Адский карнавал
Адский карнавал
Алексеевский равелин является той частью Петропавловской крепости, куда бросали самых опасных для престола людей. После кровавой драмы, разыгравшейся на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, все казематы этого равелина были забиты арестованными декабристами.
Началась их тяжелейшая драма: допросы, вызовы к императору, выслушивание оскорблений, презрительных насмешек, издевательств.
Они не подготовлены к таким испытаниям. Голод, кандалы, страшный мир этих казематов сокрушают их спокойствие, наполняют сердца беспредельным отчаянием. Некоторые пишут письма, исполненные раскаяния, другие дают подробные показания. У многих на руках кандалы.
Будущее для них — это будущее без надежды. Не было речи о личном будущем. Речь шла о надежде, что когда-нибудь «Россия вспрянет ото сна», что люди будут свободны, крепостничество будет уничтожено. Разгромленные, плененные, закованные в тяжелые цепи, декабристы живут уже несколько месяцев в глубоких душевных терзаниях.
В Зимний дворец Николай I требовал арестованных по одному. Неизменно он являлся перед ними в полной военной форме. С одними разговаривал по-дружески, искусно притворялся молодым, доверчивым монархом, который готов выслушать и горькую истину от своих политических оппонентов. Любезно просил все высказанные мысли письменно и собственноручно изложить самим арестованным. Он дружески похлопывал некоторых по плечу, горячо пожимал им руки. Других же встречал криками, бранью и оскорблениями. Император, как неплохой психолог, знал точно, какую маску на себя надеть: добродушия, терпения, расположения или же грозного и неумолимого монарха.
После каждого личного допроса Николай I посылал собственноручно написанные инструкции коменданту Петропавловской крепости генерал-адъютанту Сукину. Эти инструкции написаны на клочках бумаги, случайно попавшихся под руку. Николай I приказывал, где и как содержать арестованного.
Комендант крепости Сукин сохранил все эти записки императора. Он даже подшил их в отдельной папке с надеждой, что сохранит для истории рукописи своего монарха. В сущности, он и сберег для истории важные свидетельства жестокости и коварства самодержца. В этой папке генерал Сукин записывал даже часы, минуты, когда получил ту или иную высочайшую бумажку. По этому своеобразному дневнику мы можем установить различные условия содержания арестованных декабристов, определенные лично императором. Одних он требовал содержать «в строгом заключении», других — «содержать наистрожайше», третьих — «заковать в ручные и ножные железа», и т. п.
Здесь, например, записка об Иване Якушкине: «…Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа и не иначе содержать как злодея».
Обычно Следственный комитет заседал по ночам (с 6 вечера до 1 часа ночи). Он считал, что лишение сна, торжественная и зловещая церемония завязывания глаз арестованным и снятие повязки едва ли не перед самими следователями заставит их почувствовать себя униженными и душевно сломленными.
— Стойте на месте! — командовали конвоиры.
Арестованный застывал по стойке «смирно» с завязанными глазами, после того как и весь путь от своей камеры до зала, где заседал Следственный комитет, шел вслепую, с черной повязкой на глазах.
— Снимите повязку!
Этот приказ давал обычно член Следственного комитета Михаил Павлович, брат императора.
И арестованный, ослепленный сиянием множества свечей, представал лицом к лицу перед членами Комитета.
Когда перед Следственным комитетом предстал Иван Якушкин, его члены были уверены в легкой победе. Следователь Левашев с иронией сказал:
— Не думайте, что нам ничего не известно… Вы должны были еще в 1817 году нанести удар императору Александру.
Якушкин молчал. Он был действительно удивлен, что следователи знают о тайном собрании девятилетней давности…
— Я даже Вам расскажу подробности намереваемого Вами цареубийста: из числа бывших тогда на совещании Ваших товарищей на Вас пал жребий.
— Ваше превосходительство, — спокойно сказал Якушкин. — Это не совсем справедливо: я вызвался сам нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из моих товарищей.
