Эпилог

Эпилог

Дворец Уайтхолл

25 февраля 1601 года

Больше свечей, в последний раз, чтобы разогнать тени прошлого! И подбросьте дров, ибо мороз приберегает самые жестокие щипки на этот кладбищенский час, час перед рассветом. Однако не переусердствуйте с огнем, не переусердствуйте, ибо в часах пересыпаются последние песчинки, и наша пьеса почти доиграна. Немного вина промочить горло, немного aqua vitae для моих зубов, и дайте мне зажечь последнюю свечу в пятисвечье моей повести.

Он назвал меня незаконнорожденной.

О, Господь любит не только шутить. Он еще обожает водить свои смертные создания по кругу.

И вот, с тем же пятном, с каким и родилась, я приближаюсь к смерти.

Незаконнорожденная ли я?

Мой отец надрывал пупок, чтобы этого не случилось. Оправдай Папа Климент свое имя, которое означает милосердный», прояви он снисхождение к Генриху, когда тому понадобилась новая жена, никакой вопросительный знак меня бы не коснулся. Однако тогда наша страна осталась бы под римской клюкой, вам такое в голову не приходило?

Честные английские граждане и их краснощекие жены по-прежнему бормотали бы мессу, перебирали четки, вымаливали бы (и оплачивали) индульгенции Святого Отца, били поклоны и тряслись над святыми мощами.

Получи Генрих развод с королевой Екатериной, он никогда не порвал бы с Римом. Да, да, знаю, это ересь, добрый король Генрих сжег пятнадцать человек за куда более умеренные высказывания, хотя он, как защитник нашей веры, и назвал их лоллардами[14].

Однако это правда.

Суровый Климент подпортил Генриху климат для свадебного путешествия, а помог ему в этом Священный Римский Император Карл. Его Иператорское Величество не особенно пекся о своей старой тетке Екатерине Арагонской, однако предполагаемое оскорбление семейству и собственной испанской гордости проглотить не пожелал. Священная кавалерия поскакала на север, римские копейщики взяли в кольцо Престол святого Петра, где раздумывал над ответом Папа. Как только Карл приставил меч к папскому горлу, на Климента снизошло озарение. Брак королевы Екатерины останется нерушимым.

Однако королю было уже наплевать на все это. Не любовницей, но супругой, получившей титул маркизы из рук самого короля, повез он Анну во Францию. Грудь ее украшали изумруды и сапфиры, она кушала черепаховый паштет и павлинов в тесте, танцевала на атласе и спала на шелке. Тем теплым сентябрем, веселясь день и ночь на глазах у своего давнего обожателя, французского короля, Анна замечательно проводила время.

А когда Анна и Генрих вернулись из Франции, стало известно, что она беременна.

Беременна и не замужем.

Как ни верти, а ребенок такой женщины называется ублюдком.

– Не бойся, душа моя! – кричал Генрих, гладя ее живот на глазах у всего двора и потчуя Анну гороховыми стручками и веретенником, перепелками с ягнячьими сердцами и розмарином, спелыми вишнями, взбитыми кремами и первыми абрикосами, всем, чего желала ее душа, ради сына, которого она носила под сердцем. – Это не повредит ни ему, ни тебе!

Однако принц не должен был родиться ублюдком. А природа торопила. В начале лета Господня 1533, невиданно морозным январем, Генрих женился на Анне, потом объявил о своем разводе с Екатериной, и Англия развелась с Римом.

В мае, раздавшуюся в талии, разодетую в белую камку и горностаев, украшенную алмазами и жемчугами, Анну провезли через Сити на коронацию в Вестминстерское аббатство.

Анна – королева, королева Генриха, королева Англии.

Жена и королева.

Пусть вопящая чернь на улице перевирает ее титулы, превращая их в похабные прозвища, кричит: «Девка! Шлюха!», требует вернуть добрую королеву Екатерину» и покончить с пучеглазой потаскухой Анной». Она будет смеяться последней.

К жене» и королеве» для полноты торжества осталось добавить лишь «Мать», и это тоже не за горами. Последняя месть побежденной сопернице из Арагона – она родит королю сына.

В августе после мессы королева Анна, скрытая под покрывалом золотой парчи, удалилась к себе, лорд-камергер и вся английская знать сопровождали ее из Гринвича. Съехавшиеся со всей Европы астрологи утверждали, что звезды, под которыми родится младенец, сияют мужским огнем. Не столько для жены, сколько для будущего сына король велел принести из сокровищницы парадное ложе в виде корабля под всеми парусами, отделанное золотом и застланное восточными шелками.

В сентябре королеве подошел срок родить, начались схватки.

Весь двор замер, король затаил дыхание, весь мир ждал.

И родилась я.

Я – Елизавета, я – маленький ублюдок.

