LXIV

LXIV

— Что часто стали изволить жаловать к нам? — сказал Любовин, и голос его дрожал от волнения.

— Дело имею к вам, Михаил Иванович, и все застать не могу, — отвечал Коржиков.

Любовин с недоумением посмотрел на него. Необычная серьезность была в голосе у Федора Федоровича, всегда говорившего с ним шутками.

— Кажись, время известное. Когда с завода возвращаюсь, все здесь знают, — сказал Любовин и недружелюбно посмотрел на дочь.

Маруся опустила голову.

— Какое дело? Говори, — сказал Любовин и тяжело сел спиною к окну. Ноги не держали его. Та внутренняя боль, что недавно завелась у него, точно радовалась всякому несчастью, кидалась свинцом в ноги и холодным липким потом пробивала в спину. И от этого темнело в глазах, и мутный туман застилал комнату. Сквозь него видал Любовин только, что не счастливо и безрадостно было лицо дочери, и жалко ему становилось Марусю.

— Вы знаете, Михаил Иванович, каковы мои отношения к вам и к вашей семье. Вы меня вырастили и воспитали, и вы знаете, как я всегда любил Марию Михайловну и Витю.

— Да, сына дезертиром сделал… — прошептал Любовин и не посмотрел на Коржикова. Знал, что если в эту минуту посмотрит, бросится и исколотит его за все. А не мог этого сделать. То внутреннее, что сидело в нем, мешало. Слабы были руки, и голова жаждала прижаться к подушке и забыть все, жаждала только покоя. Хотя бы даже вечного покоя смерти. Узкий гроб не казался страшным, но желанным, — он давал затишье от физической боли внутри и от страшных душевных мук от сознания, что все рухнуло и ничего из того, о чем он мечтал, не осуществилось.

— Об этом не будем теперь говорить, — сказал Коржиков. — Я не могу вам сказать, что было, но знайте одно: я спас вашего сына.

— Спас!.. Что же, еще что худшее было?.. Говори… Добивай отца.

— Я не скажу теперь. Скажу одно: ваш сын поступил благородно, честно, и вы не стыдиться им должны, но гордиться.

— Все загадки! Все тайны от отца. И дочь стоит в слезах и дома кругом непорядок.

— Будет порядок, — сказал Коржиков. — Я, Михаил Иванович, сейчас получил согласие вашей дочери быть моею женою и ожидал вас, чтобы просить вас благословить наш союз … Сейчас…

— Сейчас ли? — хриплым голосом перебил его Любовин и замолк, опустив голову на грудь.

Коржиков не обратил внимания на его восклицание. Маруся страшно побледнела и безсильно опустилась на стул.

— Сейчас мы решили умолять вас не откладывать дела в долгий ящик и справить свадьбу еще до Великого поста.

— Маруся!..

— Что, папчик?

— Правда это?

— Да…

— Ты этого хочешь? Твое желание, твоя воля!?

— Да.

— Маруся… Я никогда не неволил… Я понимал всегда, что образованность и там прочее… Я и в религии не стеснял. Потому, как вы новые люди. По-новому… Мы, отцы, вас не понимаем. Ты хочешь этого? Почему?

Любовин встал, тяжелыми, неровными шагами подошел к дочери и, положив руку на ее лоб, поднял ее лицо к себе и пытливо заглянул в самую ее душу.

— Милая… родная! — проговорил он, и слезы слышались в его голосе. — Ты этого хочешь? Хочешь?.. Да… Покинуть отца?.. Мне недолго Уже осталось жить… Подожди смерти… Хочешь? Да? Нужно?.. Скажи!.. Хочешь?

— Хочу, — еле прошептала Маруся и свалилась к ногам отца, охватив безсильными, вялыми руками его колени.