Нина Варварова

Нина Варварова

Оберст Беккер быстро шел на поправку, и я почувствовал, что, чтобы не быть отправленным обратно в Гридино, мне пора продемонстрировать свою незаменимость и в каких-то других направлениях. Маленький Беккер раздобыл для меня серую кобылицу по имени Веста и передал ее мне вместе с шутливым удостоверением на право собственности, в котором указывалось, что Веста теперь принадлежит мне и что по окончании военных действий, а также в признание моих служебных заслуг мне будет разрешено забрать ее с собой обратно в Германию. Несмотря на свою призрачность и отдаленность во времени, вероятность того, что и лошадь и я останемся в живых, все же впечатлила меня.

Веста была самой лучшей лошадью из всех, что у меня когда-либо были. Это было довольно проворное животное среднего роста, очень кроткого нрава и с очень развитым чутьем на опасность. Когда инстинкт подсказывал ей, что впереди находится что-то, могущее представлять для нас угрозу, она коротко всхрапывала, останавливалась как вкопанная, а затем обходила опасное место стороной. На следующее утро я взобрался на нее верхом и отправился в свой объезд по тыловым деревням, предварительно связавшись и уговорившись о встрече с начальником медицинской службы нашей дивизии, оберфельдарцтом Грайфом, которого не видел с самого начала отступления от Москвы. Внимательно выслушав мой подробный доклад о проделанной работе, он попросил, когда у меня будет для этого время, тщательно проанализировать весь мой опыт фронтового врача в зимних условиях ведения боевых действий и обобщить его в виде небольшой брошюры для использования в Германии при специальной подготовке врачей перед отправкой в Россию.

В главной тыловой деревне я разыскал фельдфебеля нашей медицинской службы и попросил его сопроводить меня по всем домам, в которых обитало гражданское население. В жарко протопленных и душных избах я обнаружил действительно невообразимое количество беженцев, и в результате лишь беглой поверхностной проверки было обнаружено сразу два случая сыпного тифа. Больные лежали прямо среди пока еще относительно здоровых, которые в своем ослабленном состоянии были особенно подвержены инфекциям. Острый недостаток белка в так называемом «рационе» этих измученных голодом людей проявлялся, например, в многочисленных случаях отечности ног. Вследствие авитаминоза у многих детей наблюдались явные признаки рахита. Из-за несбалансированности питания кормящие матери не могли производить молоко ни в достаточном количестве, ни необходимого качества. Одним словом, с медицинской точки зрения условия обитания во всех домах, занятых гражданскими жителями, были просто-таки плачевными. Когда я разъяснил фельдфебелю все опасности, которыми чревата выявленная мной неорганизованность в условиях проживания, он сообщил мне, что здесь имеется некая молодая русская женщина, студентка-медик, которая по собственной инициативе помогает своим соотечественникам. Ее имя было Нина Варварова, и фельдфебель добавил, что за эту ее добровольную деятельность ей один раз в день выдают бесплатный пищевой паек на немецкой полевой кухне.

— Та-ак, понятно! Значит, эта молодая особа уже сумела заставить работать на себя не только тебя, но и кухонных буйволов. Из того, что я увидел, я могу заключить, что она не слишком-то старается отрабатывать свое бесплатное питание.

— Это очень хорошая девушка, герр ассистензарцт! — принялся с жаром и искренней убежденностью защищать ее фельдфебель.

— Покажите ее мне.

Фельдфебель отвел меня в дом, забитый, как и остальные, совершенно неимоверным количеством людей, и указал мне на сидящую у огня высокую девушку лет двадцати. Тряпочкой, смоченной в теплой воде, она умывала лицо пожилой крестьянке. Одета она была в обычную блузку и юбку из грубой материи, которые, несмотря на свою простоту, лишь подчеркивали прекрасные формы ее тела. Вот она, закончив умывать старуху, с явным облегчением поднялась от печи и, еще пока не заметив пристального внимания к себе с нашей стороны, сделала несколько шагов по душной и зловонной комнате и присела к кому-то еще. Я невольно отметил про себя, что выглядит она вполне здоровой и даже упитанной — благодаря, несомненно, немецкой полевой кухне.