Левашев стал записывать эти слова.
— Теперь, милостивый государь, не угодно ли Вам будет назвать тех из Ваших товарищей, которые были на этом совещании?
— Этого я никак не могу сделать, потому что, вступая в Тайное общество, я дал обещание никого не называть.
— Тогда Вас заставят назвать их! Я исполняю обязанности судьи и скажу Вам, что в России есть пытка.
— Очень благодарен Вашему превосходительству за эту откровенность, но должен Вам сказать, что теперь более, нежели прежде, я чувствую моею обязанностью никого не называть.
Якушкин оказался поистине твердым человеком. Он признает, что сам собирался убить императора, но отказывается назвать имена своих товарищей. Несмотря на тяжелое положение, в котором он находится, он еще в состоянии шутить.
«Когда я жил в Москве, — писал Якушкин в своих воспоминаниях, — теща моя… требовала от меня, чтобы я каждое воскресенье обедал у ее брата… За этими обедами я проводил самые скучные минуты в моей жизни, но отказаться от них было невозможно: это было бы ужасное огорчение для (моей тещи) Н. Н. Шереметевой. Когда в воскресенье солдат приносил мне крепостных щей, я всегда вспоминал с удовольствием, что не пойду обедать к своим родственникам».
Другой декабрист, Александр Муравьев, рассказывает в своих воспоминаниях, что их водили на допросы только ночью, предварительно изнуряя голодом. Царские следователи сидели за столом, облаченные в парадные мундиры, самодовольные и надменные.
Вот что писал об этих людях А. Муравьев: «“Секретный комитет” (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов… Царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них, — и эти были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев… Они предъявляли ложные обвинения, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили… Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался… Когда же его друга вводили в зал заседаний… обвиняемые бросались друг к другу в объятия, к великому веселию членов Комитета… Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее — Вы заставляете нас ждать, наш обед простынет”».
Но и при этом цинизме, этой жестокости и равнодушии декабристы встречали к себе сочувствие и сострадание некоторых солдат, охранявших их в Петропавловской крепости. Такими были, например, унтер-офицер Соколов и надзиратель Шибаев, которые 6 марта 1826 года явились в крепость в новых шинелях, гладко выбритыми.
— Да разве сегодня какой праздник? — спросил их декабрист барон Розен.
— Совсем нет.
— А что же вы так разоделись?
— Сегодня хоронят царя.
Раздался орудийный залп, последовал второй, третий. Из дворцовой церкви переносили в Казанский собор тело скончавшегося в Таганроге императора Александра I.
— Да здравствует смерть! — радостно воскликнул Розен.
— Здравия желаем, Ваше высокоблагородие!
Глаза солдат блестели. Один из них вышел вперед и сказал:
— Сегодня мы вынуждены попрощаться с Вами. И мы Вас просим держаться, собрать все силы, чтобы перенести свое несчастье и благополучно добраться до Сибири. Мы каждый день молимся за Вас.
Эти слова до слез тронули и декабриста Николая Лорера. Он обнял одного из солдат и сказал:
— Не могу ребята, всех Вас обнять и поцеловать, но с радостью обнимаю одного из Вас и пусть он передаст мой братский поцелуй. Прощайте, братья!
Декабрист Петр Григорьевич Каховский на Сенатской площади встал плечом к плечу со своими товарищами. Он имел поручение, данное Тайным обществом, — убить императора. В последнюю минуту он, однако, пришел к выводу, что готов пожертвовать собой и принести себя на алтарь Отечества, но не может стать цареубийцей.
Каховский позже доказывал своим друзьям, что не из страха отказался от убийства царя. Он стрелял в генерал-губернатора Петербурга Милорадовича и убил его.
