Карнавал, уходящий в прошлое

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Карнавал, уходящий в прошлое

Как сообщает нам Гольдони, самым знаменитым и самым посещаемым аттракционом был «Новый Свет», специальный аппарат оригинальной конструкции,

Который открывает вашему взору чудеса

Посредством магии оптических стекол,

И вам ни за что не понять, откуда эти чудеса взялись.

Изобретатели поставили на Сан-Марко несколько таких аппаратов,

И народ, словно обезумев, во время карнавала

Толпился вокруг, желая посмотреть…

Всего за одно сольдо вы и посмеетесь, и посмотрите диковины,

Увидите битвы и посольства,

И регаты, и королев, и императоров.[375]

Для приверженцев рационализма XVIII столетия завоевавший Венецию аттракцион «Новый Свет» был всего лишь «волшебным» ящиком со множеством картинок; при помощи специальных приспособлений из картинок получались всевозможные фантастические истории. Ящик этот — символ той иллюзии, в которую, по их собственным свидетельствам, охотно погружаются пополаны, предпочитающие иллюзорное существование реальной жизни. Именно в иллюзии рационалисты видят источник — разумеется, неоднозначный, скорее даже призрачный, — народного веселья. «Сенат благоволит к ремесленникам и мелкому люду, — пишет Лаэ Вантеле, — он постоянно льстит горожанам, к месту и не к месту упоминая о „венецианской свободе“, которая на деле заключается только в том, что пополанам разрешено участвовать в тех же развлечениях, что и патрициям, жить в праздности и предаваться различного рода излишествам; Венецианская республика использует развлечения как приманку, чтобы позабавить народ и привлечь иностранцев». Венецианская свобода — это своего рода «Новый Свет», приглашение к путешествию, но к путешествию иллюзорному, во время которого путешественник всего лишь топчется на месте в запертом помещении. По крайней мере, именно так можно понять послание Джандоменико Тьеполо, зашифрованное в его фресках под названием «Новый Свет», которые он создаст спустя тридцать лет, расписывая виллы на материке — виллу Вальмарана (1757) и виллу в Дзианиго (1791). Действительно, как можно иначе истолковать картину, где изображен народ, толпящийся вокруг одного из сулящих чудеса павильонов, народ, прилепившийся к щелям балагана, спиной к зрителям, коими являемся мы с вами? Только одежда свидетельствует о том, что это сценка не из нашего времени.

Правительство использовало карнавал как своего рода клапан, с помощью которого можно было высвободить энергию народных масс, предоставив им видимость власти. Такова была первая функция карнавала. В Венеции она выражалась в организации двух «армий»: кастелланцы и никколоты; обе «армии» формировались в сестьере, члены их получали определенные роли, соответствовавшие их общественному положению; затем обе группы устраивали жестокие кулачные бои на городских мостах. Организованы эти «армии» были по образцу правительства. Из никколотов избирался «дож», пользовавшийся, по словам Боэрио, весьма существенными правами и преимуществами. Одетый в красный камчатный плащ с широкими рукавами, какие обычно носят патриции и сам дож, он получал привилегию участвовать в церемонии обручения с морем и следовать на лодке в фарватере «Буцентавра». Ему также давалось право взимать налог с рыбачьих лодок в своем приходе и поставить два рыбных прилавка на рынках Сан-Марко и Риальто. Последний «дож» из никколотов, некий Дабала, даже стал членом Временного муниципалитета, организованного в 1 797 г. после отставки Большого совета. Подобная игра «во власть» велась не только в Венеции. Однако в отличие от других городов, таких, как Сиена или Флоренция, где под цветами и знаменами contrade (районов), отвечавших за организацию ежегодных рыцарских турниров, собирались, по сути, партии горожан, в Венеции принадлежность к группе красных беретов и красных поясов (у кастелланцев) или же черных беретов и черных поясов (у никколотов) никогда не означала поддержку тех или иных политических сил. Правительство заботилось о том, чтобы организации горожан оставались игрой, и периодически издавало специальные декреты, запрещавшие им заниматься общественной деятельностью; эти декреты действовали вплоть до 1794 г. Если обычно за основу объединений брался принцип единства сестьере, то в данном случае был взят принцип географический, иначе говоря, расположение на берегах Канала Гранде, главной артерии города. Организации кастелланцев и никколотов, несмотря на их номинальную привязанность к двум зонам проживания простого люда, на деле обладали централизаторской функцией, помогая на практике осуществлять контроль над разобщенными приходами.

