Бастионы самодержавия

Бастионы самодержавия

В этой тяжелой борьбе не гремели пушки и не свистели пули… В продолжение десятилетий от исторической даты 14 декабря 1825 года, когда началось деспотическое царствование Николая I, известное сопротивление ему оказывали разве только писатели и вообще творческая интеллигенция. Можно сказать, что революционный дух мыслящей России нашел единственно возможную в тогдашних условиях форму борьбы — литературу.

Деспотизм самодержавия создал для своей защиты железную броню — цензуру. На горизонте России появилась эта новая «крепость», которая соперничала с жестоким Аракчеевым и каменными стенами Петропавловской крепости. Она имела свой изобретательный и хитрый механизм, своих виртуозов, своих палачей. Читать, изучать колоссальную гору документов Третьего отделения — значит погрузиться в мир кошмаров. Но в то же время каждый лист, любое письмо, каждый донос и ответ на него ясно очерчивают контуры борьбы передовых людей против самодержавия. Перед взором встают образы незабываемых, мужественных людей, которые и в страшную николаевскую ночь имели доблесть и смелость быть непримиримыми к существовавшей действительности.

Словно подлинная ирония судьбы звучали в Европе и мире слова надписи на триумфальной арке, воздвигнутой в Москве по случаю коронации императора: «Успокоитель человечества».

Этот «успокоитель» приказал стрелять в народ на Сенатской площади, бросил сотни людей в Петропавловскую крепость, воздвиг виселицы для руководителей восстания.

«Успокоитель» России окружил себя невежественными и тупыми генералами и флигель-адъютантами, чьи мундиры были увешаны орденами, украшены пышными эполетами. За душой же у них не было ничего, кроме раболепства. Они были далеки от интеллектуальной среды, неспособны даже острить и шутить. Их разговоры не требовали напряжения ума, не вызывали ни мыслей, ни раздумий, а вращались вокруг лошадей, собак и парадов.

Они улыбались только тогда, когда улыбался император, они и сгибались перед ним в раболепии и поклонах, уверяя его, что он любимый государь.

Герцен писал темпераментно и вдохновенно:

«Николай хотел больше быть царем, чем императором, но, не поняв славянский дух, он не достиг цели и ограничился преследованием всякого стремления к свободе, угнетением всякой идеи прогресса и остановкою всякого необходимого развития. Он хотел из своей империи создать военную Византию, отсюда его народность и православие, холодная и ледяная, как петербургский климат. Николай постиг только китайскую сторону вопроса. В его системе не было ничего движущего, даже ничего национального, — не сделавшись русским, он перестал быть европейцем. В свое долгое царствование он последовательно коснулся почти всех учреждений, вводя всюду элемент паралича, смерти. Дворянство не могло оставаться замкнутой кастой, по легкости, с которой получали дворянские грамоты… Он ввел смертную казнь за преступления политические. Уголовные законы не признавали нелепого наказания тюрьмой. Николай ввел его. Всеми этими средствами Николай затормозил движение, подкладывая каменья под все колеса, и теперь негодует, что ничего не идет. Он во что бы то ни стало хочет что-нибудь сделать, старается изо всех сил… может, колеса рассыплются, и кучер свернет себе шею».

Николай I не выдумал ни тайной полиции, ни жандармерии. Но он окружил их таким вниманием и заботой, такой любовью, что Третье отделение стало символом страданий. Россия и Европа назвали его «главным жандармом».

Николай I внимательно изучает каждый документ, связанный с будущей новой полицией. Он отказывается учредить специальное министерство, но вместе с тем демонстрирует огромную заинтересованность в этом начинании, ставит жандармов в свое личное подчинение. Третье отделение стало важнейшей частью его собственной канцелярии!

В день своего рождения, когда гремели салюты и Зимний дворец готовился к торжественному балу, император издал указ о создании жандармской службы. 26 июня 1826 года тем же указом шефом жандармов назначен генерал-адъютант Бенкендорф, а 3 июля создано Третье отделение — высшая политическая полиция.

Постепенно Третье отделение присваивает себе и вовсе не свойственные ему функции: вмешивается и дает заключение, кто виновен, а кто нет, даже по делам и судебным вопросам, весьма далеким от политики. Оно позволяло себе игнорировать правосудие, лавировать законами, определять лишь по своей воле и своему усмотрению исход любого дела.

Официальные круги начинают возвеличивать Бенкендорфа, создают вокруг него ореол чуть ли не святого. Около него образовался круг подхалимов, мелких, на все готовых людишек, лживых доносчиков.

Александр Христофорович Бенкендорф родился в 1783 году. Его отец был генералом, служившим при Павле I, а мать его прибыла в Россию вместе с императрицей Марией Федоровной из Вюртенберга. Определили его на учебу в пансионат аббата Николя, где учились и воспитывались отпрыски графов и князей Орловых, Голицыных, Гагариных, Меньшиковых, Вяземских, Волконских. Юноша не проявлял никаких талантов. Как сын генерала, он, естественно, избрал военное поприще. В 15-летнем возрасте был зачислен унтер-офицером в лейб-гвардии Семеновский полк, вскоре произведен в прапорщики и стал флигель-адъютантом Александра I.

По отношению к нему Александр I держался холодно. В 1813—1815 годах Бенкендорф активно участвовал в войне против наполеоновской армии и быстро достиг генеральского звания, стараясь изо всех сил быть замеченным. С особым старанием он показывал, что поклоняется и заботится о благополучии царского трона. Его два доклада против декабристов[15] вместо того, чтобы способствовать карьере, дали совершенно обратный ревультат — Александр I оставил доклады без последствий.

