«Был Петербург, стал Петроград», 1914–1916 годы Александр Романов, Татьяна Мельник-Боткина, Зинаида Гиппиус, Нина Берберова, Михаил Бонч-Бруевич, Георгий Лукомский
«Был Петербург, стал Петроград», 1914–1916 годы
Александр Романов, Татьяна Мельник-Боткина, Зинаида Гиппиус, Нина Берберова, Михаил Бонч-Бруевич, Георгий Лукомский
Считается, что в последние годы царствования Николая II страной управлял «триумвират» – императрица Александра Федоровна, ее доверенная фрейлина А. А. Вырубова и «святой черт» Г. Е. Распутин. Последний сумел приобрести огромное влияние на царскую семью, и практически ни одно сколько-нибудь важное решение при дворе без него не принималось. Возвышение Распутина было одним из симптомов охватившей российские «верхи» растерянности, которая проистекала из неспособности власти управлять страной в условиях мирового кризиса, спровоцированного началом Первой мировой войны. В мирных условиях недееспособность верховной власти (Россия по-прежнему оставалась абсолютной монархией, несмотря на формальные признаки монархии конституционной наподобие созыва парламента) была не слишком заметна, однако кризисная ситуация наглядно показала отсталость самодержавия как общественного института и слабость Николая II как правителя.
Впрочем, военные тяготы обрушились на Россию не сразу, город прощался в 1909 году с Иоанном Кронштадтским, устроил в 1910 году торжественные похороны Веры Федоровны Комиссаржевской, проявлял веротерпимость – в 1910 году на Кронверкском проспекте в присутствии бухарского эмира была заложена мусульманская соборная мечеть (хотя и вызвавшая протесты со стороны архитекторов, утверждавших, что на этом месте мечеть нарушит целостность и исторический характер наиболее древней части Петербурга), на Приморском проспекте в Старой Деревне открылся буддийский храм, а в Шахматном собрании (Невский пр., 55) – Петербургский шахматный конгресс;столица еще некоторое время оставалась прежним «блистательным Петербургом», как явствует из воспоминаний великого князя Александра Михайловича (к слову, в этих мемуарах имеются любопытные подробности относительно революционных настроений в обществе).
Тот иностранец, который посетил бы С.-Петербург в 1914 году, перед самоубийством Европы, почувствовал бы непреодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице российских императоров, соединявшей в себе классическую красоту прямых проспектов с приятным, увлекающим укладом жизни, космополитическим по форме, но чисто русским по своей сущности.
Чернокожий бармен в Европейской гостинице, нанятый в Кентукки, истые парижанки-актрисы на сцене Михайловского театра, величественная архитектура Зимнего дворца – воплощение гения итальянских зодчих, сановники, завтракавшие у Кюба до ранних зимних сумерек, белые ночи в июне, в дымке которых длинноволосые студенты спорили с жаром с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии...
Никто не мог бы ошибиться относительно национальности этого города, который выписывал шампанское из-за границы не ящиками, а целыми магазинами.
Украшением этой столицы был памятник Петру Великому. Отлитый из бронзы Фальконетом, император стоял на Сенатской площади, наблюдая с высоты четырехугольники домов, образующих прямые перспективы. Ему удалось построить этот сказочный, северный город на топких финских болотах ценою ста двадцати шести тысяч жизней, принесенных в жертву болотной лихорадке во имя России, и самодовольная усмешка светилась на его лице. Прошло двести лет с тех пор, как он, стоя на берегу финских вод и глядя на полуразрушенные деревянные хижины рыбаков, решил перенести русскую столицу из азиатской Москвы на берега западной Европы. Его рука затянула повод коня, поднявшегося на дыбы над пропастью. То не было мимолетной идеей скульптора, когда он создавал эту поражающую воображение позу: Петр действительно спас нашу родину от прозябания в «азиатчине» под властью вчерашних монгольских владык. Он освободил своих нерадивых подданных от власти средневековых суеверий и ударами своей дубинки заставил их приобщиться к культурной семье западноевропейских народов.
Сын жестокого XVII века, Петр Великий не привык стесняться в своих методах. Он твердо верил, что в человеческом материале в России недостатка не будет, и не щадил никого... Он не остановился пред убийством сына, когда убедился, что царевич Алексей решил противиться его начинаниям. Его испуганные современники видели в лице царя Антихриста, но у ног его памятника лежало наглядное доказательство гения Петра: блестящий С.-Петербург – столица самых могущественных властителей в мире. Петр достиг своей цели, и важность его достижения стала еще более очевидной по прошествии двух столетий. Но в дальнейшем это была уж задача современных Романовых, которые готовились праздновать трехсотлетие царствования династии и продолжать усилия своего гениального предка.
Однако наблюдательный иностранец, посетивший Петербург пред войною, испытал бы, наверное, чувство растущего беспокойства, которое от памятника на Сенатской площади передавалось всем, обладавшим способностью несколько предвидеть грядущий хаос. Он также заметил бы, что полтора миллиона мужчин и женщин, живших в столице Российской империи, существовали изо дня в день, давая бронзовому монументу пищу для размышлений о «завтрашнем дне», затуманенном блеском прекрасного сегодня...
