XXXIV

XXXIV

Большой высокий смешанный лес обрывался темною стеною и тянулся вправо и влево от широкой песчаной дороги. Шагов на тридцать от него отбежали маленькие елочки, сосны и можжевельник. Дальше до песчаных бугров тянулось ровное поле. Оно теперь искрилось и сверкало под лучами лунного света. Верстах в двух были опять небольшие перелески и над ними непрерывно взметывались белые светящиеся ракеты. Вылетит, оставляя яркую полосу одна, вспыхнет синеватым, неземным светом и начнет тихо падать на землю. И не упала одна, как взлетает рядом другая и падает печальная, таинственная, точно живая. На много верст вправо была видна позиция, и она вся была покрыта этими тихо порхающими синеватыми огоньками.

И без того таинственная и страшная, непереступимая «его» позиция от этих огней становилась еще таинственнее и загадочнее.

Иногда где-то бухали пушки, сверкал желтым сполохом, как далекая молния, отражаясь в синем небе, огонь выстрела. Полета снаряда не было слышно, и вдруг недалеко над самым лесом ярким огнем вспыхивал разрыв, и долго гудел и эхом отдавался гул лопнувшей шрапнели.

— Всю ночь палит, а чего и сам не знает, — сказал Сонин.

Луна серебристым, изменчивым, обманным светом усугубляла таинственность этого поля, жившего своею ночною жизнью. Вправо и влево тарахтели колеса и звенело железо — это ехали кухни, торопясь на ночь накормить людей.

— Идемте, — сказал Саблин.

— Идемте, — отвечал Сонин. — Вы, Пышкин, приотстаньте, чтобы мишени большой не делать.

— А что? — спросил Саблин.

Сонин не ответил. Маленькая пулька пропела недалеко и щелкнула где-то в землю.

— Всю ночь стреляет по дороге. На авось… — сказал Сонин. — Никого, однако, не убил.

Выстрелы не переставали, и пение, а по мере того как они подходили к холмам, и чмоканье пуль становилось чаще.

— Дураки эти поляки и австрийцы, — говорил раздраженно Сонин. — Ну можно ли ночью попасть! Он, может быть, и видит, да никогда не попадет.

Пуля чмокнула в песок совсем близко.

— Однако пойдемте немного стороной от дороги и разойдемся, — сказал Сонин, — теперь ведь не больше шестисот шагов осталось.

Они подходили к длинному песчаному бугру. Он тянулся поперек дороги, и уже было видно, что он весь изрыт маленькими землянками, и подле них ходили, как тени, люди, и слышались сдержанные голоса.

Это было мертвое пространство, недоступное для пуль, и здесь, на клочке земли в двести шагов длиною и сорок шириною, жили, ели, спали, разговаривали, думали сто пятьдесят человек — две недели — от смены и до смены. В стороне были видны небольшие холмики и над ними кресты. Могилы убитых.

Песчаный холм поднимался стеною, и по окраине его зубцами были поставлены стальные щиты. За ними лежали часовые.

— Вот мы и в «орлином гнезде», — сказал Сонин.

Лежавшие, сидевшие и ходившие люди смотрели на них, как на выходцев с того света. От одного к другому шел шепот — «командир полка» — «полка командир» — «ротному сказать».

Но ротный командир, вероятно предупрежденный по телефону, выходил из крошечной землянки. Это был мальчик. Такой же юный, как Карпов, но без воинственного задора, без страсти войны. Белобрысый, белокурый, толстогубый, он был неловко одет в наваченную шинель, делавшую его толстым и неуклюжим. Серая шапка искусственного барана кругло, как-то по-бабьему была надета на его голову. Глаза выражали испуг и тоску, и лицо было бледное и смятенное.