Николай I разыграл целый спектакль с арестованным Каховским. Он внимательно с ним разговаривал, проявляя даже признаки сочувствия и сострадания. Император расспрашивал обо всем. Каховский смущен таким «откровением» императора и в минуты душевного волнения назовет Николая I «отцом отечества». «Когда говорил с государем, — писал Каховский из Петропавловской крепости, — я заметил слезы в его глазах, и они меня тронули более всяких льстивых обещаний и угроз».
Святая доброта и наивность! Каховский чист и восторжен, как дитя. Он верит в искренность слез в глазах монарха и спешит ему написать:
«Государь! Верьте, я не обману Вас! Могу ошибиться, но говорю, что чувствую, невозможно идти против духа времени, невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении; зрелость дает ей силу и возможности; все народы имели и имеют свои возрасты…
Мне собственно ничего не нужно, мне не нужна и свобода, я и в цепях буду вечно свободен: тот силен, кто познал в себе силу человечества».
В другом письме императору из Петропавловской крепости Петр Каховский писал: «Судьба моя решена, и я безропотно покоряюсь, какой бы ни был произнесен надо мною приговор. Жить и умереть для меня почти одно и то же. Мы все на земле не вечны; на престоле и в цепях смерть равно берет свои жертвы… Но что может быть слаже, как умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творит добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал…»
На эту искренность Николай I ответил по-своему — Каховский был повешен.
12 июля 1826 года в крепости началось какое-то необычное движение. Стражники носили одежду заключенным, военным — их мундиры.
— Одевайтесь! — покрикивали надзиратели. — Приготовьтесь в путь. — Слышался грохот дверей камер.
Одного за другим стали выводить декабристов.
Стражники окружали их со всех сторон. Двинулись к комендантскому корпусу.
Был солнечный день. Декабристы наслаждались летним теплом. Они любовались синевой воздуха, легкими белыми облаками, радовались чистому воздуху.
После долгих месяцев мрака и одиночества Иван Якушкин неожиданно столкнулся лицом к лицу со своими старыми боевыми товарищами — Никитой Муравьевым, Матвеем Муравьевым-Апостолом и Сергеем Волконским. Они радостно улыбаются друг другу, поднимают связанные руки в знак приветствия.
Еще в коридоре они встретили какого-то странного заключенного. Уж больно несуразно он был одет: в разгаре лета в тяжелых сапогах и в шубе. Это — поэт Вильгельм Кюхельбекер, друг Пушкина. У него нет другой одежды. Он был арестован зимой в Варшаве. И вот теперь ему принесли неподходящие уже одеяния.
«О себе не мог судить, — писал И. Якушкин, — похудел ли я во время шестимесячного заключения, но я был истинно поражен худобой не только присутствующих товаришей, но и всех подсудимых».
Всех подсудимых выстраивают перед входом в зал, где заседает Верховный суд, и в него вводят первую группу — осужденных на казнь через «отсечение головы».
Среди заключенных прохаживается священник Мысловский. Он подходит к Якушкину и говорит ему:
— Услышите о смертном приговоре, но не верьте, что его приведут в исполнение.
Наконец, с театральной торжественностью открывается дверь. Перед осужденными предстает хорошо отрепетированная сцена. С застывшими лицами за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, 2 митрополита, архиерей, 15 военных и гражданских чиновников.
72 пары глаз впиваются в лица подсудимых. Николай I назначил 72 судей из своих самых ревностных приближенных.
Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский встал со своего места и стал расставлять подсудимых.
Наконец все поставлены в том порядке, в каком пожелал суд.
Перед длинным столом стоит дирижерский пюпитр. На нем вместо нот лежат государственные акты, приговор.
Первым назван среди осужденных на смерть Сергей Трубецкой.
— Полковник князь Сергей Петрович Трубецкой виновен по собственному признанию… лишается всех прав, чинов, орденов и осуждается на казнь через отсечение головы…
Поручик князь Евгений Петрович Оболенский… Вильгельм Кюхельбекер, Никита Муравьев, Николай Панов, Иван Якушкин, Сергей Волконский… 31 человек осужден на смерть.