Незадолго до отъезда императора в Таганрог Бенкендорф, чувствуя, что последний им пренебрегает и даже его презирает, написал ему следующее письмо:

«Осмелюсь покорнейше просить, Ваше Величество, смилостивиться и сказать мне, какое имел я несчастие провиниться перед Вами. Я не могу снести, как Вы, государь, уезжаете с тяжелой мыслью, что я заслужил немилость Вашего императорского Величества».

Но и это письмо осталось без ответа.

Барон Корф, автор книги «Восшествие на престол императора Николая I», вначале размноженной лишь в 25 экземплярах для чтения и утешения царских особ, пишет о Бенкендорфе:

«14 декабря он присутствовал в должности генерал-адъютанта на утреннем туалете Николая I. Предчувствуя опасность, государь ему сказал: “Этим вечером, может, нас не станет, мы будем на том свете. Но если и умрем, то исполнив свой долг”».

Этот долг Бенкендорф понимал очень точно: раболепная служба для укрепления царского трона. Из «задних» скамеек политической канцелярии волей обстоятельств он выдвигается вперед. Бенкендорф стал членом Следственной комиссии, которая допрашивала декабристов, присутствовал на всех очных ставках, вел подробную запись расследования заговора.

Именно Бенкендорф настоял на заседании Комиссии, чтобы пятерым руководителям восстания был предопределен смертный приговор «в назидание»!

В своих воспоминаниях Бенкендорф не постеснялся написать, что лично присутствовал при казни руководителей декабристского движения.

«Привлекало меня во всем этом не только одно любопытство, — признавался Бенкендорф, — но и сострадание; это были в большинстве своем молодые люди, дворяне из знатных семейств, многие из них в прошлом служили вместе со мной, а некоторые, как, например, князь Волконский, были моими личными приятелями. Сердце мое сжималось, но вскоре чувство сожаления, рожденное мыслью об ударе, который поразит так много семей, уступило место негодованию и отвращению. Недружелюбные и неуместные речи и шутки этих несчастных свидетельствовали о глубоком их нравственном разложении и о том, что сердца их не могут испытывать ни чувства раскаяния, ни чувства стыда».

О каких речах, о каких шутках на помосте виселицы писал Бенкендорф? О смелых и гордых словах поэта Рылеева, который воскликнул с высокого деревянного помоста: «Ах, как сладко умереть за Россию!» Или об исполненных сарказма и иронии словах Сергея Муравьева-Апостола, сказанных, когда при его повешении веревка оборвалась и он упал на помост: «Бедная Россия, и повесить-то порядочно у нас не умеют!»

В своих воспоминаниях Бенкендорф акцентирует внимание только на том, что видел. Однако он скрывает истинное лицо самодержавия и не осуждает жестокости, варварской казни гордых и смелых борцов.

6 декабря 1826 года Бенкендорф становится членом Сената и получает в награду имение в Бессарабии в вечное и потомственное владение.

Но даже такой светский человек, каким был барон Корф, который пользовался высочайшим доверием Николая I, не щадит самолюбия Бенкендорфа. С какой-то открытой иронией и презрением Корф писал в мемуарах:

«Следует добавить еще, что при довольно приятном его виде, при чем-то рыцарском в тоне и словах и при достаточно живом, светском говоре он имел самое поверхностное образование. Ничего не изучал, ничего не читал и даже никакой грамматикой не владел как следует. Доказательством могут служить все его сохранившиеся французские и немецкие рукописи и даже подписи на русских бумагах, на которых он лишь в последние годы перестал писать (вероятно, после доброжелательного намека его приближенных) “покорный слуга”».

Удивительно спустя более 150 лет читать и перелистывать рукописи Бенкендорфа… Интерес вызывают его письма по поводу официальных просьб А. С. Пушкина. Неправильный французский слог, путаница во временах глаголов. Целые фразы из-за незнания им французской грамматики остаются непонятными, схожие французские глаголы произвольно заменяются один другим.

Николай I, однако, возвышает Бенкендорфа, осыпает его наградами, деньгами, имениями, титулами. Всю жизнь император «держался» за этого посредственного человека, был благодарен ему за раболепие и искал дружбы с ним.

Много лет спустя Герцен, узнав о смерти Бенкендорфа, умершего на пароходе при возвращении в Россию после поездки за границу, где он принял католицизм, дал ему такую характеристику:

«Наружность шефа жандармов, — писал он, — не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим.

Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал: на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.

Сколько невинных жертв прошли через его руки, сколько погибли от невнимания, от рассеянности, оттого, что он занят был волокитством, и сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничество католической церкви с ее всепрощающими индульгенциями…»

В продолжение многих лет Бенкендорф стоял во главе Третьего отделения. Он распоряжался судьбами людей, литературными произведениями, научными трудами и даже воспоминаниями. По словам историка Н. К. Шильдера, Бенкендорф имел точные и определенные мысли о просвещении.

— Не будем очень спешить с просвещением, — говорил он, — чтобы не достиг народ по своему пониманию до уровня монархов и не поднял бы руку против власти.

Более чем недвусмысленное заявление! Долой просвещение, которое поднимает духовный уровень народа!