Начиная с XIV в. Совет десяти контролирует подготовку и проведение праздников; обязанность эта возлагается на офицеров из организации, надзиравшей над расходованием и поступлением государственных денег и обладавшей правом принимать решения. Проверка ведется скрупулезно и пунктуально: сумма, ежегодно расходуемая государством на проведение празднеств «жирного четверга» — помост на Пьяцетте, оплата ремесленников, актеров, различных помощников, — не должна превышать 100 дукатов. В XVIII в. надзор и система подавления бесчинств, коих во время карнавала, этого периода всеобщей вседозволенности, становится все больше и больше, получают дальнейшее развитие, ибо система, совершенно очевидно, желала сохранить идеальный образ города. В июле 1789 г. запрещают бои между никколотами и кастелланцами, кулачные бои в целом и прочие развлечения подобного рода, собирающие «слишком многолюдную толпу».[376] Строгие кары, включая штраф размером в 20 дукатов, ждут нарушителей запрета о ношении оружия — обычай, получивший распространение уже в XVII столетии; маскам строго запрещено носить дубинки, железные палки, трости с острым концом, острые палки или любые другие заостренные предметы. Запрещено, переодеваясь солдатами, носить ружья. Если из-за небрежности ремесленников или строителей, нанятых для постройки трибун для «охоты» или помостов на Пьяцетте, происходил несчастный, или, паче чаяния, смертный случай, виновника ожидало суровое наказание. Ношение масок порождало практически неограниченную свободу слова и поступков, что также не могло не вызывать тревоги. Совет десяти неустанно издавал декреты, регламентирующие поведение масок. В 1739 г. он осудил всех, кто злоупотребляет ношением маски и не снимает ее целый день; более того, он запретил носить маску во время религиозных праздников, а также в часы, которые должно посвящать молитвам. Содержатели кофеен обязаны были доносить на всех, кто днем появлялся у них в заведении в маске. В 1751 г. ранним утром совершавшие очередной обход сбиры схватили некоего Дзуана Джусти, ибо тот был в маске, и бросили его в тюрьму.[377] В 1759 г. несколько пополанов, переодевшись в костюмы адвокатов, стали держать речи на запрещенные темы, за что также были брошены в тюрьму. Разумеется, никто не имел права облачаться в костюм дожа или государственного советника. Все, что могли счесть непочтительным отношением к религии, было строжайше запрещено: входить в бауте и плаще в храм, переодеваться священником, монахом или пилигримом. Особенно тяжким преступлением считалось, когда в духовное лицо переодевались женщины.[378]

Стремление наставить всех на путь истинный находит поддержку в доносах и тайных соглядатаях. В полицию сообщается обо всех дебоширах и любителях вольных речей: «Заверяю, что там было очень много масок, и все они страшно шумели, а приветствовали друг друга и вовсе визгами, подражая крикам младенцев; ближе к полуночи я услышал, как у Стефано трое в масках во весь голос распевали „Маленькую блондинку в гондоле“, а в другом углу зала, что выходит на набережную Скьявони, некто в маске напевал песенку „Доктор“, которую наверняка прежде слышал в театре Сан-Кассиано. А еще я видел, как из лавки с ругательствами выскочила маска и обозвала другую маску „сыном шлюхи“».[379] Присутствие многочисленных иностранцев и гостей, привлеченных зрелищами, игрищами, музыкой, театром и «дозволением не снимать маску», которым прежде всего пользовались приезжие, желавшие сохранить инкогнито, подрывало сложившиеся социальные устои; правительство было вынуждено принимать усиленные меры предосторожности, чтобы сохранить былую репутацию города.

