированные подразделения из 37-го полка.

Остановить развитие второй атаки оказалось возможным лишь благодаря яростным и отчаянным усилиям каждого боеспособного солдата в бое за каждый дом с применением ручных гранат и автоматов, а также в рукопашных схватках.

Тем временем в ходе контратаки на восточном секторе деревни оказался ранен и по этой причине выбыл из дальнейшего боя обер-лейтенант Бёмер. В то же самое время небольшая группа наших солдат в западном секторе совершила обходной маневр и, предприняв решительную контратаку, отбросила русских за пределы деревни.

Контрнаступление с юга, предпринятое ротой, сформированной из остатков 329-го пехотного полка и возглавляемой лейтенантом Шеелем, встретила решительное сопротивление противника, которого приходилось выбивать последовательно из каждого дома на восточной оконечности деревни. В ходе этого удара вышеупомянутая группа из 329-го полка потеряла половину своих людей, и в том числе лейтенанта Шееля; два командира взводов были ранены.

Разъяренный враг предпринял новую атаку с севера (в 3.30), а также фронтальный удар по центральной части деревни. В это же время силы русских в восточной части деревни прорвались через улицу и ринулись по направлению к дороге из Шитинково в Терпилово. Они захватили скрещивание этих двух дорог, а затем смогли окружить и изолировать наши части, ведущие бой в центральной части деревни.

Центральная часть деревни удерживалась далее лишь очень незначительными нашими силами. Противнику удалось захватить ряд домов, расположенных уже совсем недалеко от батальонного пункта боевого управления и от перевязочного пункта. В то же время в руках врага оказалось и большинство домов в восточном секторе.

Чуть более чем за час, прошедший с момента захода луны, русские, задействовав для этого около 2500 человек, подавили наш маленький гарнизон из трехсот человек и захватили б?льшую часть Шитинково. Первый удар, как мы и предполагали, последовал из леса, расположенного в слишком опасной близости к восточной оконечности деревни. Наши силы оказались все же слишком малы для того, чтобы противостоять этому слишком массированному наступлению, поддержанному к тому же через пятнадцать минут еще одним энергичным ударом по западной оконечности деревни, находившейся в полутора километрах в стороне. Финальный удар по центру деревни оказался последней каплей.

Маленький Беккер и Шниттгер с остатками старой штольцевской роты и отделением артиллеристов сформировали собой небольшой очаг яростного сопротивления на ответвлении дороги на Терпилово. Окружавшие красные несопоставимо превосходили их в численном отношении, но они все равно не уступали им ни метра обороняемого пространства. В западной части деревни так же ожесточенно старалась остановить продвижение врага на своем участке, т. е. с запада, еще одна небольшая группа, состоявшая преимущественно из людей 37-го полка. В центре деревни, и опять же с небольшой группой, действовал Ламмердинг, отчаянно защищая наш перевязочный пункт и штаб батальона.

Перевязочный пункт был забит ранеными. Все мы были слишком заняты ими, чтобы следить еще и за тем, что происходит снаружи, пока в переполненное помещение не ввалился, хромая и шатаясь, солдат, раненный в бедро. С перекошенным от боли и страха лицом он выкрикнул: «Русские здесь! Они уже идут!»

Среди раненых мгновенно распространилась паника. Охваченные ужасом, не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, пытались подняться даже тяжело раненные — и снова беспомощно падали на свои соломенные подстилки. Никто из них не питал никаких иллюзий по поводу того, что с ними станет, если наш перевязочный пункт окажется в руках красных. Я мельком взглянул на девушку, непринужденно прислонившуюся плечом к углу печи и скрестившую руки на груди. В ее ответном взгляде сквозила почти не скрываемая усмешка. В выражении лица не осталось ни тени от вчерашнего страха или благодарности за то, что мы не повесили ее как шпионку. В тот момент я мог совершенно хладнокровно и без сожалений пристрелить ее.

Все мы понимали, что смертельная опасность уже слишком близка. Шум боя становился все отчетливее: винтовочные выстрелы, взрывы гранат и неистовая трескотня автоматных очередей доносились уже всего метров с пятидесяти — со стороны амбара, пристроенного к дому с заднего двора.

В комнате повисла мертвая тишина. Я прямо чувствовал, что Наташа Петрова не спускает с меня своих красивых, но насмешливых и холодных глаз. Оглянувшись, я увидел, что на меня пристально смотрят и все раненые.

В это мгновение прямо перед домом взорвалась граната, и несколько стекол из оконного переплета со звоном влетели внутрь. Русские были уже почти на пороге.

Я вдруг осознал, что сейчас все зависит от меня одного. В обращенных ко мне взглядах раненых читалось ожидание от меня какого-то действия — среди присутствовавших я был единственный офицер, и к тому же один из всего лишь нескольких боеспособных мужчин. Каким-то неведомым образом это осознание придало мне не только отвагу, но и способность ясно и четко мыслить и, главное, быстро действовать. Сейчас мне не оставалось ничего другого, кроме как быть просто солдатом.

— Давайте-ка посмотрим, что там на самом деле происходит, — как можно спокойнее, как будто о самом обычном деле, сказал я, взяв свой автомат и надевая каску.

В карманах у меня было еще и несколько гранат.

— Генрих, давай на конюшню и следи за тем, что происходит с той стороны дома. Обо всех подозрительных перемещениях немедленно докладывать. Пропускать только наших раненых, да и то предельно осмотрительно. Тульпин, быстро распределить все имеющееся оружие среди тех, кто еще способен держать его в руках. Будем защищаться. Мы должны любой ценой не позволить врагу забросать нас гранатами через окна, иначе всем нам конец.