В этой душной атмосфере должны были творить и трудиться такие великие писатели, как Пушкин, Гоголь, Некрасов… Николай I решительно объявил, что такой профессии, как писатель, не существует. Любой литератор должен был где-то состоять на службе, быть чиновником в любом казенном ведомстве. Литературная деятельность должна была быть связана с государственной службой. Это только и давало литератору положение в обществе, вес и вообще место в жизни. Литература была допустима только как род государственной службы: восхваляющая порядки самодержавия, поющая хвалебные гимны государю. Изящные искусства существовали постольку, поскольку они были полезны установленному порядку.

С какой-то упорной и злой методичностью Николай I подчиняет своей воле каждого своего подданного. Он создал цельную, всеохватывающую крепостническую власть, которая душит умы каждого отдельного человека и всех людей в целом. Крепостничество для крестьян и крепостничество для каждого человека. Таково было железное правило нового властелина. Он возвел в принцип, что всякое критическое отношение к действительности, любой голос протеста, даже когда он разумен и необходим, воспринимался как хула, своеволие, дерзость, свободомыслие.

Вокруг Третьего отделения Бенкендорфа начинают плодиться всякие доносчики, наемники пера, сомнительные «литераторы», авантюристы. Под «теплым» крылом жандармов как тайные шпионы работают за деньги такие люди, как Булгарин, Греч, Сенковский, Федоров и другие, навсегда опозорившие свои имена.

С 1826 года Третье отделение становится верховным цензором всех действий в государстве. Никакие меры не могут пресечь его вездесущие щупальца.

Начинаются нападки и травля Дельвига, друга Пушкина. Начинается гонение на его «Литературную газету», требуют объяснений о стихах, статьях. Придирчиво ищут тайный смысл в самых обыкновенных словах. Дельвиг пишет объяснения в Третье отделение, ходит на аудиенции к Бенкендорфу. Ничто не помогает! Последний решает расправиться с Дельвигом раз и навсегда. В своем письме князю Ливену Бенкендорф писал: «Личный мой разговор с бароном Дельвигом, состоявшийся 8 ноября, и самонадеянный донельзя дерзкий образ его извинений еще больше меня убедил в моем заключении».

В частном разговоре с Дельвигом Бенкендорф вел себя грубо и высокомерно, назвал его «почти якобинцем» и заявил, что правительство будет держать его под надзором.

Бенкендорф знает испытанный способ избавиться от Дельвига и удушить его слово — соответствующий доклад императору. И Николай I ставит резолюцию на докладе: «Дельвигу запретить издавать газету».

Цензор Никитенко по этому поводу записывал в своем дневнике: «Хотят, чтобы литература процветала, но никогда не писать ни прозы, ни стихов. Требуют от юношества учиться многому, и притом механически, но чтобы не читали книги, не смели думать, что полезно для государства — иметь блестящие головы или блестящие пуговицы на мундире».

За свое усердие на службе Бенкендорф получает графский титул, а для своего герба избирает девиз: «Постоянство».

И пройдут еще многие и многие годы, на протяжении которых он будет служить с постоянством и преданностью самодержавию.

В 1839 году вышел из печати первый том альманаха «Сто русских литераторов». В нем было все — биографии, романы, научные статьи. На этот раз читающая публика была буквально изумлена. За несколько дней новый альманах исчез с книжных полок магазинов.

Чем объяснялся столь широкий интерес к альманаху?

С молниеносной быстротой распространилась невероятная новость: в книге помещен портрет убитого на Кавказе писателя-декабриста А. Бестужева-Марлинского. Докладывают царю, и тот немедленно приказывает начать следствие, а книгу конфисковать! Следствие установило, что… личный помощник Бенкендорфа, А. Мордвинов, допустил оплошность. Человек на портрете был в кавказской черной бурке. Мордвинов не понял хитрости с кавказской буркой и был уволен со службы.

Несколько дней Петербург терялся в догадках. Кто займет место Мордвинова? Кто станет первым помощником Бенкендорфа?

Выбор пал на Леонтия Васильевича Дубельта. Литературная история России во времена Николая I связана с двумя зловещими именами: Бенкендорфа и Дубельта.

Познакомимся и с этим человеком.

С портрета на нас смотрит худой, светловолосый мужчина, с острыми чертами лица, одетый в мундир с множеством орденов и звезд на груди… Отец его дворянин, женатый на испанской принцессе из королевского дома Медини-Чели. В 14 лет Дубельт-младший стал прапорщиком Псковского пехотного полка. В 20 лет — членом двух масонских лож. По словам литератора Греча, он был «одним из первых крикливых либералов в Южной армии». Когда арестовали участников восстания декабристов, опять же по свидетельству Греча, люди спрашивали: «А почему не арестовали Дубельта?»

Супруга Дубельта-младшего — племянница известного русского адмирала Н. С. Мордвинова — решительно воспротивилась против поступления мужа на службу в жандармерию. Она ему писала: «Не становись жандармом!» Но вот что ответил ей Дубельт в длинном, подробном письме: «Если я поступлю в корпус жандармов и стану доносчиком, соглядатаем, то тогда мое доброе имя действительно будет запятнано. Но если я не буду впутываться в дела внутренней полиции, стану опорой бедных, защитником несчастных; если я буду действовать открыто, буду заставлять людей поступать справедливо к угнетенным, наблюдать, чтобы в судебных местах давали тяжбам и делам справедливое направление, тогда как ты меня назовешь? Неужели я не буду достоин уважения?»