Вильгельму Кюхельбекеру жарко. Пот струится по лицу. Он вздыхает.
Судьи поражены. На лицах декабристов появляются улыбки. Иван Якушкин тихо произносит:
— Фарс!
И сразу, как эхо высказанного им, оглашается «помилование». Смертный приговор заменяется каторжными работами и вечным поселением в Сибири.
Осужденных выводят через другую дверь. В зал вводят
другую группу осужденных. Первым входит Михаил Лунин. За ним идут братья Николай и Михаил Бестужевы. Молодой Ивашев и Анненков только что в зале прекратили между собой интересный разговор и рассеянно смотрят на судей.
Через некоторое время Огарев напишет о судьях: «Жалкие старики, поседевшие в низкопоклонстве и интригах, собранные на импровизированный суд…»
На большом приеме по случаю восшествия на престол император обратился к гостю из Англии маршалу Веллингтону и с гордостью сказал:
— Я удивлю мир своим милосердием.
Но декабристы не ждали его милосердия. Они выслушивали приговор рассеянно, быстро выходили из зала, чтобы обменяться еще несколькими словами между собой, порадоваться своей первой встрече!
Со всех сторон их с любопытством рассматривают. Десятки лорнетов направлены на них. Царские сановники удивлены! Никто не встревожен, никто не проявляет испуга или отчаяния.
Только один-единственный декабрист, лейтенант Бодиско когда выслушал свой приговор — лишен звания и дворянства, — расплакался.
— Ты что это! — строго прикрикнули его товарищи.
— Неужели вы думаете, что я плачу из-за малодушия? — высоким голосом спросил Бодиско. — Напротив, я плачу от стыда и позора, что приговор мне такой мягкий и я, к своей досаде, лишен чести разделить с вами заточение.
Даже солдаты стражи вздрогнули при этих словах и некоторые из них прослезились.
Предстоял еще один спектакль. Он задуман и сочинен до мельчайших деталей самим императором. После полуночи стали стучать в двери камер.
— Одевайтесь!
Во второй раз декабристов выводят из казематов. Они идут друг за другом, а с обеих сторон — плотный конвой солдат. Подразделения Павловского полка охраняют осужденных. В эту ночь предстоит новое представление — будут лишать декабристов военных званий, срывать эполеты, сжигать их военные мундиры, ломать шпаги над их головами…
«На кронверке стояло несколько десятков лиц, — вспоминал И. Якушкин. — Большею частию это были лица, принадлежавшие к иностранным посольствам. Они были, говорят, удивлены, что люди, которые через полчаса будут лишены всего, чем обыкновенно так дорожат в жизни, шли без малейшего раздумья и весело говоря между собою.
Перед воротами всех нас (кроме носивших гвардейские и армейские мундиры) выстроили спиной к крепости… Военным велено было снять мундиры, и поставили нас на колени… Шпага, которую должны были переломить надо мной, была плохо подпилена. Фурлейт ударил меня ею со всего размаха по голове, но она не переломилась. Я упал. «Ежели ты повторишь еще раз такой удар, — сказал я фурлейту, — так ты убьешь меня до смерти». В эту минуту я взглянул на Кутузова, который был на лошади в нескольких шагах от меня, и видел, что он смеялся».
…Огромный костер разрывает мрак. В него бросают мундиры. Дежурные офицеры сдирают с осужденных эполеты, ордена и бросают их в огонь. Генерал Сергей Волконский сам срывает свои эполеты, сам отрывает свои воинские знаки отличия и приближается к костру. Багрянец пламени на его лице. Высокий, в белой длинной рубахе, он стоит перед костром и смотрит, как символы его беспримерной храбрости на войне превращаются в пепел.
— Адский карнавал! — воскликнул Михаил Бестужев. Солдаты раздают тюремные халаты.