Все, кто еще мог двигаться, включились в оживленную подготовку к обороне перевязочного пункта. Я прошел из комнаты в сени, снял автомат с плеча, осторожно приоткрыл входную дверь и сделал первые три шага со ступеней крыльца на улицу, сразу же оказавшись во власти свирепого мороза и непроглядной тьмы. Первое время, пока мои глаза привыкали к темноте, я не мог разглядеть вообще ничего, даже во время вспышек взрывов, то и дело ухавших в разных концах деревни. Затем в небо взвилась осветительная ракета, и в ее ярком свете я как-то даже нереально отчетливо разглядел здание штаба и наш перевязочный пункт.

Вон там! На другой стороне улицы, примерно метрах в тридцати от меня! Русский! Он увидел меня первым, и в следующий миг его пуля влепилась в стену за моей спиной. Прежде чем он успел прицелиться в меня из своей винтовки во второй раз — «Спокойно!» — промелькнуло у меня в мозгу, — моя автоматная очередь опрокинула его в сугроб — должно быть, за мгновение до того, как он нажал на курок. В несколько прыжков я оказался за санями, стоявшими за углом у боковой стены дома. На заднем дворе я разглядел две наших маленьких конных повозки, запряженных нашими милыми лошадками. Если бы здесь сейчас был Мюллер, успел с досадой подумать я, он обязательно увел бы их в конюшню. А так к ним сейчас крадучись подбиралась какая-то тень явно негерманского происхождения. Я на всякий случай выпустил еще одну очередь в ту сторону. Движение вроде бы прекратилось.

Тот русский, которого я застрелил на улице, — первый человек, которого я убил со всей несомненностью, — подбирался к нам с другой, противоположной стороны. То есть мы были уже частично окружены, и совершенно ясно, что эти двое — не единственные русские, находящиеся где-то поблизости. Изо всех сил напрягая зрение, я вглядывался из-за своего укрытия в темноту и при свете вспышек отдаленных взрывов сумел разглядеть, что следующий за нами дом, примерно метрах в двадцати к востоку, был все еще в наших руках. Адом, следующий за ним, был уже штабом батальона, и уж он-то наверняка тоже пока за нами. Это успокаивало и вселяло уверенность в собственных силах.

Целая цепочка домов вдоль улицы, уходившей на запад, выглядела как брошенные; по крайней мере, в них не просматривалось никаких признаков жизни и поблизости от них не было слышно никакой стрельбы. Звуки перестрелки доносились только с самой дальней западной оконечности деревни — оттуда, где продолжали держать оборону солдаты 37-го полка. В настоящий момент самая серьезная опасность грозила нам с востока деревни, где русские, по всей видимости, интенсивно форсировали свой прорыв. Но между нашим перевязочным пунктом и наступавшими русскими был еще Ламммердинг со своими людьми. Небо над головой мерцало причудливыми отблесками немецких и русских взрывов, а воздух вокруг все больше и больше наполнялся немецкими и русскими криками. Я вдруг отчетливо различил в этой мешанине голос Ламмердинга, крикнувшего своим людям: «Всем приготовиться!» Каждая очередная взметнувшаяся в воздух осветительная ракета была своеобразным сигналом к началу следующего поединка между жизнью и смертью. То, что Ламмердинг жив и до сих пор в бою, очень обрадовало и успокоило меня. Я знал, что ничто на свете не в силах поколебать его невозмутимого спокойствия.

— Русские по другую сторону улицы! — услышал я крик Генриха откуда-то из-за спины и в тот же момент разглядел еще одного красноармейца через дорогу от себя. В мерцании осветительной ракеты он представлял собой прекрасную мишень — так же, как и первый русский, которого я уже убил при практически аналогичных обстоятельствах. Меня осенило вдруг, что он и его товарищи пытаются зайти Ламмердингу и его людям с тыла. Когда и этот русский рухнул, подкошенный моей очередью, стали раздаваться выстрелы и из перевязочного пункта. Это вступили в бой возглавляемые Тульпином раненые. Осветительная ракета потухла, и все снова накрыло тьмой.

Вспышки взрывов и мелькание трассирующих очередей озаряли то там, то сям всю дорогу к востоку от нас, отмечая собой очаги нашего сопротивления. Больше всего этих всполохов было у поворота на Терпилово, где продолжали держать героическую оборону маленький Беккер и остатки 10-й роты. С запада я различил вдруг приближение к нам немецких голосов. При свете пущенной где-то в стороне ракеты я различил Кагенека и следовавшую за ним примерно дюжину наших людей.

— Эй, Франц! — позвал я. — Осторожнее… Давай сюда!

Через несколько секунд Кагенек беззвучно возник из темноты и, припав к земле рядом со мной, спросил:

— Что там происходит? Новый прорыв?

Я обрисовал ему несколькими словами известное мне положение вещей и сообщил о новой атаке русских с севера.

— Вот значит как! Фронтальная атака по центру деревни… Это уже совсем никуда не годится!

— Ламмердинг во-он там, — указал я рукой. — По-моему, он пытается прорвать кольцо окружения на востоке. Но вон там, через дорогу, какие-то русские пытаются подобраться к нему с тыла.