Разумеется, эти красивые слова вскоре были забыты. Дубельт облачается в голубой жандармский мундир и становится первым помощником Бенкендорфа в самых темных и недостойных интригах Третьего отделения. Он в отличие от многих других не только коварен, но и лжеблагороден.

Вот что писал о нем его современник Александр Герцен:

«Дубельт — лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное светлыми длинными усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролись в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, т. е. выражали тонкую смышленость хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив».

Герцен встречался с Дубельтом не однажды. И всякий раз при тяжелых обстоятельствах, когда ему угрожало новое заточение, предстояли новые лишения и страдания. Герцен прозорливо видел в лице и поведении Дубельта коварные черты утонченного полицейского. Это не просто полицейский, который кричит и ругается. Это воспитанный, хитрый и тактичный человек с изысканными манерами…

Актер П. Каратыгин писал в своих воспоминаниях: «Это была замечательная личность во многих отношениях — прекрасно образован, дальновидный, грамотный и совсем не был злым человеком. По должности, которую занимал, и отчасти своим видом он вызывал ужас у большинства жителей Петербурга. Его болезненное лицо с длинными седыми усами, пристальный взгляд его больших серых глаз скрывали что-то волчье».

Петербургское общество назвало Дубельта «le general Double» — генералом с двойным лицом.

Этот генерал допускал странные для Третьего отделения выходки. Так, он принял за правило награждать агентов всегда одной и той же суммой — 30 рублями. В связи с этим он обычно шутил перед знакомыми: «Это в память о 30 сребрениках!» Этот генерал однажды сказал, что не знает в своих обширных лесных угодьях такого дерева, на котором можно бы было повесить Герцена.

Третье отделение немыслимо без его тайных «литературных» шпионов. Но среди многочисленной своры доносчиков есть одно имя, которое стоит как-то особняком. И до сегодняшнего дня, как имя библейского Иуды произносится с отвращением, так и имя этого шпиона произносится среди русских людей с тем же чувством.

Это — Фаддей Венедиктович Булгарин. Почти четыре десятилетия литературной жизни в России связано с этим именем. Каждый, кто изучает эпоху Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского, встречает имя Булгарина. Пожалуй, нет ни одной автобиографии, воспоминаний, литературного исследования того времени, в которых не упоминался бы и Булгарин.

И при всем при том это, в сущности, ничтожная фигура. Все, что он написал (а писал он очень и очень много, непрерывно), умерло со временем. Конечно, Булгарин занял свое место в истории николаевской России — место незавидное и позорное: враг Пушкина, враг свободолюбия, доносчик Третьего отделения.

Но если бы только это! Разве мало было таких доносчиков, которые старательно скрипели гусиными перьями и коленопреклоненно совершали грозное и грязное предательство? История декабризма тоже оставила нам несколько имен предателей: Шервуд, Ростовцев, Май борода…

Откуда появился Булгарин? Как случилось, что он в известной мере стал представителем целой группы литераторов, писателей, целой группы «сподвижников» около трона и монарха? Здесь следует сделать оговорку. У трона в то время были вынуждены находиться в силу обстоятельств не только подлецы. Жуковский пишет своего рода учебники для царского сына, читает свои стихи в будуаре императрицы. Пушкин состоял в камер-юнкерах — после пажа второй самый низкий придворный чин. Пушкин вынужден был сносить и терпеть унизительные приказы, обидные поправки в своих стихах, сделанные царской рукой.

Рассмотрим биографию Булгарина. Попробуем его «исторгнуть из неизвестности». В этом нам помогут не только сухие данные справочников. Отстоящие от того времени более чем на 150 лет, мы можем и теперь открыть в архивах следы многих заговоров, найти доносы, тайные заметки, письма. Можем вчитаться в воспоминания и автобиографии людей того времени. Можем, наконец, поломать голову над чем-то совершенно необъяснимым: например, дружбой Булгарина с Грибоедовым и с Рылеевым. И в то же время прочитать словесное описание, которое Булгарин дал полиции, чтобы схватить сбежавшего декабриста Кюхельбекера! И полиция только по этому описанию сумела его схватить в Варшаве!

Итак, кто же такой Булгарин?

Его отец Венедикт Булгарин в 1794 году убил генерала Воронова, и царское правительство сослало его в Сибирь. Супруга ссыльного вместе с 5-летним сыном Фаддеем приезжает в Петербург и спустя несколько лет добивается приема ее сына в Кадетский корпус.

В 1806 году Булгарин завершает учебу и в чине корнета поступает на службу в Уланский полк цесаревича Констанина. Участвовал в военной кампании 1806—1807 годов. Был ранен и долгое время лежал в госпитале в Кенигсберге. Там встретился со многими своими соотечественниками-поляками, которые его убеждают сражаться на стороне Наполеона.

Для Булгарина наступают невероятные дни. Дни, заполненные приключениями и сумасбродством. Он пишет сатирические стихи на своего полкового командира. Его увольняют со службы. Без денег и какой-либо профессии он оказался в Ревеле. На городских бульварах он протягивает руку за милостыней. Он просит милостыню… со стихами. Однажды залезает в карман пальто одного офицера. Бежит из Ревеля и решает стать солдатом Наполеона. Вступает в корпус маршала Удино и сражается против армии графа Витгенштейна. В 1814 году попадает в русский плен. В конце войны репатриирован, возвращается в Варшаву. Оттуда едет в Петербург, где женится.