Увидев нас, она встала и, не меняя выражения лица, спокойно поджидала, пока мы подойдем к ней. Ничего такого особенного, из-за чего ее можно было бы считать красавицей, решил я опять же про себя. Высокие скулы, чистая кожа лица и еще кое-какие более тонкие характерные особенности, которые обычно отмечают про себя ценители красоты отдельных русских женщин. Небрежно свисавшие на плечи длинные прямые волосы соломенного цвета были, однако, чисты и тщательно расчесаны. Сквозь тонкую ткань дешевенькой блузки угадывалась грудь прекрасной формы, совершенно не знакомая, по-видимому, ни с каким нижним поддерживающим ее бельем. При всем этом она обладала еще и какой-то удивительно естественной грацией. Как я уже отметил, она не была красавицей в общепринятом понимании, но все же имела некий совершенно особенный магнетизм… Глаза! — вдруг понял я. Это были глаза кошки… или кого-то из семейства кошачьих… да, глаза пантеры. В какое-то мгновение мне даже показалось, что в них промелькнуло пренебрежительное «попробуй-дотронься-до-меня-если-не-боишься», а ярко-красные губы искривились в еще более презрительную линию. Я непроизвольно отвел взгляд, а фельдфебель как раз в этот момент шепнул мне из-за плеча, причем, по-моему, уже второй раз:

— Она говорит по-немецки.

Девушка стояла все так же неподвижно, все в той же полной самообладания позе, но чувствовалось, что все ее тело замерло в напряженном ожидании.

— Вы хорошо говорите по-немецки? — наконец спросил я с неожиданной дрожью в голосе.

— Не слишком, — ответила она слегка охрипшим голосом и с очень милым акцентом.

— Она говорит по-немецки очень хорошо, — нашел нужным вставить фельдфебель, — а понимает так вообще все.

— Я вижу, фельдфебель, вы очень хорошо осведомлены об этой особе, — повернувшись к своему провожатому, язвительно и не слишком дружелюбно улыбнулся я, и хотя выражение ее лица нисколько не изменилось, я знал, что моя ирония не ускользнула от нее.

— Вы действительно изучали медицину? — продолжил я свои вопросы.

— Два года в Москве, — и правда довольно бегло и уверенно ответила она все с тем же очаровательным акцентом. — Но все занятия прекратились, как только немцы подошли слишком близко. Вообще все прекратилось.

— А почему вы здесь, а не в Москве?

— Я сбежала, когда в конце октября начались преследования предателей и изменников.

— Сбежали? Хм! Весьма интересно!

— Почему это вам так интересно? — спросила она, довольно вызывающе сверкнув своими кошачьими глазами.

— Потому что я очень интересуюсь всем, что происходит в России, — интересуюсь, девочка моя, для того, чтобы знать, где правда, а где обман.

— Я не ваша девочка, герр доктор, и то, что я говорю, правда.

Я был застигнут врасплох и даже несколько смущен тем, с какой готовностью парировала она мой не вполне изящный намек. Но более всего меня поразило то, что я мгновенно оказался как бы в оборонительной по отношению к ней позиции. Пользуясь тем, что я его не вижу, фельдфебель едва слышно усмехнулся у меня за спиной.

— Я вовсе и не имел в виду, что вы моя девочка, — как-то не слишком убедительно проговорил я в свое оправдание. — Вы здесь — только мой помощник по медицинской части, вот и все, если вы, конечно, знакомы с этой работой. А на чьей вы стороне — на нашей или на стороне красных — будет выявлено должным образом. Учитывая то ужасающее состояние, в котором пребывают эти люди, вам предстоит много работы с ними.

Я замолчал на какое-то время, а затем добавил:

— Я бы хотел, чтобы вы привели здесь все в такой порядок, чтобы уже вскоре мне нужно было появляться здесь не чаще раза в неделю — для того, чтобы удостовериться, что все мои распоряжения выполняются вами должным образом.

— У меня нет даже никаких медикаментов, герр доктор.

— Все, что нужно для работы с больными, вы получите.

Оставшуюся часть дня я говорил с Ниной и фельдфебелем в строго официальной манере, намечая в общих чертах программу их действий и раздавая им конкретные указания. Для размещения больных сыпным тифом должен был быть выделен в качестве изолятора отдельный дом, который надлежало освободить от всех остальных. Нина должна была поселиться в небольшом домике неподалеку от того, в котором мы встретились впервые, и приходить туда для того, чтобы вести амбулаторный прием. Фельдфебелю я приказал выяснить, сколько в деревне имеется коров и коз и какое именно количество молока они производят. Половина этого количества должна была сдаваться Нине, на которую ложилась ответственность за справедливое распределение его среди кормящих матерей.

— Завтра, — строго сказал я им напоследок, — я зайду к вам еще раз днем. Очень надеюсь на то, что к этому времени все мои сегодняшние указания будут выполнены в полном объеме.

В тот вечер ко мне на пост боевого управления заглянул Руди Беккер, и я рассказал ему о тех мероприятиях, которые уже организовал.

— А что вы скажете насчет Нины? — озорно улыбнулся он. — Разве я был не прав?

Ответить на этот вопрос так же прямо, как он был задан, я воздержался:

— Она для меня просто медицинский помощник. Как медицинская сестра в госпитале.