— Если мы не помешаем этому, мы потеряем не только Ламмердинга, но также пункт боевого управления и перевязочный пункт. Ламмердинг должен продержаться хотя бы еще немного, а мы тем временем разделаемся с этими ублюдками.

— А что там, с другой стороны? — заодно успел спросить я Кагенека, пока он собирал своих людей.

— Атака русских более или менее заглохла. Парни из 37-го полка очистили от русских все дома, а теперь отстреливают тех из них, кто опять пытается атаковать их с полей.

Кагенек вскинул пулемет на изготовку и приглушенно скомандовал: «Приготовиться!»

Тщательно прицелившись, Кагенек выпустил осветительную ракету, но не вверх, как это чаще всего бывает, а прямо на ту сторону улицы. Ее ослепительная вспышка вырвала из тьмы около пятнадцати русских, в которых он чуть не попал самой ракетой. Воспользовавшись их замешательством, Кагенек всадил в них длинную пулеметную очередь, а его люди стали яростно палить из своих автоматов и винтовок по всему, что могло только лишь показаться им русскими. Большая часть красноармейцев рухнула сразу, как подкошенная, остальные еще пытались отстреливаться. Но к тому моменту, когда шипевшая в снегу ракета наконец потухла, отстреливаться было уже некому. Все вокруг опять окутала плотная непроглядная тьма, слабо нарушаемая лишь огненными всполохами продолжавшегося в стороне боя.

Сопровождаемый ни на шаг не отстававшими от него солдатами, Кагенек бегом пересек улицу. Почти сразу же вслед за этим послышались взрывы гранат и бешеная трескотня винтовочных и автоматных выстрелов, перекрываемая тем не менее оглушительным грохотом крупнокалиберного пулемета Кагенека. Я знал, что теперь с этого направления нам не угрожает никакая опасность. Кагенек вместе с Ламмердингом представляли собой страшную силу. Этот плацдарм можно уже было считать нашим. К тому же не в характере Ламмердинга было отступить перед русскими хотя бы на шаг по собственной инициативе.

Добежав под покровом темноты до перевязочного пункта и предварительно проверив на всякий случай, не дрожит ли у меня голос от пережитого напряжения, я бодро сообщил раненым, что в западной части деревни русские отброшены обратно в поля, что в восточной ее части их наступление остановлено и надежно удерживается и что вообще скоро будет предпринята общая контратака, в результате которой русские будут выбиты из деревни полностью. Все как один с видимым облегчением вздохнули, натянутые до предела нервы немного расслабились — ведь когда человек оказывается неспособным защитить даже себя самого, он часто становится легкой добычей непреодолимого, всепоглощающего страха. Для того чтобы воодушевить солдат, я, конечно, немного упростил и приукрасил общую картину, но сражение было в любом случае решительное. Говоря, я снова явственно ощущал на себе взгляд двух холодных черных глаз. Кто окажется победителем, для Наташи Петровой в конце концов имело не слишком большое значение. Она полагала, что останется в живых и в том и в другом случае.

С западной окраины деревни принесли еще нескольких раненых, что, при всей своей драматичности, было все-таки хорошим знаком. С восточной же ее части никаких раненых не поступило, и это со всей несомненностью свидетельствовало о том, что там продолжается свирепая бойня и что группа меленького Беккера до сих пор окружена.

Не тратя время на лишние разговоры, мы принялись перевязывать раненых. Тут вдруг я услышал стрельбу, доносившуюся до нас со стороны пристроенной к дому конюшни, где я оставил Генриха наблюдать за «подозрительными перемещениями». Я перепоручил перевязываемого раненого Тульпину, а сам, схватив автомат, кинулся в конюшню. Используя для укрытия полузакрытые ворота конюшни, Генрих тщательно целился в кого-то, находящегося на улице.

— В чем дело, Генрих? — подбежав, спросил я.

— Русские!

— Почему же ты не сказал мне?

— Я подумал, что справлюсь с ними сам, герр ассистензарцт.

На заднем дворе, за конюшней, на снегу лежало уже восемь мертвых красноармейцев. Генрих хладнокровно перестрелял их одного за другим при попытках подкрасться к конюшне. На заднем дворе не оказалось практически никаких укрытий, и им приходилось перемещаться по открытому пространству, а остальное, как говорится, дело техники: своевременная вспышка осветительной ракеты, и меткий выстрел. Генрих, хладнокровный как сам лед, был, по всей видимости, совершенно готов перестрелять в одиночку из своего укрытия хоть целую роту русских. Это вызывало невольное восхищение. И все же я сделал ему довольно строгий выговор за то, что он не сообщил мне с самого начала о возникшей опасности, и послал ему в подмогу шестерых легко раненных.

Дверь в перевязочный пункт с треском распахнулась, заставив всех невольно вздрогнуть, и, дико вращая глазами, объятый клубами пара, к нам, как ураган, ворвался разгоряченный боем Бруно, ординарец Кагенека.

— Дайте мне скорее каску и винтовку! — требовательно выкрикнул он. — Мои утащили эти красные свиньи! И меня тоже хотели прихватить с собой!

Не вдаваясь в расспросы, Тульпин молча протянул ему винтовку и стальную каску.

— В чем дело, Бруно, что случилось? — все же нашелся нужным спросить я.

— Мы гнали Иванов вдоль другой стороны улицы. Я решил забежать за баню, чтобы проверить, нет ли там еще кого-нибудь, а их там — целая толпа! А я один! Я закричал что было сил, и через несколько секунд появились герр обер-лейтенант и наши люди и спасли меня. Но один из этих мерзавцев все же ускользнул вместе с моей винтовкой и каской.