— Господа! — говорит кто-то весело. — Придет время, когда будем гордиться этими одеждами больше, чем какими бы то ни было другими наградами.
Каждые 15 минут Чернышев отправляет курьеров в Царское Село с подробным отчетом. Он описывает императору все происходящее, уверяет его, что все идет по плану, сообщает ему, что декабристы с полным равнодушием отнеслись к унижениям и лишению их гражданских прав. С насмешкой смотрели на горевшие свои мундиры и ордена. «Некоторые даже со смехом!» — огорченно сообщал Чернышев.
В своем дневнике императрица записала: «Чернышев говорил мне, что большая часть этих; негодяев имела вызывающий и равнодушный вид, который возмутил как присутствовавших, так и войска. Были такие, которые даже смеялись».
Николай I возмущен поведением осужденных. 13 июля он пишет своей матери: «Презренные и вели себя как презренные — с величайшей низостью… Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния».
Поэт Александр Одоевский напишет в своем стихотворении — ответе Пушкину:
Но будь покоен, бард: цепями, Своей судьбой гордимся мы И за затворами тюрьмы В душе смеемся над царями.
Позже были наказаны солдаты — участники восстания. Здесь властвовали уже законы жестокой военщины. Солдаты-декабристы, самые бесправные сыновья крепостных, проходили «сквозь строй», избиваемые до смерти шпицрутенами. Некоторым предстояло 12 раз пройти «сквозь строй» из 1000 человек. Это было равносильно жесточайшему убийству. Вот как это происходило.
Офицер поднимает правую руку, обтянутую белой перчаткой. Раздаются первые команды. И вдруг с изумительной четкостью батальон делает сложное перестроение и его застывшее каре рассыпается: Образуется длинный коридор из людей, каждая сторона которого состоит из пятисот солдат. Раздается барабанная дробь. По натянутой коже барабанов сыплются тревожные удары. Они, словно миллионы пуль, рассекают воздух, несут ужас и смерть.
Осужденного солдата с протянутыми вперед руками, привязанными к прикладам ружей, ведут унтер-офицер и три конвоира. Солдат обнажен до пояса.
Первые удары словно град сыплются с обеих сторон одновременно. Спина темнеет от рубцов и крови. Она превращается в кровавое месиво, в темное, страшное человеческое мясо.
А удары продолжают сыпаться с неумолимой монотонностью. Они точны и определенны, словно это работа какого-то бездушного механизма, который никто уже не сможет ни остановить, ни запретить. Кровавое тело солдата волокут при медленном, определенном шаге.
Шествие достигает края этой свирепой человеческой улицы. Наконец нанесен последний удар.
Но барабаны продолжают свою дробь. Кругом, по всем военным правилам, и шествие начинает свой обратный путь. Во второй раз на человека обрушивается град ударов!
— На повозку! — командует офицер.
И окровавленное тело бросают на повозку.
— Следующего! — командует офицер.
Еще до того, как занялась заря, из крепости вывели пять декабристов, осужденных на смерть. Тайно от всех в одной петербургской казарме сооружен высокий помост. Приготовлена виселица, на которой их повесят.
Все это сооружение скрытно доставили в Петропавловскую крепость. Словно зловещая декорация, встали грубые, прочные бревна виселицы. Ветер колышет веревочные петли…
Отпирают дверь каземата Сергея Муравьева-Апостола.
У плац-майора Подушкина мрачное выражение лица.
— Вы, разумеется, пришли, чтобы надеть на меня оковы, — спокойно сказал декабрист.
— Вам разрешена встреча с Вашей сестрой, — сказал офицер.
В кабинете коменданта крепости Сукина Сергей Муравьев-Апостол обнял свою сестру.
— Позаботьтесь о Матвее, — попросил он.
Брат их Матвей осужден на каторжные работы в Сибири. Сестра прижалась к его груди и заплакала.
— Не плачь! — просит он ее. — Напрасно тебя смущают оковы. Они не могут связать наши чувства, сковать наши языки. Не могут помешать дружески беседовать.