Все в Петербурге было прекрасно. Все говорило о столице российских императоров.
Золотой шпиль Адмиралтейства был виден издали на многие версты. Величественные окна великокняжеских дворцов горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережной желтые и синие кирасиры, на прогулке после завтрака, обменивались взглядами со стройными женщинами под вуалями.
Роскошные выезды, с лакеями в декоративных ливреях, стояли пред ювелирными магазинами, в витринах которых красовались розовые жемчуга и изумруды. Далеко, за блестящей рекой, с перекинутыми чрез воду мостами, громоздились кирпичные трубы больших фабрик и заводов. А по вечерам девы-лебеди кружились на сцене императорского балета под аккомпанемент лучшего оркестра в мире.
Первое десятилетие XX века, наполненное террором и убийствами, развинтило нервы русского общества. Все слои населения империи приветствовали наступление новой эры, которая носила на себе отпечаток нормального времени. Вожди революции, разбитые в 1905–1907 гг., укрылись под благословенную сень парижских кафе и мансард, где и пребывали в течение следующих десяти лет, наблюдая развитие событий в далекой России и философски повторяя поговорку: «Чтобы дальше прыгнуть, надо отступить».
А тем временем и друзья, и враги революции ушли с головой в деловые комбинации. Вчерашняя земледельческая Россия, привыкшая занимать деньги под залог своих имений в Дворянском банке, в приятном удивлении приветствовала появление могущественных частных банков. Выдающиеся дельцы петербургской биржи учли все выгоды этих общественных настроений, и приказ покупать был отдан.
Тогда же был создан знаменитый русский «табачный трест» – одно из самых больших промышленных предприятий того времени. Железо, уголь, хлопок, медь, сталь были захвачены группой петербургских банкиров. Бывшие владельцы промышленных предприятий перебрались в столицу, чтобы пользоваться вновь пpиобретенными благами жизни и свободой. Хозяина предприятия, который знал каждого рабочего по имени, заменил дельный специалист, присланный из Петербурга. Патриархальная Русь, устоявшая пред атаками революционеров 1905 года, благодаря лояльности мелких предпринимателей, отступила пред системой, заимствованной за границей и не подходившей к русскому укладу.
Это быстрое трестирование страны, далеко опередившее ее промышленное развитие, положило на бирже начало спекулятивной горячке. Во время переписи населения Петербурга, устроенной в 1913 году, около 40 000 жителей обоего пола были зарегистрированы в качестве биржевых маклеров.
Адвокаты, врачи, педагоги, журналисты и инженеры были недовольны своими профессиями. Казалось позором трудиться, чтобы зарабатывать копейки, когда открывалась полная возможность зарабатывать десятки тысяч рублей посредством покупки двухсот акций «Никополь-Мариупольского металлургического общества».
Выдающиеся представители петербургского общества включали в число приглашенных видных биржевиков. Офицеры гвардии, не могшие отличить до сих пор акций от облигаций, стали с увлечением обсуждать неминуемое поднятие цен на сталь. Светские денди приводили в полное недоумение книгопродавцев, покупая у них книги, посвященные сокровенным тайнам экономической науки и истолкованию смысла ежегодных балансов акционерных обществ. Светские львицы начали с особым удовольствием представлять гостям на своих журфиксах «прославленных финансовых гениев из Одессы, заработавших столько-то миллионов на табаке». Отцы церкви подписывались на акции, и обитые бархатом кареты архиепископов виднелись вблизи биржи. <...>
Близорукие дельцы 1913 года были мало обеспокоены отдаленным будущим. Они были уверены, что сумеют реализовать все вновь приобретенное до того, как грянет гром...
Племянник кардинала, русский мужик и банкир считали себя накануне войны владельцами России. Ни один диктатор не мог бы похвастаться их положением.
Ярошинский, Батолин, Путилов – вот имена, которые знала вся Россия.
Сын бывшего крепостного, Батолин начал свою карьеру в качестве рассыльного в хлебной торговле. Он был настолько беден, что впервые узнал вкус мяса, когда ему исполнилось девять лет.
Путилов принадлежал к богатой петербургской семье. Человек блестящего воспитания, он проводил много времени за границей и чувствовал себя одинаково дома на плас де ла Бурс и на Ломбард-стрит.
Годы молодости Ярошинского окружены тайной. Никто не мог в точности определить его национальности. Он говорил попольски, но циркулировали слухи, что дядя его – итальянский кардинал, занимающий высокий пост в Ватикане. Он прибыл в Петербург, уже будучи обладателем большого состояния, которое заработал на сахарном деле на юге России.
Биографии этих трех «диктаторов», столь непохожих друг на друга, придавали этой напряженной эпохи еще более фантастический колорит.
Они применили к экономической жизни России систему, известную у нас под именем «американской»... Никаких чудес они не творили. Рост их состояния был возможен только благодаря несовершенству русских законов, которые регулировали деятельность банков.