Я наполнил карманы Бруно патронами и гранатами, и он умчался обратно к Кагенеку, который дожидался его на улице, у входа в перевязочный пункт, возбужденно объясняя что-то артиллерийскому офицеру. Не тратя времени на одевание, я подбежал к ним и стал с интересом прислушиваться.

— Если не очень уверен в целях — бей просто по деревне, везде, где тебе кажется, что могут быть русские! — очень-очень быстро говорил Кагенек.

— А если я попаду по нашим же людям? — нерешительно переспросил артиллерист.

— На этот риск придется пойти. Все мы в опасности, так что бей и бей, пока хватает сил и снарядов. Нашими людьми придется рискнуть, — решительно ответил Кагенек и отступил в дверной проем одновременно с раздавшейся выше по улице очередью русского пулемета.

Кагенек отправил посыльного к людям из 37-го полка с приказом оставить для обороны западной окраины деревни необходимый минимум солдат, а всех остальных срочно отправить к перевязочному пункту. Артиллерист устроил тем временем наблюдательный пункт на чердаке пункта боевого управления.

— Сколько раненых? — повернувшись ко мне, спросил Кагенек.

— Более сорока. Еще немного — и перевязочный пункт просто лопнет.

Нам было хорошо слышно, как методично, снаряд за снарядом лупил прямой наводкой по русским артиллерийский расчет обер-фельдфебеля Шайтера. Значит, маленький Беккер и горстка его людей еще живы и продолжают защищаться.

— Будем надеяться, что мы успеем добраться до группы Беккера, — сказал мне Кагенек. — Как только прибудет подкрепление от 37-го полка, мы атакуем русских всеми силами, что имеем, и будем последовательно выбивать их из каждого дома, пока не доберемся до Беккера. А когда мы снова соединимся с нашими героями из 10-й роты, у нас будет хороший шанс очистить от русских всю деревню.

И вдруг наших ушей — и даже не ушей, а чего-то такого внутри груди — коснулось какое-то низкое утробное гудение в воздухе, происхождения которого я поначалу даже не понял. Звук быстро нарастал, приближался, и в какое-то мгновение у меня возникло ощущение, что прямо по небу над нашими головами с чудовищной скоростью проносится какой-то фантастический железнодорожный состав. Вслед за этим раздалось сразу несколько мощных взрывов за деревней на опушке леса, откуда нас первоначально атаковали русские. И только несколько секунд спустя до нас докатился рокочущий грохот нашей артиллерии, расположенной за Терпилово, в восьми километрах за Волгой. Следующий залп принес несколько снарядов, рванувших уже поближе к домам по северному периметру деревни. Затем снаряды стали с оглушительным ревом рваться между нами и отрезанной от нас группой Беккера. Стоит заметить, что это была довольно точная прицельная стрельба, немалая заслуга в чем принадлежала артиллерийскому корректировщику на чердаке, в адрес которого раздались одобрительные возгласы и даже аплодисменты.

У перевязочного пункта собралось около сорока человек из 37-го полка. Их разбили на две группы. Двадцать человек были отправлены на усиление к Ламмердингу вдоль северной стороны улицы, а остальные примкнули к группе Кагенека, которой предстояло дом за домом добраться до маленького Беккера по южной стороне улицы.

Десять минут спустя мы предприняли контратаку. Кагенек и Ламмердинг с боем пробирались вдоль по улице на восток, последовательно освобождая от русских дом за домом. В этот момент я услышал интенсивный винтовочный огонь с заднего двора перевязочного пункта. Это был Генрих и приданные ему в помощь шестеро легко раненных. Что бы это могло означать? В ярком сиянии осветительной ракеты я разглядел вдруг тридцать или сорок русских, торопливо пробиравшихся по сугробам от леса по направлению прямо к нам. Тут уж пора было защищаться и нам самим — на помощь Ламмердинга или Кагенека рассчитывать теперь уже не приходилось.

Раненые отстреливались изо всех сил, как только могли. Один из них, раненный в левую руку, безжизненно повисшую теперь, поднимал винтовку и целился одной правой рукой, а перезаряжал ее зажав между колен. Другой раненый — с раздробленным правым коленом — вел стрельбу, невзирая на ужасную боль, которую испытывал, из положения лежа, прислонившись для устойчивости плечом к бревенчатому столбу, на который была навешена одна из створок ворот в конюшню.

При том что мы находились в более выгодном положении и могли вести по русским огонь из укрытия, в то время как они находились на незащищенном открытом пространстве, у нас все же не получалось обеспечить желаемую силу и плотность огня. К тому же у нас не было и своей ракетницы для запуска осветительных ракет, и поэтому мы имели возможность стрелять по врагу прицельно только при отсветах тех ракет, которые пускал в стороне от нас Ламмердинг. Все остальное время царила почти непроглядная тьма, и враг под ее покровом подбирался к нам все ближе.

Глухие удары его пуль о бревенчатые стены конюшни становились все чаще. Поэтому я отобрал еще восьмерых легко раненных, способных хоть как-то держать в руках оружие, и усилил ими нашу слишком маленькую команду. Эту восьмерку я разместил под прикрытием невысокой ограды между двумя крестьянскими хозяйствами. Она представляла собой довольно толстые бревенчатые сваи, врытые вертикально в землю на открытом пространстве между нашим и соседним домами. Бревна служили отличной защитой от пуль противника, и в то же время на них было удобно опираться при прицеливании.

