Глава 8
Глава 8
– Лорды! Шотландские лорды восстали против католического французского правления! Прекрасные новости для нас, лучше быть не может! – ликовал Сесил. – Мы должны поддержать их, мадам, людьми и деньгами!
Весь совет согласился.
– Представьте только, ваша милость, – гремел Сассекс, мысленно хватаясь за меч, – разом изгнать с нашего острова французов, королеву и папу!
Я скривилась:
– Что? Поддержать горстку мятежников против помазанной королевы? – Из памяти еще не изгладилось девятидневное правление Джейн, предательская попытка сбросить нашу династию! Я тряхнула головой, глядя на Сесила и немногочисленных лордов. – Я не стану помогать тем, кто поднял оружие на законную власть. Никто не знает, когда этот же мятеж обратится против меня.
– Миледи, об этом не может быть и речи!
– Мадам, народ вас любит и чтит!
Конечно, они наперебой бросились убеждать: мне-де ничто не грозит. Но я не верила. Я сидела па троне каких-то двенадцать месяцев и держалась только на верности народа. Если ее утратить…
То была тема ночных кошмаров, тех самых кошмаров, что отравили сестре Марии последние недели царствования – когда она напялила на себя дурацкую ржавую кирасу и держала под подушкой старый меч – и при этом все ночи не смыкала глаз! Теперь, когда поднялись шотландцы, я тоже познала страх за свой трон, даже за свою жизнь. Один взгляд на Робина – и я забуду страх, забуду все в упоении любви…
И все же я едва верила своему счастью, нашей любви, нашей радости. И я не смела говорить о них, так как все вокруг – у каждого имелась своя причина – ополчились на Робина.
Зависть лордов еще можно было стерпеть; куда хуже молчаливая обструкция верного Сесила.
Обиднее всего, что тот прежде симпатизировал Робину, в отличие от Норфолка, презиравшего в нем «выскочку» и похвалявшегося перед Робином древностью своего рода, своей голубой кровью. Однако Сесил вознамерился отдать меня за Габсбурга и таким образом упрочить европейский мир – именно Робина он считал камнем преткновения.
И у Робина были враги в числе самых близких ко мне людей. Если Парри охотно помогала его ухаживаниям: «Такой лорд, мадам, такой джентльмен!» (он покорил ее сердце тем первым сердцем из золота), то моя маленькая Кэт теперь показала коготки и редко упускала случай царапнуть.
– Леди Екатерина вчера жаловалась, – начинала она исподволь, словно это просто сплетни, – ваша милость, мол, не придает значения ее положению наследницы, не снисходит к ее желанию стать женой и матерью, согласно велениям природы.
– Ее положение, тьфу!
По мне так притязания старшей кузины и древнее, и обоснованнее – хотя из меня дикими лошадьми не вытянешь, чтоб я признала наследницей Марию Шотландскую, – но Екатерина Грей?
– Передай ей, что мне наплевать и на нее и на ее «положение»!
А ведь я знала, что у Кэт на уме! Она думала разговорами о Екатерининой свадьбе, Екатерининых детях навести меня на мысль о собственном замужестве, а на деле только настроила против этой глупой девчонки!
И за что только Кэт невзлюбила Робина, когда другие женщины боготворили землю, по которой он ступает, – Кэт, обожавшая насквозь лживого лорда Сеймура, – я так и не поняла.
Но она вновь и вновь пыталась отдалить меня от него.
– Этот северный лорд, он еще недавно прибыл ко двору, ваша милость знает, о ком я, – Споффорт или как его там…
– Да, знаю.
– Так вот! – Глаза ее горели притворным негодованием, одновременно приглядывая, как служанка ставит передо мной тарелку с рыбой и смоквами – мой постный ужин. – Говорят, он заточил свою жену в деревне и не намерен представлять ко двору, а сам заводит любовные шашни с другой – как его после этого назвать? – И наконец ее прорвало:
– О, не водите компанию с лордом Робертом, мадам! Подумайте о своей репутации!