Министр финансов держался от всего этого в стороне и с молчаливым восхищением наблюдал за тем, как этот победоносный триумвират все покорял «под нози своя». От пляски феерических кушей кружилась голова, и министр финансов имел полное основание считать, что его пост лишь переходная ступень к креслу председателя какого-нибудь частного банка.
Радикальная печать, неутомимая в своих нападках на правительство, в отношении трестов хранила гробовое молчание, что являлось вполне естественным, в особенности если принять во внимание, что им принадлежали самые крупные и влиятельные ежедневные газеты в обеих столицах. <...>
Знаменитая «школа революционеров», основанная Горьким на о. Капри, была долгое время финансирована Саввой Морозовым – общепризнанным московским «текстильным королем», – и считала теперешнего главу советского правительства Сталина в числе своих наиболее способных учеников. Бывший советский полпред в Лондоне Л. Красин был в 1913 году директором на одном из Путиловских заводов в С.-Петербурге. Во время войны же он был назначен членом военного промышленного комитета.
На первый взгляд, совершенно необъяснимы побуждения крупной буржуазии, по которым она поддерживала русскую революцию. Вначале правительство отказывалось верить сообщениям охранного отделения по этому поводу, но факты были налицо.
При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Приговор этот, однако, был отменен ввиду значительного пожертвования, сделанного им на сооружение памятника в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых. От большевиков к Романовым – и все это в течение одного года!..
Эксцентричность, проявленная банкирами, была лишь знамением времени.
Война надвигалась, но на грозные симптомы ее приближения никто не обращал внимания. Над всеми предостережениями наших военных агентов за границей в петербургских канцеляриях лишь подсмеивались или же пожимали плечами.
Когда брат мой, великий князь Сергий Михайлович, по возвращении в 1913 году из своей поездки в Австрию доложил правительству о лихорадочной работе на военных заводах центральных держав (Германии и Австрии. – Ред.), то наши министры в ответ только рассмеялись. Одна лишь мысль о том, что великий князь может иной раз подать ценный совет, вызвала улыбку.
Принято было думать, что роль каждого великого князя сводилась к великолепной праздности.
Военный министр генерал Сухомлинов пригласил к себе редактора большой вечерней газеты и продиктовал ему статью, полную откровенными угрозами по отношению к Германии, под заглавием «Мы – готовы!».
В тот момент у нас не было не только ружей и пулеметов в достаточном количестве, но наших запасов обмундирования не хватило бы даже на малую часть тех миллионов солдат, которых пришлось бы мобилизовать в случае войны.
В вечер, когда эта газетная статья появилась, товарищ министра финансов обедал в одном из излюбленных, дорогих ресторанов столицы.
– Что же теперь произойдет? Как реагирует на это биржа? – спросил его выдающийся журналист.
– Биржа? – насмешливо улыбнулся сановник. – Милый друг, человеческая кровь всегда вносит в дела на бирже оживление.
И действительно, на следующий день все бумаги на бирже поднялись. Инцидент со статьей военного министра был забыт всеми, кроме, быть может, германского посланника.
Остальные триста мирных дней были заполнены карточной и биржевой игрой, сенсационными процессами и распространившейся эпидемией самоубийств.
В эту зиму танго входило в большую моду. Томные звуки экзотической музыки неслись по России из края в край. Цыгане рыдали в кабинетах ресторанов, звенели стаканы, и румынские скрипачи, одетые в красные фраки, завлекали нетрезвых мужчин и женщин в сети распутства и порока. А над всем этим царила истерия...
– Отчего ваше императорское высочество так спешите вернуться в С.-Петербург? – спросил меня наш посол в Париже Извольский. – Там же мертвый сезон... Война? – Он махнул рукой. – Нет, никакой войны не будет. Это только «слухи», которые время от времени будоражат Европу. Австрия позволит себе еще несколько угроз. Петербург поволнуется. Вильгельм произнесет воинственную речь. И все это будет чрез две недели забыто.
Извольский провел 30 лет на русской дипломатической службе. Некоторое время он был министром иностранных дел. Нужно было быть очень самоуверенным, чтобы противопоставить его опытности свои возражения. Но я решил все-таки быть на этот раз самоуверенным и двинулся в Петербург.
Мне не нравилось «стечение непредвиденных случайностей», которыми был столь богат конец июля 1914 года.
Вильгельм II был «случайно» в поездке в норвежские фиорды накануне представления Австрией ультиматума Сербии. Президент Франции Пуанкаре «случайно» посетил в это же время Петербург.
Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства, «случайно» отдал приказ британскому флоту остаться после летних маневров в боевой готовности.
Сербский министр иностранных дел «случайно» показал австрийский ультиматум французскому посланнику Бертело, и г. Бертело «случайно» написал ответ Венскому кабинету, освободив, таким образом, сербское правительство от тягостных размышлений по этому поводу.
Петербургские рабочие, работавшие на оборону, «случайно» объявили забастовку за неделю до начала мобилизации, и несколько агитаторов, говоривших по-русски с сильным немецким акцентом, были пойманы на митингах по этому поводу.