В 1822 году Булгарин испробует счастья на литературном поприще — пишет занимательные повести, исторические и географические заметки. Сумел стать издателем «Северного архива».

Булгарин молод, амбициозен, велеречив. Он сближается с самыми блестящими представителями тогдашней интеллектуальной молодежи: Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером, братьями Тургеневыми. Грибоедов до такой степени к нему привязан, что завещает ему свою бессмертную пьесу… Рылеев пишет ему нежные письма, под которыми неизменно подписывается: «Твой друг». Он публикует в альманахе «Полярная звезда» стихотворение «Мстислав Удалый» и посвящает его Булгарину…

Это на первый взгляд необъяснимая дружба. Декабристы, люди с идеалами, которые с неприязнью относились к раболепию, презирали авантюристов, дружили с Булгариным. Но после внимательного ознакомления с личными письмами, с огромным эпистолярным наследием декабристов находим ответ, который помогает раскрыть эту «загадку». Никто другой, а сам Рылеев первый убеждается, что Булгарин интриган! Он узнал, что Булгарин стремится получить посредством доносов и подкупа редакторское место в «Русском инвалиде», где редактором был А. Ф. Воейков, близкий друг Жуковского.

Рылеев садится и пишет официальное письмо Булгарину. Это письмо — первый признак того, что Рылеев начинает подозревать об истинных его намерениях. Оно завершается так: «Прошу тебя забыть о моем существовании, как я забываю о твоем: по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями».

Для Булгарина очень важно иметь близких среди свободомыслящих людей. Иначе он потеряет связи с ними, лишится возможности следить за ними, предвидеть их поступки.

Булгарин пишет Рылееву: «Прости, брат, и помни, что ты другого Булгарина для себя не найдешь в жизни. Анатомируй, как хочешь, всех до единого своих друзей, Булгарину все еще много останется».

Отношения между ними остаются натянутыми до 1825 года, когда Булгарин опубликовал в своем журнале восторженную рецензию на поэму Рылеева «Войнаровский». И поэт отвечает благодарственным письмом, в котором с чистым сердцем пишет, что не перестал его любить: «Прошу верить этому. Знаю и уверен, что ты сам убежден, что нам сойтиться невозможно и даже бесчестно: мы слишком много наговорили друг другу грубостей и глупостей, но по крайней мере я не могу, не хочу и не

должен остаться в долгу, я должен благодарить тебя… Во всяком случае, надеюсь, что поступок мой припишешь человеку, а не поэту. Прошу тебя также, любезный Булгарин, вперед самому не писать обо мне в похвалу ничего; ты можешь увлечься, как увлекся, говоря о «Войнаровском», а я человек: могу на десятый раз и поверить; это повредит мне — я хочу прочной славы, не даром, но за дело».

Единственным человеком, который разгадал в Булгарине доносчика, был Пушкин.

Булгарин нашел незаменимого друга и помощника в лице литератора Греча. В начале 1825 года они вместе издают газету «Северная пчела», а с 1829 года журнал «Сын отечества».

Как вспоминал Греч, 14 декабря 1825 года Булгарин, будучи «жестоко ошеломлен взрывом», о котором имел смутное предчувствие, отправился к Рылееву. Тот поднялся, спокойно вывел его в коридор и сказал:

— Тебе здесь нет места. Останешься жив, иди к себе домой.

Николай I во время следствия по делу декабристов живо интересовался, не было ли журналистов и литераторов в рядах восставших. Речь шла и о Булгарине.

— Мы Булгарину не могли доверять, — сказал царю один из руководителей восстания, — он ведь поляк, и дело России ему чуждо. Греча же мы не стремились вовлекать. Он не разделял наше положение и сразу бы раструбил о нашей тайне.

Единственная частная ежедневная газета — «Северная пчела» — действительно была журналистским созданием Булгарина. В руках Булгарина и его помощника Греча находилось исключительное право ежедневно информировать общественность о том, о чем они считали нужным. «Северная пчела» печатала статьи и комментарии по международным событиям, автором которых выступал служащий Третьего отделения Фок. Критиковать, оспаривать или опровергать такие статьи было строго запрещено, ибо они отражали официальную точку зрения. Сохранились документы и материалы, которые свидетельствуют, что редакция получала от Третьего отделения деньги на «редакционные расходы».

Булгарин внес и один совершенно «новый» элемент в свою «редакционную» деятельность — по части взяток. В газете расхваливались или охаивались те или иные товары, магазины, фабрики и даже рестораны! Булгарин придумал ряд приемов, наносивших убыток упрямым торговцам и фабрикантам, которые отказывались давать ему взятки, — охаиванием их товаров, высмеиванием их магазинов…

Приехавший из Москвы в Петербург Белинский удивленно воскликнул: «Какой мир! Открыто берут взятки!»

Пушкин тонко съязвил над «Северной пчелой», назвав ее редакторов «грачами-разбойниками». Греч и Булгарин думали только об одном — о деньгах! Личный «доход» каждого из них достигал внушительной цифры — 24 тысяч рублей в год. Это была весьма значительная в то время сумма.

В архивах Третьего отделения хранится любопытное письмо Булгарина. Узнав, что генерал Дубельт стал первым помощником Бенкендорфа, Булгарин ему тут же написал: «В одном обществе я говорил о Вас, где, между прочим, присутствовало три генерал-адъютанта… О Вас говорил с таким чувством, что один из старых острословов назвал меня Фаддеем Дубельтовичем. Я не умею быть привязанным наполовину — и или молчу, или порицаю, а когда сам убежден сердцем, то и хвалю от сердца!»