— Конечно, конечно, но медицинские сестры бывают порой чрезвычайно прелестны.

— Разумеется, но врачу не следует уделять этому фактору слишком много внимания, — очень убежденно проговорил я. — Когда я был студентом, руководитель нашей группы часто повторял, что нам вообще категорически противопоказано заводить близкие знакомства с медицинскими сестрами. И он был совершенно прав, — довольно напыщенно продолжал я, не замечая хитрой улыбки маленького Беккера. — Мое отношение к этой молодой женщине будет справедливым и беспристрастным, но ей придется работать.

— Браво! — воскликнул со смехом Беккер. — Замечательно сказано, доктор! Ни прибавить, ни убавить!

— Послушай-ка, что я тебе скажу, Руди, — продолжил я. — Это просто нелепо и смехотворно, как эта беженка из Москвы, — если она является таковой на самом деле, — завладела там помыслами всех наших людей. И ты никогда не увидишь меня среди жаждущих снискать ее благорасположение, среди всех этих кухонных буйволов и прочих дураков-артиллеристов, полагающих, что она — их посланная небом покровительница, этакая местная Святая Барбара.

Вошел Ноак с толстой стопкой немецких газет и вырезок из них. Теперь загадка с неожиданными дарами от крейслейтера Биельфельда была разгадана. Оказалось, что он сам же и привез их нам, лично сопроводив этот бесценный груз сигарет, сигар, кофе и ликеров по тряской железной дороге до самого Ржева — теперь уже в звании лейтенанта. Он же привез и эти газеты.

В одной из них сообщалось о смерти обер-лейтенанта Эрбо Графа фон Кагенека, одержавшего шестьдесят семь побед в воздушных боях. Это был родной брат нашего Кагенека — командир истребительной эскадрильи в Северной Африке. Будучи сбитым в ходе своего последнего боя 28 декабря, он скончался затем в госпитале 12 января от полученных тяжелых ран. Моя память перенесла меня в ночь накануне битвы у Шитинково, когда в разговоре со мной Кагенек рассуждал о смерти. Это было как раз 28 декабря, в тот день, когда сбили его брата, а на следующий день был практически убит и сам Кагенек.

Шитинково стало, по сути, концом для 3-го батальона. Со смертью Кагенека в нашем батальоне умерло и что-то еще. Нет, конечно, не боевой дух наших людей; даже когда нас разбивали вдребезги, у нас никогда не было ни одного случая трусости. Если уж быть до конца точным, то поначалу отдельные случаи все же были и в нашем батальоне, но трусы у нас не задерживались, поскольку лучше уж лишиться одного-двух человек, чем если потом они будут сеять панику среди остальных. Я совершенно не сомневался в том, что дома, в Германии, было множество гарнизонов, солдаты которых искренне стремились попасть на фронт, понимая, что место им именно тут, а не там. Но трусость на войне — очень странная штука. Оказавшись на фронте, человек через некоторое время начинал замечать, что ему гораздо труднее сносить презрительные насмешки товарищей, чем идти на пули врага. Откровенно говоря, под действием ослепляющего и лишающего рассудка страха каждый мог в тот или иной момент обратиться в бегство. Подобные проявления малодушия, разумеется, старались скрывать, а многие, заметив их в ком-либо из окружающих, стремились всячески его высмеять — лишь бы только отвести тень подозрения в трусости от себя самого.

Но нашему 3-му батальону в этом отношении повезло: дух товарищества у нас был развит просто-таки необычайно. Дух все еще оставался, но сам батальон в том первоначальном виде, каким мы его знали, фактически прекратил свое существование. Смерть стала какой-то имперсонифицированной. Списки наших потерь, которые я теперь составлял, были лишь обезличенными цифрами, а не списками погибших друзей, которых хорошо помнишь. Убитые стали лишь идентификационными отметками в журнале потерь, а раненые — лишь хирургической статистикой. Если бы случилось так, что я оставался одним из самых предпоследних оставшихся в живых военнослужащих 3-го батальона перед тем, как погибнуть и им, то ни о каком истинном товариществе, наверное, не было бы уже и речи — во всяком случае, в моем понимании этого чувства.

На передовой было спокойно, и мы той ночью засиделись за разговорами совсем уж допоздна. Пока не иссяк запас штайнхегера, ежевечерние пирушки стали у нас почти узаконенным правилом. С комфортом расположившись вокруг жарко натопленной печи, мы становились во хмелю то эмоциональнее, то меланхоличнее, то сентиментальнее, то вдруг нам становилось до слез жаль самих себя. Так было и на этот раз, когда Ноак принес относительно свежие немецкие газеты. Наши разговоры не особенно интересовали Вольпиуса, и он с достоинством удалился на свою лежанку, после того как мы пару раз откровенно проигнорировали его попытки поразглагольствовать на его излюбленную тему — о войне 1914 года.