Отношение Венеции к иностранцам, прибывавшим как из других городов Италии, так и из венецианских колоний или же из «настоящей» заграницы, крайне противоречиво. Открытый город-порт, город интенсивного товарообмена, город-космополит, Венеция принимает иностранцев, интегрирует их в свое общество — и тут же устанавливает для них определенные юридические рамки. Существует особое Бюро по делам иностранцев, занимающееся гражданскими и правовыми вопросами, относящимися к коммерческой и производственной деятельности иностранных граждан.[380] Однако правительство Венеции исповедует политику протекционизма, поэтому город удерживает иностранцев на расстоянии, относится к ним как к чужакам и контролирует их. В связи с большим притоком иностранцев, главным образом туристов, за ними постоянно начиная с XIII в. идет усиленный контроль, и первыми «контролерами» становятся хозяева гостиниц. «Гостиницы обязаны сообщать куда нужно имена, фамилии, родину и общественное положение каждого постояльца. Если этого не сделать — беда!» — поясняет Фабрицио, преданный слуга из «Трактирщицы», двум заезжим комедианткам. Чиновники, назначенные надзирать за нравами (Esecutori contro la Bestemmia, букв.: «наказывающие за богохульство»), следили за гостиницами особенно бдительно. А отправляясь с проверкой в игорные дома, они надевали маски.

Капитан Пьетро Манаретти, из числа Esecutori, надев бауту, вместе с несколькими агентами в десять часов отправился в гостиницу «Рицца», что возле Сан-Бассо, и застал там лиц, имевших привычку день и ночь играть в бассет и фараон; капитан конфисковал бывшие в банке сто лир, игорные столы и стулья, а затем призвал игроков, среди которых были даже священники, к ответу, а именно наказал им на следующий день явиться в суд, а хозяина гостиницы приговорил к штрафу в шесть серебряных дукатов.[381]

Нет никаких подтверждений, что ужесточение контроля улучшало положение вещей; напротив, нарастающее число запретов свидетельствует об обратном, равно как и реплика одной из двух комедианток, остановившихся в гостинице Мирандолины под видом благородных дам: «Многие ведь дают вымышленные имена».[382] Под вымышленными именами путешествуют даже князья. В 1755 г. курфюрст Кёльнский дважды побывал в Венеции, где его официально и с подобающей пышностью принимали на Джудекке, а когда официоз ему наскучил, он под именем графа Верта остановился в «Гостинице святых апостолов» и, пользуясь свободой, даруемой ношением маски, инкогнито посещал театры и наносил визиты своей подруге графине, недавно удалившейся в монастырь. И все же, сколь бы ни нарушались запреты, они тем не менее существовали, и это свидетельствовало об изменении самого духа карнавала.

Какова же реальность, та, что прославлена многими путешественниками, где есть место и безудержному веселью, и буйству красок, и музыке, и пению, и гастрономическим излишествам, и одновременно неусыпному надзору полиции, всевозможным запретам и урезаниям бюджетных средств? Подобно самой Венеции, венецианский карнавал постепенно утратил былую славу. Он превратился в демонстрацию разнузданности, перестал исполнять свою объединяющую функцию, и теперь ему с ностальгической тоской противопоставляли карнавалы прошлого:

Венецианский карнавал утратил свои традиции, что делали его в прежние времена столь приятным. Тогда на него приезжали знатные сеньоры из всех европейских городов, маски отпускали остроумные шуточки, и все были одеты в дорогие костюмы различного покроя. Приемов, на которые приглашали друг друга, было множество, мужчины и женщины разгуливали в пестрых костюмах, а толпа на площади Сан-Марко казалась восхищенным зрителям пестрой мозаикой. Украшения, кружева, шитье, драгоценные камни и жемчужины были нашиты с большим вкусом и являли собой восхитительное зрелище. Плебеи и патриции, слуги и господа — все выходили на карнавал, одетые в костюмы соответственно своему положению… Каждый беспрепятственно мог отправиться посмотреть комедию, разыгрываемую доблестными комедиантами… отведать превосходный обед и отправиться танцевать, ибо танцы устраивали и тут и там, и все танцевали так, как положено, и каждый делал те движения, что пристали его полу, и не подражал полу противоположному.[383]