Начальник нашего генерального штаба генерал Янушкевич «случайно» поторопился отдать приказ о мобилизации русских вооруженных сил, а когда государь приказал по телефону это распоряжение отменить, то ничего уже нельзя было сделать.
Но самым трагичным оказалось то, что «случайно» здравый смысл отсутствовал у государственных людей всех великих держав.
Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно – все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дня проповедовать умеренность...
Немцы, французы, англичане и австрийцы, русские и бельгийцы – все подпадали под власть психоза разрушения, предтечами которого были убийства, самоубийства и оргии предшествовавшего года. В августе же 1914 года это массовое помешательство достигло кульминационной точки...
Вильгельм произносил речи из балкона берлинского замка. Николай II, приблизительно в тех же выражениях, обращался к коленопреклоненной толпе у Зимнего дворца. Оба они возносили к престолу Всевышнего мольбы о карах на головы зачинщиков войны.
Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным. Нельзя было найти ни одного нормального человека в странах, расположенных между Бискайским заливом и Великим океаном.
Когда я возвращался в Россию, мне довелось быть свидетелем самоубийства целого материка.
Всю страну, и Петербург в особенности, охватил патриотический угар. Т. Е. Мельник-Боткина, дочь придворного врача Е. С. Боткина, позднее расстрелянного вместе с царской семьей, вспоминала:
Лето 1914 года стояло жаркое и душное. Ни одного дождя. Вокруг Петербурга постоянные торфяные пожары, так что и дни, и ночи нельзя было отдохнуть от запаха гари. Где-то грохотал гром, и сухие грозы каждый день кружили над Петербургом, не принося облегчения.
Собиралась большая гроза, но другого рода. Все были встревожены убийством в Австрии сербом наследного принца. Все симпатии были на стороне сербов. Уже с начала Балканских войн говорили сочувственно о южных славянах, считая необходимой войну с Германией и Австрией.
Теперь эти разговоры усиливались; говорили, что Россия должна выступить на защиту своих меньших братьев и освободить и себя, и их от германского засилья. Но были люди, яростно спорившие против подобных планов. Это были крайние правые, которые говорили, что Россия ни в каком случае не должна ссориться с Германией, так как Германия – оплот монархизма, и по этой, а также и экономическим причинам мы должны быть с ней в союзе.
Во время всех этих споров и разговоров в Петербурге шли беспорядки. Рабочие бастовали, ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку.
– А мы сами не знаем, – были ответы, – нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били.
И в этот самый момент вдруг появился долгожданный манифест об объявлении войны и мобилизации, а австрийские и германские войска показались на нашей территории.
Как только была объявлена война, вспыхнул грандиозный патриотический подъем. Забыты были разбитые трамваи и немецкие трехрублевки, казаков встречали криками радости, а вновь произведенных офицеров качали и целовали им погоны.
По улицам Петербурга ходили толпы манифестантов с иконами и портретами его и ее Величеств, певшие «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Боже, царя храни». Все бегали радостные и взволнованные. Никто не сомневался, что через три месяца наши победоносные войска будут в Берлине.
При таком настроении публики государь приехал в Петербург читать в Зимнем дворце манифест об объявлении войны. Когда их величества проходили по залам Зимнего дворца, то возбужденная публика, забыв все этикеты, кидалась к ним, обступая их кольцом, целуя руки им обоим и подол платья императрицы, у которой по красивому одухотворенному лицу текли крупные, тихие слезы радости.
Когда его величество вышел на балкон, то вся толпа, запрудившая площадь Зимнего дворца, так что еле можно было дышать, как один человек, упала на колени, и все разом подхватили «Боже, царя храни».
Всем, видевшим события 1917 и 1918 годов, трудно поверить, что это была все та же толпа тех же рабочих, солдат и чиновников...
Из «патриотических побуждений» столицу империи Санкт-Петербург переименовали «на русский лад» в Петроград, а многие чиновники и военные сменили немецкие фамилии на русские. При этом, как писал генерал А. А. Игнатьев, «от того, что генерал Цеге фон Мантейфель оказался Николаевым, – германофилов, а главным образом германских шпионов в России не убавилось».
Поэтесса З. Н. Гиппиус откликнулась на переименование города такими строками:
Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?
Не мы, не мы... Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся да чьи-то ризы делят,
И все дрожат за свой последний час.
Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора...
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.
Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?
Но близок день – и возгремят перуны...
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей
Восстанет он, все тот же, бледный, юный,
Все тот же – в ризе девственных ночей,
Во влажном визге ветреных раздолий
И в белоперистости вешних пург, —
Созданье революционной воли —
Прекрасно-страшный Петербург!
Постепенно общество осознало, что страна воюет; эту перемену в настроениях тонко подметила вернувшаяся в Петроград писательница Н. Н. Берберова.