Да-да, чего ради теперь утаивать истину! Мои мысли устремляются к последнему отчету, когда все сердца и деяния обнажатся. Так почему же не поделиться с вами тем, в чем я усматриваю Божью последнюю, лучшую, царственную шутку?

Когда отец женился на моей матери, он уже был женат. Если б он формально развелся с Екатериной, расторг брак с ней до того, как венчаться с моею матерью, моя совесть была бы чиста. Но Генрих – не Софи[15], а наш Господь не разрешает мужчине иметь двух жен сразу.

Однако он рассуждал, как Софи. Он верил, что может лепить мир по своему желанию, актом своей воли. И кто скажет, что он ошибался? Его дети наследовали ему именно так, как он пожелал, как указал в своей последней воле. И только справедливо, по Божьим законам и в порядке старшинства, что законные дети, Эдуард и Мария, предшествовали младшей дочери, чей герб отмечен ублюдочной полосой.

Но почему же, имея власть осуществлять свою волю, он не объявил меня законной? О, что пользы упрекать его сейчас! Когда дело касается власти, фактическое обладание равносильно закону. Законно, незаконно, я владела, царствовала, правила, я передам по наследству. И на помощь незаконным, боги![16].

И, если я незаконнорожденная, все, знавшие моего отца, поймут, что откуда взялось!

Господи, неужели я его любила? Ведь я же его ненавидела! Неужели во всех, кого я любила, я искала лишь его тень? Неужели я выбрала своего последнего лорда, чтоб навеки истребить в себе страх, власть этих больших, грубых, рыжеволосых верзил, от которых разит мужественностью, чувственностью, энергией?

Не думаю…

Нет, его смерть послужит лучшей, более темной цели. Пусть он разбил мое женское сердце, завтра он окажет последнюю и величайшую услугу королеве Елизавете. Пусть женщина утратила любовь, надежду, будущее. Зато королева во мне взяла верх над внутренним врагом.

Кто видел или угадал мой глубочайший замысел? Все считали, что глупая старуха увлеклась юным красавчиком, любимцем Англии, и не задавались дальнейшими вопросами. Думаю, Роберт догадывался; он единственный из моего окружения настолько поднаторел в политике, что видел скрытый замысел и прослеживал его исток до самых глубоких колодцев, что лежат под поверхностью наших мыслей.

Позволяя моему лорду расцветать во всей его задиристости, во всей его дерзости, во всей готовности бросать вызов и ставить других на место, я тем самым удерживала других моих воинственных и честолюбивых лордов в границах, которые для них установила.

А допустив – нет, я не согласна на слово спровоцировав» – его мятеж, я вместе с мятежом убила и самый дух мятежа. С его помощью я показала Сити и двору, Лондону и всей стране, Европе и всему миру, что мой народ никогда, никогда против меня не пойдет! Мы волна за волной отражали тех, кто считал, что с настоящим вождем, с настоящим претендентом на трон вся народная любовь ко мне рассыплется в прах, обратится против меня. Но раз народ не восстал даже ради любимца Англии, своего великого воителя, который взял Кадис и помочился в глаза могучему испанскому королю, значит, мой трон действительно неколебим.

Теперь мы можем трубить в трубы по всему миру, доказывать, что мое правление надежно и угодно народу, что я выиграла мир, как выиграла перед этим войну, победила Папу и Францию – Францию, которая побеждала даже великого Гарри! – расквасила нос и выпорола задницу Испании, никто из них не посмеет двинуться на нас войной.

Я смеялась. Кто знает? Очень может быть, что до конца света наши берега еще увидят испанских сватов и в крике: Испанцы!» – будет звучать не ужас, а ликование.

И теперь я могу мирно передать королевство преемнику.

Преемнику? Вы спрашиваете, кому?

Спросите себя, памятуя о моей любви к порядку и законности, предпочту я передать трон по старшей или по младшей линии? Предпочту ли я потомка какой-нибудь из этих дур, дочерей младшей сестры моего отца, всех этих тщеславных Грей, умнице и книгочею вроде меня? Не напоминайте мне о сыновьях Екатерины Грей! Я не допущу, чтоб потомки этой мерзавки сели на мое место, на английский королевский трон!

Ну же, пошевелите мозгами!

Кто это должен быть, как не наш шотландский кузен?

Яков Шестой в Шотландии, он будет Первым в нашей стране – потомок старшей сестры моего отца, которую Генрих лишил права наследовать, счастливо перескочивший через свою дуру-мамашу, жирную католическую лгунью Марию Шотландскую.

В моей долгой жизни много утешений – и прежде всего радость, что я пережила других.

Особенно ее!

Маленький шотландский король получит королевство по всем правилам и, если мой секретарь Роберт прав, перешагнет с трона на трон без всяких помех. Однако я еще не намерена умирать!