Он пошел с рапортом к командиру полка, Сонин указал ему на Саблина, и юноша окончательно растерялся. Называя Саблина то «ваше превосходительство», то «господин полковник», юноша доложил ему, что на форте N 14 находится 9-я рота 709 пехотного Тьмутараканского полка, что в ней один офицер и 127 рядовых солдат, что происшествий никаких не случилось, кроме того, что полчаса тому назад из бомбомета ранило шесть человек и одного убило наповал у бойницы ружейною пулею.

— Опять подглядывали в щиты, — недовольно сказал Сонин. — Я вам сколько раз говорил, чтобы не смели смотреть.

— Ну что же! Господин полковник, да разве же я им не говорю! Тянет их… Понимаете, как прорубь тянет или омут… И меня, знаете, тянет, — со слезами в голосе говорил юноша.

— Это кого убило-то? — спросил Сонин.

— Овечкина.

— Это который Овечкин?

— Из октябрьского пополнения.

— Дурной он, ваше высокоблагородие, — почтительно заговорил, выставляясь сзади, фельдфебель, пришедший выручать своего ротного командира.

Фельдфебель был маленький, кряжистый, приземистый человек лет сорока, черноусый, чернобровый, ладный, ловкий, типичный русский солдат, сметливый, смелый и разумный.

— Загляну да загляну, — передразнивал он Овечкина, — и ничто мне не будет, вот и заглянул. Лежит дураком, як падаль! — И он указал на лежавший неподалеку труп.

Сонин подошел к убитому, снял шапку и перекрестился.

Труп солдата, еще теплый и гибкий, лежал на песке на спине. Кто-то сложил ему на груди белые восковые руки. Лицо было страшное, с разбитым глазом и развороченным черепом, все залитое черною кровью.

— Разрывною, должно быть, — сказал Саблин.

Два солдата, стоя на коленях, рыли малыми «носимыми» лопатами неглубокую могилу в песке.

— Хоронить здесь будете? — спросил Сонин.

— Здесь. Куда таскать! Он и ночью бьет непрерывно, — отвечал фельдфебель, — вот с ранеными и то не знаю как? Дождусь, когда луна зайдет. По темноте лучше. Да кабы кричать не стали. Он и на крик палит. А ему что. Все одно — помер.

— Копайте только глубже, — сказал Сонин.

Сонину, фельдфебелю и солдатам, рывшим могилу, все это было так просто и ясно. Возить мертвого — рисковать живыми. Мертвый уже никому не нужен: он обуза для роты на ее боевом посту и от него надо отделаться поскорее. Саблин взглянул на командира роты. Этот, видимо, и думал, и чувствовал иначе. Лицо его было зеленовато-белым, холодный ужас застыл в добрых детских выпуклых глазах, и подбородок его прыгал.

— Что, молодой человек, боитесь, — отечески ласково сказал ему Саблин, взял его под руку и отвел в сторону от трупа.

Эта ласка чужого незнакомого человека так тронула юношу, что он вдруг расплакался, сдерживая вырывавшиеся рыдания.

— Бою-усь… — говорил он сквозь слезы, — я и покойников боюсь. И смерти боюсь. А меня тянет. Вот, как его тянуло. Я понимаю его. Удержаться нельзя. Ведь это так просто, подошел к щиту, отодвинул задвижку и заглянул… а там… там… смерть… Как же это можно? Я шестой день здесь и это уже четвертый… так… Страшно. Ночью они мне снятся.

— Вам надо успокоиться, отдохнуть, — сказал Саблин. — Вы где учились?

— В коммерческом я кончал. Тут на курсы стали записывать. Солдатом я не хотел идти, я и пошел.

— Давно на войне?

— Второй месяц?

— Кто ваши родители?

— Купцы. В Апраксиной у нас магазин. Зайчиковы мы, может быть, изволили слыхать, — успокаиваясь, говорил ротный.

— Ну вот и все «орлиное гнездо», — сказал, подходя, Сонин. — Видали? Я вам говорю — наверняка. Пойдемте обратно.