Если исключить местный колорит, пение и пестроту красок, присущие отдельным сценам, то театр Гольдони также свидетельствует об упадке былой славы карнавала. Ревнивая синьора Лукреция, сидя дома у окна, выходящего на улицу с лавками, замечает, что мимо идут двое бедно одетых людей в масках, и с грустью произносит: «Ах, до чего же здесь ходит мало масок, а ведь погода сегодня, прямо скажу, отменная». Соседки поддерживают ее сетования, из их слов становится ясно, что карнавал, в сущности, проходит на Сан-Марко и на торговых улицах Мерчерии или Фреццарии, и «все сейчас на площади Святого Марка».[384] Карнавал, бушующий на главной площади, — это карнавал иностранцев, довершающий разрушение былого общественного равновесия, как экономического, так и морального, и восстановить это равновесие правительство уже не в силах. Озабоченные сохранением репутации, купцы запрещают посещать этот претерпевший глубинные изменения карнавал своим женам, оставляя на их долю, по словам Градениго, лишь радость воспоминаний:

Моя мать была женщиной образованной, и когда ей что-то не нравилось, она знала, как позвать на помощь, и сама могла отвесить звонкую пощечину. В свое время она отпускала нас развлечься… Мы ходили туда, где давали веселые комедии… И только представьте себе! — мы бывали даже в Ридотто, не говоря уж о Пистоне и Пьяцетте, видели астрологов и театр марионеток, заходили в зверинцы и к дрессировщикам. А ежели оставались дома, то принимали гостей. Приходили родственники, друзья и даже молодые люди… и представьте себе, мы везде чувствовали себя в безопасности.[385]

По мнению Гольдони, люди утратили былую сердечность, растеряли умение естественным образом удовлетворять свои желания, умение общаться на улице и в гостях. В XVIII в. карнавал скорее разъединяет, нежели объединяет. Девушки с Джудекки презирают щеголей, которые, подражая парижанам, выпячивают грудь и, выставив напоказ новое платье,[386] гуляют по Листону — участку площади Сан-Марко, с одной стороны ограниченному Старыми прокурациями, а с другой — полосой, выложенной белой брусчаткой. В День святого Стефана прогулка по Листону в маске — не просто удовольствие, а, можно сказать, обязанность щеголя, ибо гулять там нет никакой возможности — все толпятся, задевают друг друга локтями, с трудом продвигаются вперед, но только для того, чтобы тотчас подать назад. Для фанатиков, подобных Гаспаро Гоцци, на Листоне, «по-королевски великолепном… пахнет стычками и поединками», и это приводит его в восторг.[387] Для мудрых дев Гольдони выйти на Листон означает запятнать себя: «Вы что, хотите пойти на Листон? Потолкаться среди разряженных как павлины щеголей? Да там шагу ступить негде: кругом одни Труффальдино, Полишинели, травести, словом, сплошь мошенники, прицепятся — не отстанут, а коли вдобавок наденешь хорошее платье, так его тут же запачкают».[388] Вот почему, когда надо вывести на сцену карнавальную толпу в масках, ее в основном оставляют за кулисами, откуда на сцену долетают лишь отголоски — обрывочные впечатления, которыми обмениваются в укромных уголках на улицах, перекрестках или же дома. Во всех этих местах, составляющих среду повседневного обитания, как общественную, так и приватную, «свои» игры, «свои» традиционные песни, «свои» скромные увеселения, «свои» венецианские кушанья безоговорочно противопоставляют развлечениям официальным. Персонажи комедии «Перекресток» принимают в свой круг неаполитанского кавалера, прибывшего в Венецию в поисках денег и острых ощущений, потому что кавалер устраивает для них угощение, но, насытившись, немедленно изгоняют его из своей среды, и тот остается в растерянности, не в состоянии понять ни нравов, ни привычек венецианцев: «Приходится признаться, что я больше выпить не могу, никогда еще я не проводил время так весело, как провел его сегодня. Однако я больше не держусь на ногах, у меня болит голова», — заявляет он и, пошатываясь, покидает трактир.[389] То, что происходит на перекрестках, в этих подлинно венецианских уголках, не имеет ничего общего с жизнью, протекающей на Сан-Марко, площади проходной, туристической, где всегда толпятся иноземцы, где пополаны представлены всего лишь несколькими масками призрачными символами общественного согласия и взаимопонимания. Согласие это воистину призрачное, но иностранцы остаются в убеждении, что если патриции могут дурно обходиться с читтадини, то с простонародьем, напротив, всегда обращаются «чрезвычайно ласково».[390]