Поезд вошел в Финляндский вокзал. Это была Россия, моя родина, возврат домой, война. Последние дни августа 1914 года, густая пыль, толпа новобранцев. Грусть, впервые почувствованная мною от солдатского хора. «Рано поyтpy вставали – трезвонил набат!» Набат здесь, над этим солдатским эшелоном, гудящий тревогой, полнеба в огне, звон над Невой, «барышня, подари на счастье заграничную игрушечку» – даю из сумочки зеркальце. Странно, никогда не дорожила своими вещами, могу отдать, могу потерять, нет у меня «священных» вещей, как бывало у русского человека старых времен (ложка, гребешок). Чистое полотенце и чистая наволочка – вот все, что мне надо. Остальное не важно. Даю зеркальце. Шинель скручена и надета накось. И вдруг, покрывая хор, грянул духовой оркестр. А на Литейном мосту горят фонари. Почему они горят? Почему извозчик сидит боком? Почему плачет женщина? Почему ребенок просит: дяинька, дай копеечку? Почему? Почему у городового такой толстый живот, а у попа еще толще? Почему бледный мальчик, сын нашего швейцара, говорит моему отцу скороговоркой: «Обещали, Николай Иванович, но не дали. Не вышло». (Это о стипендии в реальное.) Почему всюду кругом: не дали, не вышло, нетути. Почему? Почему холодно в августе? Темно в сентябре? Почему у Даши растерянный вид и фонарь под глазом? «Напившись вчерась, на прощанье как тарабухнет меня кулаком. В Галицию погнали их». Что все это значит? Зачем-то все? И куда я ни смотрю, на божью ли коровку величиной с дом, на детей, играющих на лужку, на папу с мамой, расстилающих белую скатерть, или на коров, говорящих «му», я вижу только одно: грусть, бедность, нетути, войну, сапог солдата, сапог городового, сапог генерала, мутное небо надо всем этим, осеннее небо военного Петербурга.
От германофилии Петроград перешел, если можно так выразиться, к германофобии: везде и всюду едва ли не в каждом видели немецкого шпиона – зачастую справедливо. Генерал М. Д. Бонч-Бруевич, начальник штаба Северного фронта, вспоминал:
Многие наши банки были в немецких руках, и уже одно это привлекло к их деятельности внимание контрразведки. Особый интерес вызвали подозрительные махинации двух видных петербургских финансистов – братьев Шпан, немцев по происхождению.
Когда старший из братьев ухитрился попасть на прием к императрице Александре Федоровне и поднести ей восемьдесят тысяч рублей на «улучшение» организованного ею в Царском Селе лазарета, контрразведка занялась этим «невинным» торговым домом и обнаружила не только постоянную связь, которую братья Шпан поддерживали с воюющей против нас Германией, но и другие, не менее значительные их преступления.
В связи с войной артиллерийское ведомство испытывало острую нужду в алюминии. Достать его ни в столице, ни в других городах России казалось невозможным. Возглавлявший фирму старший из братьев Шпан предложил привезти нужное количество алюминия из-за границы. Артиллерийское ведомство согласилось, и Шпан тотчас отправил в Швецию своего агента. Под второй подошвой ботинка агент этот припрятал врученные ему Шпаном документы, из которых следовало, что некая германская фирма отправляет в Россию принадлежащий ей алюминий. На самом деле огромное количество алюминия хранилось в самом Петрограде на тайных складах той же фирмы «К. Шпан и сыновья». Вся эта инсценировка понадобилась, чтобы продать дефицитный металл за баснословную сумму.
За выезжавшим за границу агентом было установлено наблюдение, и на обратном пути он был захвачен с поличным.
Родственники и знакомые братьев Шпан подняли невообразимый шум. Но Рузский (главнокомандующий Северным фронтом. – Ред.) на этот раз поддержал меня, и я, не считаясь с высокими покровителями фирмы, приказал арестовать обоих братьев и выслать их в Ачинск. Любопытно, что юрисконсультом этой шпионской фирмы был одно время будущий премьер и «главковерх» Керенский.
Одновременно Рузский одобрил и представил в Ставку составленный мною «Проект наставления по организации контрразведки в действующей армии». Верховный главнокомандующий утвердил его; во всех армейских штабах были созданы контрразведывательные отделения с офицерами генерального штаба, а не жандармами во главе. В основу работы армейской контрразведки была положена тесная связь с оперативными и разведывательным отделениями штабов, и это сразу же сказалось.
Благосклонное, несмотря ни на что, отношение Рузского к моей борьбе с немецким шпионажем окрылило меня, и я постарался нанести по разведывательной деятельности германского генерального штаба еще несколько чувствительных ударов.
В России уже не один десяток лет была широко известна торгующая швейными машинами компания «Зингер». Являясь немецким предприятием, акционерное общество это с началом войны поспешно объявило о своей принадлежности к Соединенным Штатам Америки. Но эта перекраска не спасла фирму от внимания контрразведки и последующего разоблачения ее шпионской деятельности.
Верная принципу германской разведки – торговать высококачественными товарами, чтобы этим получить популярность и быстро распространиться по стране, компания «Зингер» продавала действительно превосходные швейные машины. Ведя продажу в кредит и долголетнюю рассрочку, фирма сделалась известной даже в глухих уголках империи и создала разветвленнейшую агентуру.