В адрес Булгарина сыплются эпиграммы, открытые осуждения, распространяются недвусмысленные записки, в которых честные литераторы открыто говорят о его предательстве. Даже в «Ведомостях Санкт-Петербургской полиции» публиковалась плохо завуалированная реклама, в которой использованы были заглавия книг Булгарина с более чем прозрачной подписью: «От сына „Ваньки-Каина“ «.

Булгарин взбешен. Он пишет длинное «опровержение» в Третье отделение и настаивает на заступничестве. «Что касается пародии с объявлением об издании моих сочинений, — писал Булгарин, — то, первое, благопристойность и уважение к общественной нравственности требуют запрещения печатания „Ванька-Каин“ и, второе, сочетание имен Ивана и Каина с заглавиями моих сочинений представляется явной обидой для чести гражданина. За границей против меня публикуют пасквили. Они исполнены открыто якобинскими идеями и оскорблениями против правительства. Против меня пишут всякие гнусности в „Отечественных записках“, в литературном приложении к „Русскому инвалиду“ и в „Полицейском вестнике“. А я нигде не могу найти средство для суда и расправы. Куда только не обращался с жалобами? Бог своей благостью Вам определил в жандармский корпус. Вот почему обращаюсь к Вам за защитой! С истинным высокопочтением и беспредельной преданностью имею честь, Ваше превосходительство, оставаться милостивому государю покорным слугой. Ф. Булгарин».

На заданные темы Булгарин пишет едва ли не с энтузиазмом. Вспомним, что тон таким «желательным» темам дает сам высочайший «эксперт» по литературе — Николай I. После того как он прочитал пушкинского «Бориса Годунова», то повелел, что поэту необходимо исправить. «Я считаю, — писал венценосный критик, — что цель господином Пушкиным была бы вполне исполнена, если обязательно начисто переработает свою комедию в историческую повесть или роман, по примеру Вальтер Скотта».

Из стихов, из звонких рифм, из бессмертных строк великого творения молодой поэт должен был составить нравоучительный роман!

Гениального Пушкина Николай I поучал, как писать! Ему, Николаю I нужна была совсем другая литература: пресмыкающаяся, восхваляющая, парадная. Литература по его воле, по его теме, по его вкусу. Свободолюбивые называли ее лакейской или полицейской литературой.

В этом отношении Булгарин проявлял усердное старание и сочинил роман, подделываясь под Вальтера Скотта, под заглавием «Иван Вижигин». Роман имел успех у невзыскательного читателя. Его покупали, читали, охали и ахали над его страницами.

В архивных материалах эпохи декабристов, в воспоминаниях множества людей Булгарин предстает в образе подлеца. В нем, перефразируя Чехова, все было отвратительно — и мысли, и лицо, и одежда. Книг, исследований, статей о Булгарине нет. Нет и полной биографии.

Пушкин относился к Булгарину не просто неприязненно. Он заслуженно презирал его. Пушкин пишет язвительные эпиграммы на Булгарина, саркастические пародии, критические заметки. На первый взгляд казалось: зачем уделять было столько внимания презренной личности? Даже близкие друзья Пушкина не видят смысла заниматься Булгариным. Зачем же ему, гению, нужно было уделять внимание и тратить время на бездарность?

Дело в том, что в условиях жесточайшей цензуры Пушкин в Булгарине видит не только «другое течение» в литературе, не только литературного ремесленника. Он чувствует всем своим существом, что здесь скрывается доносчик, иуда. Пушкин называет его «сволочью в нашей литературе» — может быть, не совсем поэтично, но глубоко верно.

Читая доносы Булгарина, те самые, которые он писал целыми днями, писал с энергией и с остервенелым упорством (все эти доносы прошнурованы, подшиты, пронумерованы, сохранены в архивах Третьего отделения), нельзя не содрогнуться от невольно охватывающего ужаса. Те, кто видел в саркастической войне Пушкина против Булгарина простое донкихотство, не подозревали, что за Булгариным стоит целая система, определенная государственная конструкция, угодное мышление.

История русской монархии и реакции имеет глубокие корни и исполинский размах. Она имеет своих столпов, своих кумиров, свои теории и традиции. Ее бастионы, однако, донельзя влажны, подземелья тюрем и крепостей выложены камнем. А ее щупальца и уши — мерзкие души доносчиков. Красивейшие слова русского языка, ветвисто-велеречивая фразеология богословской традиции, где слово «бог» и слово «император» пишутся одинаково с большой буквы, — в ее полном распоряжении. Но и они не могут скрыть страданий ее жертв. Этими словами жонглируют и высшие чины Третьего отделения.

Вся мемуарная литература того времени свидетельствует о Булгарине как о законченном мерзавце. Поистине невероятное единство! Нет возражений, оговорок, оттенков… Черен, как дьявол!

Но Булгарин вовсе не односторонен и «одноцветен». Его работоспособность неистощима. Он издает шеститомное описание России — «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношении». Кроме того, он оставил 32 тома сочинений — романы, повести, рассказы. А если прибавить к этому еще 56 томов журнала «Северный архив», 80 томов газеты «Северная пчела», несметное количество планов, докладов, доносов Третьему отделению…

У Булгарина были и необъяснимые поступки. Он укрывает и сохраняет для потомков архив Рылеева, получает порицание от царя за защиту Сперанского, дружит с Грибоедовым… Он гордится и похваляется своей дружбой с декабристами. Он гордится, что не кому-нибудь, а именно ему Грибоедов завещал свое бессмертное творение «Горе от ума».