На следующее утро — видимо, в результате некоторого легкого похмелья после вчерашних возлияний и заполночных бесед — я был в очередной раз охвачен одержимой мечтой отправиться домой в отпуск и мысленно перебирал вполне достаточные для того основания. Я мог бы, например, перечислить целый ряд людей, которые уже побывали в отпуске, хотя имели для этого гораздо меньше заслуг, чем я. Мой очередной отпуск должен был начаться еще в середине декабря, сейчас же было уже начало февраля, а о моем законном праве побывать на родине никто и не заикался. Я осмотрел рану на своей ноге. Она все еще нагнаивалась. На мне начинало сказываться нечеловеческое напряжение зимних боев. Я устроил себе детальный самоосмотр и обнаружил выраженную аритмию сердцебиения и явственно различимый шум экстрасистолы в сердце. Вот оно! Такой тревожный предупредительный сигнал проигнорировать уже было нельзя. Аритмия и шум экстрасистолы — благодаря им я мог бы оказаться дома!

Когда я добрался после полудня до нашей базовой тыловой деревни для проверки выполнения моих распоряжений, все было выполнено в точном соответствии с ними. Четверо опасных инфекционных больных (все четыре случая — сыпной тиф) находились в изоляторе. Я разъяснил Нине и фельдфебелю медицинской службы, что теперь мы можем сделать для них уже не слишком многое. Но по крайней мере их можно было вымыть и избавить от вшей — так же, кстати, как и те места, где они лежали до этого. Я предложил проследить за тем, чтобы все гражданские жители вывешивали свою одежду на мороз, когда будет особенно холодно, а также порекомендовал применять порошок «Russia». Но, добавил я при этом Нине, по-настоящему эффективного средства против этого заболевания пока все же не существует. Мы можем лишь способствовать усилению циркуляции крови, давать таблетки «Пирамидона» для ослабления жара и болей в конечностях и применять успокаивающие средства для смягчения нервного возбуждения. Я передал ей привезенные мной медикаменты, и мы отправились взглянуть на рахитичных детишек и беременных женщин. С помощью самой же Нины в качестве переводчицы я объявил гражданским жителям, что, помимо того, что она должна лечить их, они тоже обязаны неукоснительно выполнять все ее распоряжения, а фельдфебелю приказал оказывать ей всяческое необходимое содействие.

За все это время я едва взглянул несколько раз на саму девушку, за исключением, конечно, тех моментов, когда обращался к ней лично, разъясняя смысл тех или иных своих распоряжений. Дело тут в том, что я, к своей полной неожиданности, ясно осознал вдруг, что находиться рядом с ней, просто видеть ее доставляет мне огромное удовольствие. Я заметил также, что в тот день она повязала себе вокруг головы нарядный красный шарф, подчеркивавший миловидность ее лица столь же удачно, сколь и ее длинные волосы пшеничного цвета накануне.

— Теперь все в ваших руках, так что решайте сами, что вам лучше всего предпринять в том или ином отдельном случае, — сказал я ей. — Со своей стороны я обещаю вам полную поддержку. Но мы можем помочь всем этим людям только в том случае, если и они сами будут проявлять должную сознательность и дисциплинированность, а спрашивать за это я буду с вас.

— Я поняла вас, герр доктор, и сделаю все, как вы сказали, — ответила она своим спокойным и слегка хрипловатым голосом.

Смотрела она на меня так же спокойно, как и говорила, но уже без дерзкого вызова, как накануне, в нашу первую встречу. Выглядела она сегодня как-то даже светло и безмятежно, и я не мог не заметить, что ее голос с неподражаемой мягкой хрипотцой и прелестным иностранным акцентом оказывает на меня какое-то просто-таки на удивление успокаивающее действие. Мне нравилась та серьезность, с которой она подбирала правильные немецкие слова, ее несуетливая и очень уверенная манера двигаться по всем этим забитым больными людьми комнатам, ее фигура, ее дивная природная грация. Я неожиданно почувствовал, что хочу узнать побольше о ее прежней жизни, узнать о том, какие мысли, какие воспоминания и какие надежды на будущее скрываются за ее взглядом, обладавшим столь неодолимо притягательной силой.

Я осознал вдруг, что многое отдал бы за одну только возможность провести с ней вечер в обычной неторопливой беседе у натопленной русской печи, познакомиться поближе, выявить общие интересы — да просто в конце концов побыть несколько часов в компании красивой и интеллигентной женщины.

Обуреваемый подобными размышлениями, я вернулся в Малахово неистовым галопом.