Характерно, что спустя много лет, уже во время Второй мировой войны, немецкая фирма «Олимпия», открывшая в Венгрии со специальными шпионскими целями свой филиал, начала выпускать пишущие машинки с венгерским алфавитом куда более высокого качества, нежели те, что собирались внутри страны. Видимо, и в случае с компанией «Зингер», и в деятельности фирмы «Олимпия» приток денежных средств, получаемых от германского генерального штаба, давал возможность торговать себе в убыток.
Компания «Зингер» выстроила на Невском многоэтажный дом, после революции превращенный в Дом книги. Во всех сколько-нибудь значительных городах находились фирменные магазины, а в волостях и даже в селах – агенты компании.
У каждого агента имелась специальная, выданная фирмой географическая карта района. На ней агент условными знаками отмечал число проданных в рассрочку швейных машин и другие коммерческие данные. Контрразведка установила, что карты эти весьма остроумно использовались для собирания сведений о вооруженных силах и военной промышленности России. Агенты сообщали эти данные ближайшему магазину, и там составлялась сводка. Полученная картограмма направлялась в Петроград в центральное управление общества «Зингер». Отсюда выбранные из картограмм и интересующие германскую разведку сведения передавались за границу.
Убедившись в основательности обвинения, я циркулярной телеграммой закрыл все магазины фирмы «Зингер» и приказал произвести аресты служащих и агентов, причастных к шпионской деятельности.
Бесцеремонность, с которой компания «Зингер» почти открыто работала в пользу воюющей Германии, не должна особенно удивлять. Последние годы империи характеризовались таким разложением государственного аппарата, что в непосредственной близости к ошалевшему от распутинской «чехарды» русскому правительству и всяким иным властям предержащим делались самые неправдоподобные вещи.
Трудно, например, поверить, что в столице Российской империи в самый разгар войны с Германией собирались пожертвования на... германский подводный флот, и притом не где-нибудь в укромных уголках, а на самом виду – в министерстве иностранных дел и других не менее почетных учреждениях. Надо ли говорить о том, что германские подводные лодки были в Первую мировую войну наиболее действенным оружием Германии, обращенным против англичан, но не щадившим и нашего флота. <...>
Сбор этих средств был организован даже без какой-либо хитроумной выдумки. Завербовав швейцаров ряда министерств и других петроградских правительственных учреждений, немецкие тайные агенты заставили их держать у себя слегка зашифрованные подписные листы и собирать пожертвования.
Натолкнувшись на списки жертвователей, контрразведка быстро ликвидировала эту наглую авантюру германской разведки.
Наряду с использованием задолго до войны завербованных тайных агентов, германская разведка уже в ходе военных действий добывала нужные ей сведения любыми способами, не останавливаясь перед похищением у доверчивых офицеров секретных документов.
Показательно дело генерала Черемисова, не отданного под суд и не разжалованного только из-за редкостного либерализма и бесхребетности высшего командования в вопросах борьбы с вражеским шпионажем.
В конце 1915 года на должность генерал-квартирмейстера 5-й армии, занимавшей Двинский плацдарм, был назначен Черемисов, тогда еще полковник. В том же штабе армии в должности офицера для поручений состоял ротмистр, немецкая фамилия которого не сохранилась в моей памяти. Офицер этот жил с немкой, и, хотя шла война, никого в штабе это ничуть не смущало. Наоборот, тот же Черемисов дневал и ночевал у гостеприимного ротмистра.
Спустя некоторое время ко мне как начальнику штаба вновь образованного Северного фронта явился артиллерийский полковник Пассек и потребовал личного свидания со мной.
Пассека провели ко мне на квартиру, и он, крайне возбужденный и взволнованный, доложил мне, что у ротмистра, о котором шла речь выше, ежедневно собираются офицеры, как приехавшие с фронта, так и едущие на фронт. Посетителей уютной квартиры ждет ужин с неизменной выпивкой и карты. Играют в азартные игры и на большие деньги. Вин и водок, несмотря на «сухой закон», за ужином всегда изобилие. Во всех этих кутежах и карточной игре неизменное участие принимает и Черемисов; пример его явно ободряет остальных штаб– и обер-офицеров, бывающих у ротмистра.
Многие офицеры после карт оставались ночевать. Некоторых из них безжалостно обыгрывали в карты. Других напаивали до бесчувствия; в вино и в водку для верности подсыпался одурманивающий порошок.
После того как такой офицер впадал в беспамятство, его багаж, а заодно и карманы тщательно обыскивались; документы и бумаги внимательно просматривались и иногда копировались. Сам полковник Пассек был обыгран на крупную сумму и так как, снедаемый стремлением отыграться, не раз посещал квартиру подозрительного ротмистра, то смог убедиться в преступной его деятельности.
Посоветовавшись с Батюшиным, подобно мне переведенным в штаб Северного фронта и являвшимся начальником его контрразведки, я вызвал к себе на квартиру генерала Шаврова, военного юриста по образованию, и приказал ему на специальном паровозе выехать в Двинск, чтобы там, не подымая особого шума, проверить сообщенные Пассеком факты.