И в то же время, когда Дельвиг, миловидный, нежный Дельвиг, друг Пушкина, вызвал на дуэль Булгарина, он спокойно объяснил ему, что не имеет намерения драться, так как в свое время он видел больше крови, чем Дельвиг чернил. Трусость делает его неуязвимым. Из позора она превращается у Булгарина в броню.

Против Булгарина выступали и писали Лермонтов и Гоголь, Белинский и Герцен, Некрасов. Его осыпали градом насмешек. Но Булгарин неуязвим. Что ему эти «насмешники», которые все получили готовеньким, обладают средствами, кичатся своим происхождением. Все, даже таланты их, подарены им судьбой! А он, Булгарин, из ничего достиг невозможного: стал «популярнейшим» русским писателем! Деньги и славу он получал, дескать, благодаря упорнейшему труду и твердости…

На вооружении императорского деспотизма не только шпионы, предатели и жандармы. В его распоряжении крепости и тюрьмы, среди которых наиболее мрачной славой пользуются Шлиссельбургская и Петропавловская крепости, тюрьмы Соловецкого и Суздальского монастырей.

История этих бастионов самодержавия — история бунтов, восстаний, самоотверженной борьбы за свободу и просвещение. В подземельях, в тесных каменных камерах, глубоко скрытых под землей, в полном мраке, среди вечного безмолвия погибали «бунтовщики» и «вольнодумцы».

Первые революционеры из дворян, декабристы, также нашли «убежище» за холодными каменными стенами царских тюрем. В Шлиссельбург был брошен подполковник Иосиф Поджио, там он провел целых восемь лет. Туда же заточили братьев Михаила и Николая Бестужевых, друга Пушкина — Ивана Ивановича Пущина. Там сидел генерал А. П. Юшневский, мичман В. А. Дивов, князь Барятинский и многие другие. Но страшная слава Петропавловской крепости превзошла по своим ужасам все остальные застенки.

Каждое политическое движение, каждый порыв к свободе или просвещению завершался в казематах этой бастилии России. Туда бросили сотни декабристов. Сразу после восстания арестовали более трехсот человек. Все камеры были переполнены. Главные руководители помещены в специальные каменные мешки, в одиночное заключение.

Для пятерых из них Петропавловская крепость стала и лобным местом. Здесь, в тайне от народа, воздвигли пять виселиц и повесили борцов за свободу. Они умерли в муках и… под звуки военного оркестра.

— Эти пять виселиц стали для нас пятью распятиями! — воскликнет позже Герцен.

В 1790 году сюда, в Петропавловскую крепость, брошен был предтеча и вдохновитель декабристов — Радищев — за единственную «вину» — книгу «Путешествие из Петербурга в Москву».

Целых два века в Петропавловской крепости заживо хоронили лучших сынов России. В ней нашли свою гибель видные общественные деятели, писатели, поэты, ученые, военные, мыслители. Целая плеяда восторженных передовых людей, чьей мечтой было только благо России, встретила здесь унижения, истязания, смерть. Здесь, во мраке этих каменных лабиринтов, угасли их порывы, их жизнь.

Декабрист Гавриил Батеньков, инженер и подполковник, первый помощник и друг государственного деятеля Сперанского, любил говорить своим друзьям: «Посмотрите на эту крепость! Это же дворец русского свободолюбия!»

И мог ли он тогда предположить, что и его бросят в эту же крепость, что его замуруют живым в одиночной камере на целых 20 лет! Царский суд приговорил его к 20-летним каторжным работам, но приговор не был исполнен. Все это время его держали в полном одиночестве, без права слышать хотя бы один звук, человеческое слово или человеческий голос.

— Чтобы не видел человеческого лица, не слышал человеческого голоса! — так император приказал коменданту крепости.

Батеньков разучился говорить. Он забыл многие слова. Товарищи его по борьбе давно в Сибири. И думают, что он умер, погиб.

Комендант крепости Иван Скобелев, бывший солдат, преступая иерархию военного бюрократизма, много раз напоминал императору Николаю I, что Батеньков продолжает быть замурованным в крепости. Но император оставался неумолимым.

Время от времени ему приносят по высочайшему соизволению бумагу и чернила. Батеньков пишет императору пространные, ироничные письма.

Много лет спустя об этих письмах Батеньков рассказывал Евгению Ивановичу Якушкину, сыну декабриста Ивана Якушкина, который вел подробные записи его рассказов.

«Держат меня заточенным в крепости за оскорбление царского величества, — писал Батеньков в своих дерзких посланиях. — Есть ли какой смысл в этом утверждении? Царь имеет огромный флот, многочисленную армию, много крепостей. Как я мог его оскорбить? Не мог я и флот его уничтожить, ни армии его разгромить. Как же тогда могло пострадать от меня его царское величество? Хотел бы, чтобы мне объяснили. Даже если мне скажут, что я „свинья“. Ну и как, сильно ли я оскорбил его царское величество?»

Евгений Якушкин спросил:

— Письма ваши доходили до императора?