В этом, 1601 году исполнится ровно сто лет с тех пор, как маленькая арагонская инфанта Екатерина, хорошенькая, розовощекая, набожная, высадилась на английский берег будущей женой юного принца Артура.

Король Артур и королева Екатерина – как оно было бы, проживи они подольше?

Мой отец вступил на престол в девятый год шестнадцатого столетия – если я проживу еще несколько лет, можно будет сказать, что целых сто лет Англией правил один человек и его дети. Однако я многое сделала для Англии – я отдала ей все! Ради нее я так и не вышла замуж, даже за самого любимого, за Робина, ради нее я заигрывала с половиной мира и сражалась с другой половиной, ради нее уготовила моему последнему лорду его судьбу – все, все ради Англии! – не требуйте от меня большего!

А теперь взгляните за окно – светает, ночь на исходе. Сегодня Пепельная среда, день пепла, день его смерти, начало моей скорби.

Рядом с моей кроватью спят две горничные – почти девочки, на мой взгляд, когда я различаю их своим угасающим зрением! Они тихо посапывают во сне, свернувшись на тюфяках у камина рядом с комнатными собачонками. Мне хочется общества, мне одиноко.

Сейчас самое зловещее время ночи. Как там мой лорд ожидает своего часа? Молится ли он, плачет ли, как, я, думает ли обо мне?

– Ваше Величество! Эй, в комнате!

Господи, как напугал меня этот стук.

– Кто там?

Это Уорвик, глаза растерянные, заспанные, – судя по туалету, ее только что подняли с постели.

– Странное послание, мадам, и странный гонец из Тауэра. Мальчик…

Из Тауэра.

– Пусть войдет.

Крошечный рядом с дюжим стражником, он казался даже не мальчиком, а маленьким эльфом – глаза ошарашенные, стриженые волосы от холода встали дыбом. Казалось, он принес с собой холод Тауэра, запах страданий, беззвучные крики боли. Меня передернуло.

– Кто ты, дитя?

– Сын тауэрского тюремщика.

Я закрыла глаза, воспоминания нахлынули волной. Когда я была в Колокольной башне, а Робин – в Бошамп, он подкупил мальчишку, чтобы тот передал мне цветы и яйцо малиновки…

Я разрыдалась от слабости. Уорвик деликатно вмешалась:

– Так поговори с королевой, мальчик. Говори, зачем пришел.

– Лорд, который сейчас в Тауэре и которого утром казнят, шлет Ее Величеству вот это.

Он разжал худой кулачок. Уорвик шумно выдохнула – она узнала. Черный, блестящий, на детской ладони лежал золотой с эмалью ободок, мужское кольцо.

Носите его ради меня, мой дорогой лорд, сказала я тогда, и, если когда-нибудь у вас возникнет нужда во мне, пошлите его мне, он принесет вам все, чего бы ни пожелала ваша душа.

О Боже, Боже…

Меня захлестнула горечь. Он должен понимать, что я не отменю приговор. Смерть будет самым красивым поступком в его жизни – как может он разменивать последние часы на жалкую, тщетную, униженную мольбу о милосердии!

Однако так умер и лорд Сеймур; ослабевший, озлобленный, он всю последнюю ночь строчил ядовитые письма ко мне и к сестре Марии, распалял в себе ненависть к брату, к лорду-протектору, обреченному вскорости поцеловать ту же самую плаху.

Меня охватила страшная душевная усталость. Я попыталась собраться с мыслями. Скажите милорду…

Скажите ему – что?

О, неужто эти слезы никогда не кончатся?

– Иди, мальчик, ты утомил королеву. – Уорвик взяла протянутое кольцо и подтолкнула ребенка к двери.

Однако тот не сдавался:

– А послание? Мне велено было передать кольцо и послание. Милорд поклялся своей душой, что, если я не передам послание, его призрак не даст мне покоя.

– Послание? – Я не узнала свой голос.

– Я его выучил! Он заставил меня выучить наизусть! Милорд сказал, – детский голос сделался старательно-сосредоточенным, – он сказал, что возвращает вам его вместе с жизнью, добровольно, как любящий рыцарь – даме своего сердца. Он молится, чтобы любовь его и привязанность жили и после него и чтобы смерть смыла с него бесчестие и унижение. Он надеется по Божьей милости – не по своим заслугам – встретить вас на небесах. А покуда вы за ним не последовали, он надеется освещать Вашему Величеству вашу долгую-предолгую жизнь и быть с вами в час вашей смерти, что есть лишь врата, которыми, как сказал он, любящий радостно проходит вперед.

О, мой лорд, мой лорд.

Любовь моя, моя сладчайшая любовь.

Детские глаза горели, как фонари.