Поздно ночью Шавров вернулся и доложил, что подозрения полковника Пассека подтвердились: во время устроенного в квартире ротмистра обыска были найдены даже списки бывавших у него офицеров с явно шпионскими пометками около каждой фамилии.
Как выяснилось, ротмистр, являясь резидентом немецкой разведки, совместно с приставленной к нему под видом сожительницы разведчицей умышленно обыгрывал офицеров, чтобы, воспользовавшись трудным положением, в которое они попадали, в дальнейшем их завербовать.
Дополненные контрразведкой материалы генерала Шаврова я доложил главнокомандующему и как будто получил полное его одобрение. Виновные в шпионаже были арестованы и преданы военно-полевому суду, штаб армии подвергся основательной чистке. Но едва дело дошло до Черемисова, как начала действовать та страшная дореволюционная российская система, которую с такой удивительной точностью охарактеризовал еще Грибоедов.
«Родному человечку» кто-то «порадел», и Черемисов вместо отрешения от должности на все время следствия и, в лучшем случае, выхода в отставку, отделался тем, что был назначен командиром бригады в одну из пехотных дивизий.
О том, как выглядел «унылый Петроград» в годы войны, поведал историк искусства Г. К. Лукомский.
Устройство с помощью систематической, планомерной застройки целых ensemble’ей, цельных картин – вовсе не в духе времени, не во вкусе современной публики, тем более – городских заправил. Просто не понимают ни у власти стоящие, ни собственники земель и домов столицы прелести и важности значения для вида столицы применения общего плана застройки, подбора построек в зависимости от их сочетания, слияния их силуэта. Хаос самый безвкусный царит в отношении сформирования общего вида столицы. Рядом со старенькими, иногда милыми одноэтажными особнячками высятся громады доходных домов. Но чаще эти маленькие «особнячки» представляют собой ужасающие, грязные, залепленные пристройками трактиры, дома, населенные беднотой или занятые мастерскими, сапожными, корсетными, складами муки!
И самое ужасное, что это не только где-либо на Песках или на Выборгской стороне, но и на Большом проспекте Петербургской стороны и даже на Каменноостровском проспекте, какой же «общий вид» может быть у тех или иных кварталов города, когда, вопреки всякому подобию приличия и примитивнейшей опрятности, рядом с облицованными мрамором фасадами до сих пор каким-то чудом сохраняются никому не нужные лачуги, занятые извозчичьими дворами. На каком основании пустопорожние места остаются незастроенными десятилетия среди прелестных фасадов и на одной из наиболее бойких улиц? Почему не издан до сих пор закон о принудительном отчуждении таких мест, пригодных ведь не только для склада дров, а то и попросту годами пустующих или занятых свалкою ненужного мусора?
Как можно допустить, чтобы в лучшем и наиболее бойком квартале города кто-то имел право без всякого использования оставлять участки, поросшие бурьяном или, в лучшем случае, обращенные в капустные огороды (Каменноостр. пр.)? Почему – неуютные, усаженные зеленью кафе, не рестораны, не клубы, если уже невыгодно продавать собственникам участки или последние малы настолько, что построить доходный дом невозможно?
Сплошной ужас – Каменноостровский, дом № 2! Вывески, извозчичий двор, грязные сараи, трактир – на участке, расцениваемом по 1000 рублей кв. сажень, и на самом видном месте, где мог бы быть если уже не доходный дом, то во всяком случае чудный кафе-ресторан.
А пустырь на месте дома № 47, а углы Карповки и Каменноостровского? Один угол – деревянный трактир; другой угол – чайная в старом особняке; третий – ужасный разваливающийся домик, и пустырь возле него!
А благоустройство самой Карповки, ее берега: что за грязь и мусор? И это близ улицы, предназначенной для катания, для прогулок! Не лучше и Марсово поле! Годами лежали вывороченные старые столбы, когда-то раскрашенные в полосатую расцветку; валяются и теперь новые чугунные столбы; и все поле покрыто никогда никем не убираемым слоем грязи и пыли, несущейся в ветреный день прямо в Летний сад. Почему не зарастить все поле травой, покрыв его слоем дерна и превратить его таким образом за какие-нибудь 15–25 тысяч рублей в то, чем он был как раз когда-то, т. е. – в Царицын луг? Такая одежда предотвратила бы от пыли плац, а военному ученью отнюдь не повредила бы. Наоборот. Ведь все плацы, где еще происходят большие учения в лагерях (напр., Усть-Ижорском), покрыты такой травой, нисколько притом не вытаптываемой. Затем хотя бы один ряд деревьев (почему всегда тополь – несносный, безличный, требующий человеческого труда по обстрижке, а, например, не ель, не пихта?) вокруг и ограда (зачем непременно чугунная? кстати, как неудачны новоотлитые чугунные стойки!) из каменных столбов, с обелисками по углам поля и с фонтанами по середине линии периметра – и какой чугунный памятник «Свободы» получился бы из «Марсового поля».
Почему вообще столь незначительное благоустройство возможно было когда-то, возможно и ныне в провинции (Кострома, Чугуев) и немыслимо в столице, в самом ее центре, у Летнего сада, у посольств, где проезжают иностранные представители: ведь эта узкая дорога, кстати, всегда ужасающе вымощенная, – единственный путь, сообщающий две лучшие части города!
