XXVIII

XXVIII

В штабе его ждали с чаем. Маленький, на кривых ногах, рыжеватый бойкий полковник Варлам Николаевич Семенов, его начальник штаба, капитан Давыденко, черный и стройный, щеголяющий своими длинными усами, толстый врач Успенский и два молодых ординарца, корнеты Павлов и фон Даль, выстроились в столовой. Там же были и хозяева дома, молодой священник и его смазливая жена, предмет общего поклонения и ухаживания.

— Ну, что, батюшка, совсем успокоились? — спросил священника Саблин.

Священник все боялся, что русские войска еще отступят, отдадут Озёры немцам, и ему придется бежать. Он насмотрелся на беженцев за год и не мог без ужаса думать, что ему нужно будет покидать свое молодое хозяйство.

— Начинаю веру иметь, ваше превосходительство. Кажись, прочно стали. Я и солдатиков расспрашивал, говорят, стоим твердо. Вот как со снарядами? Там бы не подвели?

— Могу вас порадовать. Снарядами, патронами и даже оружием к весне будем завалены.

— С весною, может быть, и в наступление? — робко спросил священник.

— Да, наверно, так.

— Вот хорошо бы. И Ковель забрали б, и Холм, и Владимир-Волынский, а там, поди, и Варшаву.

— Там видно будет. А вы, матушка, как?

— Я что? — смущаясь и краснея до ушей и улыбаясь милой улыбкой, сознающей силу своей красоты и все-таки боящейся начальства женщины, отвечала попадья. — Я храбрее отца. Я и то его уговорила. Без вас ездили в Домбровицу, у пана семена купили на посев. Свою пшеничку хотим посеять. Огородных семян тоже взяли. Нынче, благодаря милости вашей, навозу много у нас, огороды хорошо будет разделать. Я уж так верую, что не отступите, как на каменную стену надеюсь; а уж если прогоните так, что пушек не станет слышно, да раненых возить перестанут! Вот славно-то будет. И о войне позабуду.

— Да вы и так, Александра Петровна, не очень-то о ней помните. Без вас, ваше превосходительство, Александра Петровна какими пирогами нас угощала, какие вареники с вишневым вареньем делала! Пальчики оближете, а ей ручки золотые расцелуете, — сказал начальник штаба.

— Ну, что уж, где уж нам уж! Скажете тоже. Они все смеются с меня. Вот, погодите, летом, Бог даст, я вам вареники со свежим вишеньем подам. Отец, помнишь, как на свадьбу подавали, — обратилась она за поддержкой и помощью к мужу.

— Э, что, Александра Петровна, загадывать на лето, — сказал Давыденко. — Летом мы в Берлине уже будем.

— Да, Александра Петровна с нами поедет, — сказал начальник штаба, — Тихон Иванович ее сестрою милосердия берет.

Все засмеялись. Толстый врач Тихон Иванович Успенский был женоненавистник.

Сели за длинный стол, накрытый розовой в белых узорах плотною скатертью, на которой шумел, пуская густые пары к низкому потолку, большой медный самовар и стояли сливки, свежее, вручную сбитое масло и разные домашние булочки и печенья. В маленькие окна сквозь кисейные занавески и круглые пестрые листья герани гляделась зима, замерзшее озеро, холмы в отдалении и темный сосновый бор. За бором, верстах в тридцати была позиция…

Канарейка и чижик в железной клетке заливались веселыми песнями, а из угла, где светила лампада, мягко и кротко смотрел Христос, точно радуясь видеть довольство и светлое счастье людей и слушать их веселую, полную шуток болтовню.

— Вы не рассердились, ваше превосходительство, — сказал Саблину Семенов, — что я на сегодня вызвал награждаемых орденами и георгиевских кавалеров. Всего пятьдесят два человека. Может быть, вы устали с дороги и вам хотелось бы отдохнуть?

— Пустяки какие, Варлам Николаевич, — после чая съездим с вами верхом к корпусному командиру, а к часу, я думаю, и обратно. Успею и отдохнуть. Что же Карпову и шашку прислали?

— Какое! — с негодованием воскликнул Давыденко. — Такие жмоты в штабе армии! Только маленький крестик и темляк. А ведь, поди, деньги на всю шашку выписали.

— Мошенство, — вздохнул толстый Успенский.

— Экая досада, — сказал Саблин. — Мне так хотелось дать ему хорошую шашку с клинком хорошим. Чтобы память осталась. Потом он сыну, а тот внуку передал бы. Хороший офицер! И отец был отличный офицер. К Георгиевскому кресту был представлен, да не дождался, бедняга, на Ниде убит.

— Дело поправимое, — сказал Давыденко, — если, ваше превосходительство, разрешите произвести маленькие депансы.

— А как? Хотелось бы сегодня. А ведь так скоро не выпишем ниоткуда.

— Я достану.

— Ну? — сказал Саблин.

— Тут, в штабе Кубанского полка, верстах в двадцати, на прошлой неделе продавали вещи убитого есаула и в том числе отличную кавказскую шашку. Настоящая гурда. Клинок темный, с золотою турецкою надписью, отделана — загляденье! — серебро с золотом и чернью — рисунок удивительный. Назначили цену триста рублей. Сами знаете — такие деньги не всякий осилит. Шашка осталась непроданной. Разрешите послать ваш автомобиль, а деньги мы как-нибудь из хозяйственных сумм выведем.

— Зачем так, — сказал Саблин, вынимая бумажник, — порадовать молодого достойного офицера мне доставит громадное удовольствие. Я плачу. Вы только постарайтесь мне и беленький крестик в нее вставить.

— Будет сделано. Шофер Петров отличный слесарь. К трем часам так отделаем, — у Александры Петровны бархатную подушку с ее диванчика попросим и на подушке поднесем.

— Спасибо, Михаил Иванович. Так постарайтесь.

— Будет исполнено, ваше превосходительство, — ответил, вытягиваясь, капитан.