Я тоже схватил винтовку, и при каждой вспышке осветительных ракет группы Ламмердинга, находившейся по правую сторону от нас, все шестнадцать наших винтовок разражались почти одновременным залпом довольно плотного и прицельного огня. Дополнительные восемь защитников расширили собой линию нашей обороны, и теперь уже было очевидно, что врагам не добраться до перевязочного пункта, пока они не справятся с ними. Но даже если бы это и произошло, мы без колебаний вступили бы с ними в рукопашную схватку. Я был уверен в своих людях: они сражались за собственную жизнь и понимали это.

Внезапно на меня нахлынула волна гордого ликования. Мой перевязочный пункт показал себя настоящей маленькой крепостью, с которой оказалось не так-то легко справиться. Через два с половиной часа уже наступал рассвет следующего дня, и к этому времени мы должны были снова стать полными хозяевами положения.

Прибыла следующая партия раненых — на этот раз из числа наших людей, двинувшихся контратакой на восток. Они принесли с собой воодушевляющие новости о наших успехах. Размещать раненых было уже просто негде. Мы, как могли, уплотняли их по углам комнаты, чтобы в ее центре оставалось хотя бы небольшое пространство для оказания первой помощи и перевязок.

Все это время Наташа не спускала с моего лица своих черных глаз.

Снова ураганом ворвался Бруно.

— Мой обер-лейтенант ранен! В голову!

— Мертв? — прямо и настойчиво спросил я.

— Нет, просто лежит на земле. Но он все еще дышит.

— Тульпин! — крикнул я. — Быстро собери все необходимое, пойдешь со мной.

Уже через пару минут Тульпин вскинул на плечо лямку санитарной сумки с перевязочными материалами и всем остальным, и мы с ним побежали следом за Бруно, не обращая никакого внимания на вражеский огонь. Кагенек лежал на спине за домом, под укрытие которого его перетащили двое солдат. Он был в сознании, но из его виска сильно струилась кровь.

— По-моему, все не так уж плохо, — не слишком уверенно пробормотал он.

На первый взгляд казалось, что висок лишь сильно оцарапан, но все же нужно было срочно доставить Кагенека в более безопасное и освещенное место для более тщательного осмотра — к тому же русские, судя по всему, были всего лишь в нескольких дворах от нас. Я быстро наложил тугую повязку для замедления кровотечения, и мы с Тульпином наполовину понесли, наполовину потащили нашего командира обратно к перевязочному пункту, стараясь держаться по возможности поближе к стенам домов.

Когда мы добрались наконец до перевязочного пункта и оказались внутри, я снял временную повязку, и из раны хлынула свежая кровь. Я прозондировал височную кость и убедился в том, что она была гладкой и неповрежденной. Жизни Кагенека, к счастью, не угрожало ничего серьезного.

— Это всего лишь царапина, Франц, — поспешил я успокоить его. — Видимо, это был осколок, ударивший тебе в висок по касательной и оглушивший тебя. А такое сильное кровотечение — просто из-за повреждения височных тканей и сосудов. Сама височная кость цела. Счастлив сообщить, что через несколько дней ты будешь в полном порядке.

Кагенек улыбнулся с огромным видимым облегчением.

— Такое ощущение, скажу я тебе, как будто меня лягнула в голову лошадь, — сияя от радости, проговорил он. — В первый момент меня просто даже немного вырубило, а потом я почувствовал, что лицо заливает кровью, и я подумал уж было, что вот и мое время пришло…

Перевязка была закончена, и Кагенек ощупал голову руками.

— Прекрасно, — сказал он. — Повязка получилась довольно твердой. Знаешь, со мной, вообще-то, практически все в порядке. Так, только кое-какие шумы в голове, да и то не слишком сильные.

Он замолчал на несколько секунд, а потом задумчиво проговорил:

— А выкуривать русских из занятых ими домов оказалось намного проще, чем я это себе представлял.

— Почему?

— Они все время совершают одну и ту же большую ошибку, — усмехнувшись, ответил он. — Слишком рьяно рвутся в тепло. Как ты мог заметить, сегодня дьявольски холодно, просто до костей пробирает, а русские в течение нескольких долгих часов находились на этом морозе. Когда они захватывают какой-нибудь дом — они не могут удержаться от искушения забраться поскорее внутрь и погреться там вместо того, чтобы продолжать бой дальше. В этой кутерьме комиссары, по-моему, полностью утратили контроль над ситуацией. Так что все, что нам остается делать, — это окружить дом, забросать его через окна гранатами, а затем преспокойно отстреливать одного за другим выбегающих из него красных.

Мои глаза скользнули по Наташе. Она внимательно вслушивалась в наш разговор.

— Она знает немецкий, Франц, — напомнил я.

— Не важно, — отмахнулся Кагенек. — Такая возможность все равно еще не известно когда представится, да и к тому же, в конце концов, — цинично улыбнулся он ей, — она должна быть благодарна нам за то, что мы так элегантно избавляем ее от ее преследователей.

Оглядевшись вокруг, Кагенек сказал, уже в который раз мгновенно переключившись с одной темы на другую:

— Твой перевязочный пункт слишком переполнен. Держать под одной крышей столько людей опасно. Две-три осколочные гранаты, неожиданно влетевшие в окна, и… А что это там за стрельба? — встревоженно спросил он, услышав вдруг, как Генрих и легко раненные дали особенно громкий залп из конюшни.