Не лучше обстоит дело и с Троицкой площадью, и с набережными. Ведь надо так постараться замусорить город, как сделали это с площадью у цирка и мечети! Заборы, пристроечки, клозеты, свалка всякой рухляди, никому не нужного хлама – и это на самом виду у катающейся публики! Снести и этот никому не нужный цирк (уже приходящий в ветхое состояние), и отвратительный скэтинг (каток. – Ред.), отчистить бы всю эту площадь, и какое идеальное место получилось бы для сквера, еще лучше для театра, музея или вообще для общественного сооружения! А пока мечеть – сама по себе вполне художественное сооружение – отделяется от прекрасного доходного дома (особенно великолепен в нем двор) какой-то деревянной лачугой (будто и ее нельзя было прикупить к земле под этот дом или мечеть: надо было бы принудить продать место), а слева от мечети один ужас беспорядка!
И как досадно, что лучшие места столицы пропадают из-за такого пустяка, из-за простого недосмотра. Много ли надо, чтобы привести в благоустроенный вид и эту площадь, и Марсово поле, и весь Каменноостровский проспект! Совсем не велик был бы расход. А ведь «по одежде встречают», и члены многочисленных иностранных посольств, прибывающих все чаще и чаще к нам, судят о наших нравах, вкусе, о нашей культуре – по опрятности и именно по внешнему благоустройству! Ведь многое в недрах скрытое и хорошее, равно как и плохое, едва ли доступно для их восприятия за какую-нибудь неделю пребывания. А вот по виду лохматых, кое-где растущих деревьев, по виду неопрятных улиц, загрязненных дворов (один ужас, что делается во дворах многих домов, напр., Гороховой улицы) они судить будут.
И не после войны, а теперь же нам в высшей степени важно подтянуться, привести в более европейский вид наши улицы, дома, ограды, сады. Кто же выполняет, однако, эту работу по приведению города в красивый вид?
Беда-то именно в том, что заботиться об эстетической внешности всех таких «представительных» мест предоставлено Думе. Дума уступает сию функцию городскому садовнику, что касается садов, и полиции, что касается улиц. Но садовник старается, вероятно, нажить побольше, а может, и связан скудными кредитами, а полиция? – в ее функцию входит не столько изящество и приличие, сколько лишь порядок и спокойствие.
И вот некому заботиться об общем виде кварталов, улиц, площадей. Предоставлено самой публике (домохозяевам) поддерживать чистоту, и вот в конце концов этим занимаются дворники, т. е. попечение сводится к работе сельских жителей. Ну что же тут странного, что при таких условиях часто то, что требовало бы интеллигентного, со вкусом выполненного, осуществляется небрежно, аляповато, грубо, на вкус дворников, т. е. безалаберно. Все наши оградительные, вокруг деревьев, сетки очень плохи, кривы, выпучиваются, а главное, почему против одного дома есть деревья, а тут же рядом, по одной и той же Английской набережной, Екатерининскому каналу или Мойке, нет деревьев, у одного хозяина деревянные вокруг деревьев ограждения, у другого – железные, а у третьего – их нет совсем!
Зачем тротуар у одного дома выложен плитами, рядом – асфальтом и т. д.? Зачем эта пестрота, свобода выбора материалов, что дает шахматный, клочковатый, часто убогий, заплатанный вид улице? А мостовые! А окраска фасадов – пестрая, возмутительно негармоничная, безвкусная! А вывески, залепляющие часто лучшие места и детали фасадов!
Кто этим всем владеет? Кто контролирует, художественна ли та или иная окраска? Городские архитекторы? В таком случае они или ничего не делают, или неспособны делать, или завалены мелкой проверочной кабинетной работой. Правильно ли сделаны посадки деревьев (почему одни и те же в одном месте растут хорошо, а в другом дурно?), стильны и хотя бы удобны ли скамейки (как плохи новые скамейки на новой набережной на Каменном острове), или кому нужна такая грубая, несуразная мостовая, какая устроена на новой Песочной набережной? Здесь быть бы аллее, уютной дорожке, а устроена мостовая для ломовых! Надо ли подрезать тополя шарообразно или как-нибудь иначе? Кто всем этим ведает? Городской садовод? В таком случае он ничего не делает или не имеет ни прав, ни полномочий, и его никто не слушается. Насколько мне известно, городская управа (технический отдел, городские архитекторы) рассматривают и утверждают проекты лишь с точки зрения правильности конструкции, на «Высочайшее» утверждение поступали только проекты сооружений, воздвигаемых в пределах 2–3 лучших улиц и набережных. А все, что воздвигается по набережным на Неве или не на Невском, а на Фонтанке или на Каменноостровском? На чье усмотрение поступает все это? Очевидно, необходимо не только поощрение (премии от Думы за лучшие фасады) отдельных сооружений, но еще необходимее выработка и принуждение (если нельзя убедить) планомерной застройки, которая влекла бы за собой образование цельных по своему архитектурному облику картин!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.