И всегда, везде пристальные взгляды, пытающие, вопрошающие, раздевающие, норовящие проникнуть под платье, скабрезные взгляды, оценивающие каждое мое движение, порывающиеся ощупать – сберегла ли я тот треугольничек плоти, ту священную преграду, то бесценное женское сокровище, мою девственную плеву, или Робин похитил ее у меня вместе с добрым именем.
Иногда от этих взглядов удавалось ускакать на бешеном галопе, гоня коней через подлесок и мшанник, через ручей, брод и топь по ухабам, где, того и гляди, сломаешь шею себе или лошади. Иные ирландские и немецкие скакуны вполне оправдывали свое название и дарили нам часы веселого забытья. Однако на ухабах им, мощным и тяжелым, было далеко до наших низкорослых, но уверенных английских лошадок, и, скача на них, мы постоянно рисковали вылететь, из седла.
Одного немецкого жеребца, гнедого исполина цвета мятой шелковицы с иссиня-черными горестными глазами, я невзлюбила с первого взгляда.
– Берегись этого жеребца, Робин! – убеждала я, когда тот садился в седло. – Если я что-то понимаю в лошадях, у него подлый характер.
– Миледи! – вскричал Робин, притворяясь оскорбленным. – Кто из ваших слуг искуснее в обращении с опасными, породистыми, норовистыми созданиями, не желающими покоряться мужской руке?
Я рассмеялась его дерзости.
– Ни один мужчина не держит удила мягче, ни один лучше вас не держится в седле! И все же своенравный жеребчик сбросит вас раньше, чем вы думаете!
Я оказалась права. Меньше чем через час, скача позади него, я увидела, как мощный скакун запнулся, оступился и опустил голову, как раз когда Робин привстал на стременах и наклонился, посылая его вперед. Все сошлось будто нарочно! Он упал меж огромных, сверкающих передних копыт, перекатился кубарем, как щенок, и угодил под разящие задние.
Я перестала дышать, в голове стучала одна мысль: «О, Боже, нет! Моя любовь погибла, так и не став моею!»
Мы пронеслись полмили, прежде чем я сумела осадить коня – так быстро мы мчались. Когда я подскакала, Робин лежал смятый, бледный, безгласный, его лоб рассекла тонкая, словно росчерк судейского, карминная полоска.
Я долго рыдала и молилась, покуда подоспела помощь и он открыл бесценные очи. Когда же весть достигла двора, она не встретила там особого сочувствия. Даже Сесил не преминул заметить: «Благодарение Богу, конь сбросил лорда Роберта, а не Ваше Величество!»
На следующий день в своих покоях Робин велел слуге показать мне раны: огромный вспухший ушиб на спине, на боку – вмятина, сломаны два или три ребра, на белой груди – синий, как татуировка, след от подковы. Еще дюйм-два, и гнедой растоптал бы ему горло, сломал шею, но, благодарение Богу…
Все это лето, всю эту осень, весь тот год напролет мы были счастливы, и все же…
И все же Эми не умирала!
Я корила себя, что думаю такое о безвинной женщине, и все же это правда – я желала ей смерти!
Желала ли? Ведь, покуда она жила, все оставалось зыбким. И я хранила себя от Робина, не уступала ему ничего, кроме кончиков пальцев да губ для редчайших сладких лобзаний…
Однако, видит Бог, это было не просто! Дни сменялись неделями, недели – месяцами, его близость будоражила меня все сильнее и сильнее. Как я устояла? – спросите вы.
А как устоял он?
Отчасти меня спасала его отстраненность, его неизменная почтительность. К тому же добрый Сесил приглядывал за нами не хуже любой дуэньи. Между всеми своими заботами, бумагами, комитетами, переговорами, попытками заключить мир с Шотландией и обезопасить наши ближайшие рубежи он находил время еще для одной неписаной обязанности: постоянно быть рядом со мной. А по мере того, как Робин шел в гору, к нему льнуло все больше и больше людей, а меня окружали мои дамы и приближенные, фрейлины, камеристки, придворные, люди свиты, советники и послы – не говоря уже о мастерицах по прическам, модистках, белошвейках, портретистах, ювелирах, чулочницах, травницах, башмачниках, мастерах по головным уборам и воротникам – чудо еще, что мы порой урывали мгновение, чтобы побыть наедине.