— Не беспокойся. Это так, наша личная маленькая локальная война. Несколько русских пытались подобраться к нам с тыла, но теперь ситуация полностью под контролем.

Произнося эту фразу, я постарался придать ей по-военному лаконическое звучание, а получилось совершенно не по-военному напыщенно.

— Как только эта стрельба за домом прекратится окончательно, я намереваюсь сразу же приступить к эвакуации раненых. Тяжело раненных я отправлю конными повозками к штабсарцту Лирову в ту деревню, что к западу от нас, а те, кто еще может идти или хотя бы ползти, отправятся со мной через поля в Терпилово, на сборный пункт, а потом далее по госпиталям, как только мы освободим наши тылы от врага.

— Это довольно дальний путь, — заметил Кагенек.

— Да, около трех километров, но уж лучше им двигаться по направлению к госпиталю, чем оставаться здесь — идти- то ведь все равно придется, раньше или позже. И было бы очень хорошо, Франц, если бы ты отправился вместе с нами — отдохнул бы хоть несколько дней.

— И как только может такой вздор лезть тебе в голову?! — гневно воскликнул Кагенек. — Это даже не подлежит обсуждению. Я должен собрать своих людей и как можно быстрее прорваться с ними к группе Беккера.

— Но ведь ты…

— Я чувствую себя на сто процентов нормально теперь, благодарю тебя, Хайнц. Прекрати нянчиться со мной и займись-ка лучше людьми, которые действительно ранены.

Он подчеркнуто энергично поднялся на ноги и с некоторой натугой натянул на повязку свою Kopfschutzer — стальная каска на нее теперь уже просто не налезала.

— Пойду посмотрю, что там с артподготовкой, — сказал он на прощание. — Им давно уже пора перенести огонь на восток, иначе наша контратака рискует угодить под наши же снаряды.

Я проводил Кагенека до двери и некоторое время еще наблюдал за его удалявшимся силуэтом, пока белая повязка на его голове не исчезла во мраке дороги по направлению к батальонному посту боевого управления.

Бой продолжался уже более двух часов, и мы отбили у врага уже значительную часть деревни. Но шум и грохот при этом стояли невообразимые: дикая мешанина выстрелов артиллерийских орудий различных калибров, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок, пистолетов — вперемежку с уханьем гранат и выкриками на русском и немецком языках. Как же все-таки хорошо, подумал я тогда, что не каждая из всех этих пуль нашла свою цель. В спазматически подергивавшемся сиянии осветительных ракет я разглядел тела нескольких русских, разбросанных в разных местах дороги и по ее обочинам. Двоих из них убил я. Затем перевел взгляд на снежную пустыню, отделявшую нас от Терпилово. Осторожно приблизившись к дороге, я сошел с нее в сугроб, чтобы проверить его глубину. Оказалось, гораздо выше колен. Однако если идти с моими легко раненными по таким сугробам в колонну по одному, то по-настоящему трудно будет лишь первым трем-четырем человекам.

Сражение за перевязочным пунктом наконец завершилось. Нескольким русским, которым посчастливилось избежать наших пуль, пришлось отползти обратно в лес. С нашей стороны была только одна потеря — один из солдат, ведших огонь из-за бревенчатой ограды, был убит пулей в грудь. По лицу Генриха, переполненного гордостью за успех его маленького отряда, блуждала скромная улыбка. Впоследствии он был награжден за свои действия Железным Крестом 2-го класса.

Тульпину теперь — сразу же, как только он убедится, что дорога свободна от врага, — предстояло сопроводить две конных повозки с тяжело раненными до штабсарцта Лирова. Генрих должен был остаться за старшего на перевязочном пункте и оказывать помощь всем новым возможным раненым. Я же двинулся в сторону Терпилово вместе с примерно двадцатью легко раненными, решившимися попробовать рискнуть вместе со мной добраться туда по нехоженой снежной целине. Я шел самым первым, сразу же следом за мной — Наташа. Наша колонна пробивала свой проход в глубоких сугробах медленно и в абсолютном безмолвии. Поскольку мы были далеко не уверены в том, что по пути нам не встретятся русские, все мы — кроме Наташи — были при оружии. Некоторые из раненых, уж я-то знал об этом, были едва в силах доковылять без всяких приключений до сборного пункта в Терпилово, так что всю дорогу я молился о том, чтобы не встретить никакого сопротивления.

При взгляде на все еще продолжавшийся бой в Шитинково с расстояния примерно в километр или около того казалось, что это просто батальная сцена из какого-то кинофильма о войне. Наблюдаемая со стороны, эта драма казалась какой-то нереальной. Два дома в деревне полыхали особенно ярким и бушующим пламенем, а на востоке, предвещая приближавшийся рассвет, забрезжили едва заметные первые розовые проблески наступавшего дня. Судя по осветительным ракетам, взмывавшим над деревней, наша контратака развивалась успешно: теперь Кагенека и героическую осажденную группу Беккера разделяло, по моим прикидкам, не более пятидесяти метров.