От смерти его отделяют минуты.
В то же время Павел Пестель спокойно наблюдает, как надевают оковы на его руки и ноги. Руки у солдат дрожат. Они избегают его взглядов. Один из солдат не выдержал и разрыдался.
Павел Пестель отказался от разговора со священником. Молча пошел по коридору, гремя цепями.
Поэт Рылеев крикнул в коридоре:
— Прощайте! Прощайте, братья!
Евгений Оболенский услышал голос своего дорогого друга. Он бросился к окошку, вглядывается во мрак. Сумел разглядеть только пять теней, облаченных в длинные белые рубахи.
На груди каждого из них висит доска, на которой было написано: «Цареубийца».
Священник Мысловский идет рядом с осужденными.
— Положите руку к сердцу моему, — предлагает поэт Рылеев. — И проверьте, бьется ли оно сильнее.
Священник протянул руку. Сердце билось ровно и спокойно.
— Вы ведете на голгофу пять разбойников! — громко крикнул Сергей Муравьев-Апостол, насмешливо глядя на священника.
— Но они встанут с правой стороны от бога, — благодушно отозвался Мысловский.
Павел Пестель посмотрел на виселицы и сказал:
— Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно бы было нас и расстрелять.
На белом коне восседал генерал Кутузов. Он внимательно наблюдал за всем происходящим.
Чернышев тоже был на коне. Он рассматривал приговоренных.
Они шли один за другим. Помимо цепей, еще крепкие веревки стягивали их руки, и так сильно, что те не могли шевельнуть ими.
Приговоренным надевают мешки на головы.
Военный оркестр Павловского полка непрерывно играет марши.
Осужденные медленно поднимаются на помост.
Оркестр продолжает играть… Генералы поворачивают лошадей к эшафоту и с любопытством созерцают зрелище. На безразличном лице Бенкендорфа незаметно никакого волнения. Даже здесь, у виселицы, он замкнут и холоден.
Священник поднимает распятие и благословляет обреченных на смерть.
Пестель говорит священнику:
— Я хотя не православный, но прошу вас благословить и меня в дальний путь.
Священник поднял крест и над ним. Бестужев-Рюмин плачет. Он склонил голову и опирается на плечо Сергея Муравьева-Апостола. Последний шепчет ему что-то успокоительное. Какие слова сказал он тогда?
За два часа до казни Сергей Муравьев-Апостол уговаривал своего младшего товарища встретить смерть достойно.
По команде палачи выбивают доски из-под ног осужденных, и пять тел, качнувшись, повисают: но трое срываются и тяжестью своих тел пробивают деревянный настил эшафота.
Три оборванные веревки покачиваются на ветру.
Солдаты испуганно крестятся.
Генерал Кутузов суетится, раздается его неистовый голос:
— Вешайте их скорей снова!
Сергей Муравьев-Апостол со сломанной рукой, поломанными ребрами и большой раной на лбу. Он гневно воскликнул:
— Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!
Рылеев также в крови. Он в ярости обращается к генералу Кутузову и кричит:
— Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите, мы умираем в мучениях.
Наконец наступило утро. Ослепительное солнце засияло на небосклоне. В дворцовом парке в Царском Селе царила летняя свежесть. Одна придворная дама остановилась полюбоваться забавной картиной: император Николай I нервно бросал в воду озера свой носовой платок, а маленькая шустрая собачка плавала, чтобы его достать.
Прискакал адъютант и доложил, что пять руководителей восстания повешены. Собачонка принесла к ногам императора носовой платок.
Придворная дама много раз потом рассказывала, что присутствовала при одном «минутном историческом событии». Она сумела даже подобрать «для памяти» носовой платок императора, когда он заспешил во дворец[24].
Тела повешенных ночью на простой телеге отвезли на остров Голодай, где их тайно похоронили. Император верил, что теперь он может жить спокойно.