— Доходили, — ответил Батеньков. — Это я знаю, потому как после каждого письма начальство в крепости испытывало сильное волнение. И меня держали в еще большей строгости… Помню, что после одного такого письма стали еще более строго держаться со мной. И я снова попросил бумагу, чернила и написал: «Любая строгость по отношению ко мне неразумна, и Вы ничего не будете иметь от этого. Не забывайте, что держите в крепости меня 15 лет и что Вы не имеете кем меня заменить. Помните, что Вы не найдете другого кандидата на мое место, при этих сегодняшних условиях».

Вероятно, это письмо подействовало, потому что был отменен строгий режим. Николай Павлович был уверен, что узник потерял разум, что подобные письма, особенно последнее, человек в здравом уме написать не может.

Император и его приближенные не в состоянии понять, как может этот человек шутить и иронизировать после 15 лет одиночества и терзаний в каземате Петропавловской крепости!

Это спокойствие духа, эта непреклонность были свойственны многим декабристам. Известно, как спокойно и твердо держался Павел Пестель. Когда однажды его повели из крепости (с завязанными глазами и оковами на руках и ногах) на допрос, он спокойно выслушал обвинения членов Следственной комиссии. Они кричали ему в лицо, что он цареубийца, что он поднял руку на священную особу царя.

— Я еще не убил ни одного царя, — ответил Павел Пестель, — а среди моих судей есть и цареубийцы!

Все замолчали в оцепенении. За столом следователей восседал член Комиссии генерал Голенищев-Кутузов, один из убийц Павла I…

Петропавловская крепость — сложный комплекс зданий, таинственных переходов и туннелей, подземелий, построенных в разное время и различными «хозяевами». В глубокой тайне хранились ее чертежи, никто не имел права говорить или рассказывать о внутреннем порядке в ее каменных бастионах.

Самым старым казематом в Петропавловской крепости является знаменитый Алексеевский равелин, названный так потому, что в его подземелья был брошен цесаревич Алексей, сын Петра I. Единственный вход, который ведет к равелину, — большие каменные ворота. Секретный путь к нему идет по воде, через канал, который отделяется от Невы в Кронверкский пролив.

Только раз в году петербургские жители могли бросить взгляд на Алексеевский равелин — в праздник богоявления. Тогда у стены крепости обычно устраивалось религиозное шествие. С затаенным страхом и трепетом люди смотрели на треугольное каменное здание. В нем был 21 каземат.

Намного большим является здание Трубецкого бастиона — в нем 72 каземата. Он находится за Монетным двором и скрыт от взглядов любопытных второй каменной стеной. Кроме того, в крепости были построены так называемые «куртины» — тюрьмы в тюрьме. Самыми знаменитыми среди них были Кронверкская и Невская куртины, стена последней выходила к Неве.

Декабристы были брошены в Петропавловскую крепость зимой 1825 года — через год после сильного наводнения в Петербурге, когда вся крепость была залита водой. И вода еще продолжала лить чуть ли не ручьями по стенам. Декабрист Николай Басаргин писал в своих воспоминаниях: «Мой каземат был особенно влажен. По стенам текло, его маленькие размеры не позволяли мне сделать какое-нибудь движение».

Казематы напоминали гробы. Заключенные содержались почти в полной темноте, иногда им приносили свечи, чтобы они могли написать свои показания. Басаргин тяжело заболел, стал кашлять кровью. Лекарь предупредил начальство, что если он останется в этом каземате, то непременно умрет. Решают перевести его в другой. Тот был немного просторней, но в нем также царил полумрак. Басаргин писал: «Когда вошел, не смог различить никаких предметов, которые находились там, пока не свыклись глаза с мраком».

Вся крепость была заполнена арестованными. Уже не было ни одного свободного каземата. Арестованных стали помещать в другие, наскоро приспособленные камеры. Братья Беляевы, Дивов и Гангеблов были заключены в одной камере. Когда надзиратель принес им свечу, они с ужасом увидели, что стены усеяны тараканами и жуками. Все было покрыто слоем грязи. Гангеблов в своих воспоминаниях писал: «Низкий потолок камеры был обвит паутиной, усеян множеством жуков, тараканов, сороконожек и другими невиданными гадинами…»

«Эти клетки так тесны, — писал в своих воспоминаниях Завалишин, — что едва умещалась кровать, столик и небольшая чугунная печка. Когда она топилась, клетка наполнялась непроницаемым дымом, так что нельзя было увидеть дверей на расстоянии двух аршин. Но как только закрывали печку, то от нее шел удушающий смрад, а охлаждавшийся пар лился буквально потоками по стенам, так что, бывало, за день выносили по двадцать и более лоханей воды».

Декабристы начинают болеть. Их терзает ревматизм, открываются и кровоточат старые раны…

В 1827 году, когда декабристы были уже осуждены и отправлены в Сибирь, граф Чернышев — член Следственной комиссии — направил официальное письмо коменданту крепости генерал-адъютанту Сукину.

«Стало известно, — писал он, — что в некоторых казематах Санкт-Петербургской крепости имеется много тараканов и других насекомых, которые, кроме того, что внушают отвращение, вредят здоровью содержащихся в них людей».

Далее Чернышев требовал от коменданта принять необходимые меры по очистке казематов. Комендант ответил, как и подобает главному стражнику и надзирателю. Он написал, что ни в одном из них нет «вышеуказанных насекомых». Они появляются лишь «в общей арестантской кухне, но и там они истребляются и выметаются». То же самое подтвердил в своем донесении штабс-лекарь крепости, коллежский советник Элькан, который посещал арестантов, нуждавшихся в медицинской помощи.