Полтора часа спустя мы выбрались из сугробов на плотно укатанную дорогу между Шитинково и Терпилово и встретили на ней двигавшиеся нам навстречу двое запряженных лошадями саней. Это были сани из терпиловского сборного пункта для раненых, но следовали они, к сожалению, не за нами, а за ранеными из жестоко разбитой группы лейтенанта Шееля. Я бы, конечно, с радостью реквизировал эти сани для транспортировки самых тяжелых случаев из моей партии, но, видимо, люди Шееля нуждались в них еще более отчаянно, чем мы. Некоторые из моих раненых уже приближались к крайней степени изнеможения, за которой следовал обычно полный и окончательный упадок сил. Так было трогательно наблюдать, как они помогают друг другу… Раненые со здоровыми ногами практически тащили на себе раненых в ноги, хотя уже сами то и дело валились от нечеловеческой усталости. Один солдат, например, испытывал жуткую боль при каждом шаге, даже несмотря на сделанные ему мной уколы морфия. Мышцы его правого бедра были разорваны осколком буквально в клочья. Я приказал Наташе, чтобы она помогала мне поддерживать его. Это была очень медленная и в буквальном смысле слова агонизировавшая процессия, едва перемещавшаяся по направлению к Терпилово. Когда мы уже совсем почти дошли до деревни, я обернулся назад на Шитинково, и мне показалось, что бой теперь идет только на восточной его окраине. Должно быть, Кагенек и маленький Беккер уже объединили свои силы. Артиллерия перенесла свой огонь на кромку леса, из чего я сделал вывод, что русские из деревни выбиты и вынуждены теперь ретироваться тем же путем, откуда и появились первоначально, с заходом луны.

Едва держась на ногах, мы добрели до сборного пункта, и я разместил всех раненых в теплой комнате, откуда их вскоре должны были отправить в тыл санитарными машинами. Осознав, что самое тяжелое позади, люди попадали в изнеможении на солому, и большинство из них немедленно уснули.

— Ну а что же мне теперь делать с тобой? — спросил я стоявшую сбоку от меня Наташу Петрову.

— Я не знаю, — ответила она мне с улыбкой, которую при других обстоятельствах я счел бы очаровательной.

Мы молча вышли на улицу. На востоке наливался силой рассвет.

— Интересно, русские обращаются с немецкими шпионами так же любезно, как обошлись с тобой мы? — спросил вдруг я.

— Я же говорила вам. Я не шпионка, я, наоборот, бегу от большевиков. Почему вы мне не верите? — воскликнула, повернувшись ко мне и сделав шаг навстречу.

Я взял ее за плечи и остановил на расстоянии вытянутых рук, а затем, пристально заглянув в ее черные глаза, с расстановкой проговорил:

— Я очень рад, девочка, что судьба избавила меня от необходимости быть твоим судьей. Но послушай моего маленького доброго совета. Возвращайся назад, но если дорожишь жизнью, то, пересекая линию фронта, держись подальше от зон боевых действий. Если доберешься до своих — можешь рассказать им, если, конечно, у тебя достанет на это смелости, о том, как мы обращались с тобой.

Наташа так и не сказала мне на это ни слова.

— Ну, давай иди, Наташа, да не забывай о том, что сказал тебе обер-лейтенант.

Она медленно пошагала вдоль дороги, ведущей к Волге, и вскоре я забыл о ней, поглощенный организацией второго перевязочного пункта для размещения всех раненых из группы Шееля, которых уже скоро должны были привезти.

Спустя четыре дня Наташа была схвачена вместе с группой русских солдат и перед лицом своих товарищей гордо признала, что является советской шпионкой. Повесили ее на ближайшем дереве.

Когда я устало зашагал в одиночестве обратно в Шитинково, грохот сражения там уже затих, и по окружавшим меня снегам начал разливаться хмурый серый свет наступающего дня. Над деревней все еще висел дым, когда я приближался к ней, и эта меланхолическая картина стала как-то незаметно наполнять меня ощущением полной безысходности. Я очень остро почувствовал, что еще немного такого уныния — и я совсем упаду духом. Навстречу мне, запряженные лошадью и сопровождаемые одним шедшим рядом с ними человеком, из Шитинково показались какие-то одинокие и исключительно печально выглядевшие на фоне серых снегов сани. Сани везли раненого. Когда солдат, правивший санями, отдав мне честь, уже хотел проехать своей дорогой мимо, я остановил его. Присмотревшись к нему, я вспомнил, что это солдат, присматривавший за лошадьми 37-го полка.

— Как там обстановка в Шитинково? — спросил я.

— Русских больше нет. Все в порядке.

— А откуда ты едешь?

— Штабсарцт Лиров поручил мне доставить этого раненого прямо до госпиталя.

— Так значит, штабсарцт Лиров в Шитинково?

— Jawohl, герр ассистензарцт. Он оказывает там помощь вашему батальону и специально выделил эти сани для транспортировки раненых.

— А кто твой раненый? — спросил я.

— Я не знаю. Он не из нашего полка.

Я обогнул сани и осторожно отогнул угол одеяла, прикрывавший лицо лежавшего в них человека.

Это было лицо Кагенека.

* * *

— Франц! — потрясенно вскрикнул я. — Франц! — позвал я еще громче и настойчивее.

Дыхание Кагенека было неровным, очень затрудненным, и он больше не мог слышать моего голоса.

Я опустился возле саней на колени и внимательно осмотрел повязку на его голове. Оказалось, что после того, первого, он получил еще одно ранение в голову. Пуля ударила ему в левый висок и, пробив голову насквозь, вышла через правый висок. Я вдруг с болью и ужасом осознал, что белая повязка, собственноручно обмотанная мной вокруг его головы, вполне могла послужить прекрасной мишенью для какого-нибудь русского во время того боя, который последовал почти сразу же за первым ранением. Его погубила или, по крайней мере, могла погубить моя же повязка. Я осторожно осмотрел раны, и все мои надежды на благополучный исход рухнули. Кагенек был ранен смертельно. И все же я продолжал цепляться за призрачную надежду на то, что может произойти какое-то чудо.