А мы урывали – конечно, мы урывали!
С того первого поцелуя я жила в постоянном ожидании. Как королева я могла потребовать, но как женщина я хотела, чтобы потребовал он, чтобы он завладел моими губами – и, сознаюсь, моим телом тоже!
Ибо теперь все, чему научил меня лорд Сеймур, каждое место, которого он касался, проснулось и взывало к Робину. Стоило ему тронуть мою руку – я загоралась, поцеловать мои губы – и я пылала. Когда он подставлял мне сцепленные ладони под ступню, подсаживая в седло, или подхватывал, снимая с коня, грудь мне стискивало огненным обручем, жар бередил душу до самых сокровенных недр. Я сгорала от любви. И шаг за шагом любовь наша росла и требовала выхода.
Однако мы по-прежнему держались на расстоянии.
– Милорд, почему вы вздрагиваете от моего прикосновения ?
– Миледи, посмею ли я ответить?..
Эти и другие вопросы протягивались между нами, как тени на солнце. Однако, когда он осыпал мои руки легкими, словно бабочки, поцелуями, по одному на каждый пальчик, по двадцать на каждый суставчик, потом медленно, нежно переворачивал ладонью вверх, чтоб и ее наделить любовью…
Когда я поднимала руку к его лицу и касалась волос, упругих, как августовский папоротник, зачесывала их за уши, замирая, чтоб опалить любовью и их…
Когда он жег мои запястья ледяными и пламенными лобзаниями, пока я не переставала различать холод и жар, сон и явь, ни жива и ни мертва от любви…
Когда я решалась поцеловать ямочку на его подбородке, погладить мягкую золотистую рыжину коротко подстриженной бороды, когда я влеклась к большему и мечтала о большем, когда просыпалась, грезя о большем, как я желала его, и звала его, и жила им одним.
О, Господи, рыдала я на вечерней молитве, что с нами станется? Ибо я полюбила единственного, за кого не могу выйти, – женатого мужчину!
Однако, не будь он женат, пошла бы я за него, зная, что такое брак, чем заканчивается брак… даже для королевы?
Особенно для королевы…
И все же… все же… я не могла от него отказаться!
Он подарил мне счастье, простую и чистую радость, которой мне так мало досталось в жизни.
Но и тогда червь в сердце цветка подтачивая наше счастье… и недолго мы…
Люди прослышали о болезни Эми, и молва, эта зловредная ведьма, перемывала нам косточки на тысячу ладов. «Лорд Роберт травит жену ядом, чтобы жениться на королеве!» – таков был самый безобидный из слухов. Трокмортон, всегда самый верный из моих сторонников, а ныне посол в Париже, сообщил, что вся Франция потешается над байками об «английской королеве, ее шталмейстере и его жене».
Я решила положить этому конец.
– Робин, окружи ее слугами, – молила я, – пусть рядом с ней все время будут надежные люди, чтобы все видели – ты не замышляешь против нее ничего дурного – и чтобы оградить нас от этих гадких сплетен!
– Мадам, все уже сделано! – оправдывался он. – С ней в Кумноре мой управляющий Форестер и его семья, жена и сестры, а с ними все мои слуги. Там же я поселил ее подругу детства и почтенную пожилую даму, множество служанок, пажей и женщин – уверяю вас, она живет в довольстве, в окружении заботливых домочадцев, ничуть не хуже…
Ему не было нужды заканчивать: ничуть не хуже, чем любая женщина в ее обстоятельствах – в ожидании потустороннего жениха, имя которому – Смерть…
В ожидании…
Мы все жили в ожидании.
Ожидание никому не идет на пользу. За нервное напряжение расплачивается тело.
В конце того лета я часто страдала мигренями.