– Скажите моему лорду… что королева взяла кольцо.

Его кольцо. Оно на моей руке рядом с тем, что подарил мне он. Знаю, коронационный перстень придется срезать с мясом, он врос так глубоко, что его не снять. Но эти два я унесу с собою в могилу.

Что дальше?

Будущее расстилается передо мной – дрожащее, безмолвное. Уорвик ушла с мальчиком дать ему денег – горничные медленно просыпаются, пока их добудишься…

И я, и мой лорд ожидаем рассвета.

Очень скоро он покинет каземат, чтобы в последний раз пройти по земле, и каждый его шаг я пройду вместе с ним. Я буду с ним в те секунды, когда он вступит на эшафот, когда положит голову на плаху и раскинет руки, обнимая смерть. И я знаю так же точно, как если б сидела у него в головах, что его последняя молитва, последняя надежда будут обо мне, Елизавете, его королеве Елизавете.

А я буду ждать, когда Господь позовет меня следовать за ним. И здесь я его увижу – не смертного, не отягощенного пороками, но такого, каким он был и каким должен был быть.

Здесь, где души почивают на цветах, нам подарят вечную любовь и радость. С нами будут Дидона и Эней, Антоний и Клеопатра – можно ли желать общества лучше?

Я уже наполовину влюблена в смерть. И ничуть не боюсь. Не боюсь отправиться туда, где мои Кэт и Робин, Берли и Кранмер, Гриндал, Парри и ее брат и все мои возлюбленные лорды.

И здесь я наконец увижу свою мать, прикоснусь к той, что подарила мне жизнь, познаю материнский поцелуй и эту всеобъемлющую любовь.

Они все ушли в мир света, все зовут меня к себе. В моих снах наяву я вижу их в сиянии лучей, и душа моя рвется к ним.

– Интересно, как это будет?

Что видела Мария Шотландская, подходя к плахе, мы никогда не узнаем. Сестра Мария, умирая, рыдала от радости и говорила женщинам, что видит маленьких деток в золотом и белом, они резвятся и поют вокруг нее – призрачные младенцы, которых несчастная так и не родила. Однако я надеюсь и верю, что детский ангельский хор не станет докучать престарелой девственнице – я бы предпочла место потише, подальше от телесной или бестелесной малышни, которая, сказать по правде, никогда меня не интересовала.

А что теперь?

Жизнь – чтобы жить, пост – чтобы горевать, а за ним весна, а там и Пасха. Всякой вещи, учит Господь, свое время, время убивать и время целить; время разрушать и время строить; время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать[17].

Я буду плакать, да, а потом плясать. Думаю, до последнего дня я буду плясать пляску самой жизни, Эроса и Танатоса – любви и смерти.

Так, не изменяя своим покойным лордам, моему Робину, моему последнему лорду, я присмотрю себе новых кавалеров. Что до танцев, ко двору недавно прибыл юный красавчик из графства, высокий, с росой на щеках, с горящим взором, телом наездника, рыжим отливом в шевелюре и бороде…

Да, я испытаю, каков он в танце. И, Господь свидетель, я молюсь, чтобы годы не помешали мне слегка полюбезничать зимней порою в темном уголке. Я по-прежнему люблю флирт и всегда буду нуждаться в обожании.

Через несколько недель, когда нарциссы зажелтеют по нашим зеленеющим лугам и черные ясеневые почки выпустят хрупкие пятипалые листики, когда вязы оденутся голубовато-зеленой дымкой, я вновь отправлюсь навстречу Англии. Я, как всегда, поеду в летнее путешествие по уютным пастбищам и заливным лугам, мимо ухоженных хлевов и упитанных ферм.»

Передо мной раскинутся благородные леса и возвышенные нагорья, нивы и пажити, меловые холмы и горные кряжи, становой хребет Англии. Широкие реки и резвые ручьи будут журчать в мою честь, улыбчивые озера и задумчивые леса – ожидать меня, вся мощная первобытная твердыня земли, существующая со времен, когда те, кто ныне скрываются в ее недрах, были ее королями.

Англия, моя Англия – как я люблю эту землю! Ее реки струятся в моих жилах, ее суглинок – это моя плоть, ее душа – моя душа, ее гордый дух – моя надежда, мое вдохновение.

И я любила, как жила, будучи англичанкой до мозга костей, до нутра, до сердцевины! И когда я умру, какая постель, какое место упокоения мягче, чем складки этой возлюбленной почвы?

Какая мать обнимает нежнее, чем родимая сторона? Я буду сладко спать в этой священной земле, совершающей свой дневной путь, стану частью державного острова, страны великих душ, обиталища славы, Англии – моей первой и последней самой большой любви.

Отныне и вовеки я – душа Англии, я – Елизавета, я – королева Елизавета.

Конец