— Мы должны быстро доставить его в госпиталь, — борясь с наступавшим отчаянием, сказал я солдату. — Как можно быстрее. И как можно осторожнее… тряска ему сейчас совершенно ни к чему.

Когда я прикрывал одеялом голову Кагенека, мои руки сильно тряслись, и я совершенно ничего не мог с этим поделать. Моя психика не позволяла моему сознанию постичь во всей полноте весь трагизм случившегося. Я надеялся на лучшее, как ребенок, который бессознательно обманывает себя, хотя было совершенно очевидно, что теперь моему другу не может помочь уже ничто.

— Мы должны как можно быстрее доставить его в госпиталь! — снова повторил я.

— Да, герр ассистензарцт, я его туда и вез, — пробормотал солдат, таращась на меня с все возраставшим удивлением. «С каких это пор доктора стал извозчиками?» — ясно читалось в его глазах.

— Так поторопимся же!

— Но я могу довезти его туда и сам, герр ассистензарцт, — улыбнувшись, сказал солдат.

— Отставить пререкания! Поехали! — крикнул я, теряя терпение, и схватил лошадь под уздцы.

Мы — точнее, сани — ехали действительно очень быстро, а нам с солдатом пришлось довольно энергично шагать пешком по бокам, поскольку в санях места больше не было. В Терпилово мы заворачивать не стали, поскольку там все равно не было врача, а направились сразу же в передвижной полевой госпиталь к Шульцу, располагавшийся где-то на той стороне Волги. Пока мы шли, я не обмолвился с солдатом больше ни словом, но в моей голове постоянно прокручивались самые причудливые и фантастические варианты того, как можно спасти Кагенека: нейрохирургические операции мозга, специалисты, экстренный самолет с аэродрома в Старице…

Мы подошли к Волге и, придерживая сани и лошадь, осторожно спустились по обрывистой дороге вдоль ее крутого берега. Перебравшись по льду на другую сторону реки, мы с трудом взобрались на ее противоположный берег. И тут вдруг я осознал, насколько тщетными были все наши усилия. Я взял карточку ранения и написал на ней несколько строк для оберштабсарцта Шульца, умоляя его сделать все возможное для моего лучшего друга. Я понимал, что моя записка бессмысленна, поскольку Шульц в любом случае сделал бы все возможное, — к тому же он и сам знал Кагенека. Но я все равно привязал карточку к верхней пуговице мундира Кагенека и постоял над ним минуту-другую, вглядываясь в его лицо в последний раз. Его дыхание было глубоким и ровным, но тем не менее Россия, 3-й батальон, его боевые товарищи — все это закончилось для него теперь уже навсегда.

Сани тронулись, а я еще долго стоял, провожая их глазами, пока они не исчезли вдали, а затем повернулся и медленно поплелся через Волгу обратно в Шитинково.

Очень мало что запечатлелось в моем мозгу из этого обратного путешествия. Мне было очень не по себе. Мой отсутствовавший взгляд автоматически отмечал попадавшихся мне по дороге людей, но они меня совершенно не интересовали. Кто-то сообщил мне, что убит Петерманн, но это произвело на меня лишь какое-то мимолетное впечатление. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что все мы до последнего человека будем вскоре убиты, то я и к этому остался бы совершенно равнодушен.

По всей главной обледенелой улице Шитинково валялось множество мертвых русских и немцев. Их тела были повсюду: на обочинах дороги, у домов, они свисали из разбитых окон, были разбросаны, наполовину заметенные снегом, по полям вокруг деревни… Но внимание я обратил почему-то только на одно из них — на тело Бруно. Он лежал на спине, обратив к небу свой давно уже остановившийся взгляд. Как мне потом рассказали, Бруно был убит прямо на глазах у еще живого и почти невредимого Кагенека, когда главное сражение было уже практически закончено и из восточной окраины Шитинково выбивали уже самых последних русских. Через полчаса после этого деревня была снова в наших руках.

Все еще не в силах оправиться от потрясения, вызванного видом моего смертельно раненного друга, я зашел на наш перевязочный пункт и обнаружил, что все раненые из него уже эвакуированы. Зато я встретил там Лирова. Он сдержал свое слово и помог нам всем чем только мог.

— Что с вами? — озабоченно спросил он, увидев меня. — Вы не больны?

— Нет, герр штабсарцт, не болен, просто немного устал. Эта бойня ударила меня по нервам немного ощутимее, чем я ожидал.

— Да-а… Многое произошло с тех пор, как я заглянул к вам пару дней назад.

— Да, герр штабсарцт, это было когда-то очень-очень давно.

Командование батальоном принял на себя Ламмердинг. Я встретил его и маленького Беккера, зайдя еще и на батальонный пункт боевого управления. Несмотря на ужасное испытание, через которое они только что прошли, оба были полны энергии и были заняты реорганизацией нашей обороны для того, чтобы суметь оставшимися силами отразить возможную повторную атаку противника. Весь личный состав нашего батальона был представлен теперь четырьмя офицерами, тридцатью одним унтер-офицером и ста шестью солдатами — всего 141 человеком от первоначальных восьмисот.