В один день болью так застлало глаза, что я потом долго не могла оправиться. После Робин уговорил меня покатать шары. Стоял пасмурный, промозглый сентябрь – в тот год золотая осень обошла Ричмонд стороной.
И как же я забыла – то был день моего рождения!
Робин приветствовал мое утреннее пробуждение музыкой: под окном заиграли флейтисты, и хор мальчиков из дворцовой церкви ангельскими голосами запел:
Милая, если изменишь, другой не узнаю вовек,
Нежная, коли отступишь, с любовью прощусь навсегда.
Милая, нежная, мудрая, не отступай, будь тверда,
И я клянусь верность вовеки хранить.
Небо скорее цветами своими украсит земля,
Землю скорее усыплют холодные звезды с небес,
Воздух, земля и огонь природу изменят свою,
Нежели я изменю иль отступлюсь от тебя…
Я пригласила его в опочивальню, еще не сменив ночной убор; я знала, что ночное платье из синевато-зеленой парчи, отороченное по вороту белой лисой – подарком моего шведского ухажера, короля Эрика, – замечательно оттеняет червонное золото моих распущенных волос. Я не стеснялась моего лорда, к тому же хотела, чтоб он оценил воздействие новой смеси из лимонов и ромашки, которыми Парри начала мыть мне волосы, дабы улучшить их цвет – в последнее время они стали такие тусклые и жидкие…
Однако я была не в духе и хотела внимания.
– Я уже старуха, двадцатисемилетняя кляча, мне скоро тридцать!
– Однако, на мой взгляд. Ваше Величество еще совсем девочка. Рядом с вами я всегда буду стариком, вы настолько моложе меня…
– Бросьте меня сердить, вы отлично знаете, что старше меня всего на два месяца!
– На два месяца, мадам? На две жизни… ведь вам известно, как долго я люблю вас без всякой награды.
– Без всякой награды? А чего бы вы желали?
И так мы шутливо пререкались весь день, и постепенно он меня развеселил. Да к тому же и осыпал дарами: подарил двойную нить крупного, с горошину, жемчуга, черного и белого, веер слоновой кости двух футов в поперечнике, венецианский серебряный ларец с крошечными филигранными ящичками, аптекарскую чашку из оправленной в золото древесины падуба – от мигреней. А подарки все несли и несли: надушенные ароматами перчатки, хлыст из белейшей кости и кожи, булавки и перья, кольца и милые пустяки от дам, придворных, от всех моих домочадцев. И, поскольку день развивался столь успешно, я, так и быть, разрешила себя утешить.
Ближе к вечеру мы медленно возвращались из аллеи для катания шаров во дворец. От реки поднимался туман, тянулся тонкими пальцами, словно утопленник, тщетно пытаясь уцепиться.
И вдруг меня пронзил озноб, я вся затряслась.
– Ваше Величество, вы позволите?
Робин сорвал с плеч тяжелый бархатный плащ и нежно опустил поверх моего. Я слабо улыбнулась:
– Спасибо, милорд.
Однако холод не отступал, сердце мое колотилось, поджилки дрожали, я не могла понять почему.
Но стоило войти в Большой покой, я увидела и поняла, отчего похолодело мое сердце. Со шляпой в руке, с застывшим лицом ждал управляющий Робина из Оксфордшира, тот самый Форестер. При нашем появлении он упал на колени и склонил голову.
– Говори же, говори! – Голос у Робина стал резкий и хриплый.
Слуга, поднял голову; его черные глаза, словно закрытая книга, не сообщили ничего.
– Милорд, простите, что привез вам дурные вести – пусть Господь укрепит вас и поможет выслушать то, что я скажу: ваша жена скончалась.
– Моя жена?
Он побелел как полотно.
– Упокой, Господь, ее душу! Она отошла с миром? С ней был доктор, священник, дамы?
– Увы, нет, сэр. – Лицо управляющего оставалось бесстрастным. – Трагическая случайность, милорд. Леди Эми осталась в доме одна, она оступилась на лестнице и упала. Мне грустно об этом говорить, милорд, но она сломала себе шею.