Флаги над Севастополем

Флаги над Севастополем

Из всех рассказов Михаила Федоровича Самойленко запомнился мне еще рассказ о том, как стояли они, партизаны Южного соединения, по-над шоссе возле Бахчисарая и плакали: такая техника шла на Севастополь в апреле сорок четвертого и такая молодая сила…

А недавно, перечитывая газеты того времени, в корреспонденции Аркадия Первенцева я нашла: "Жители Крыма говорят: к нам пришла какая-то новая армия. Все молодые, здоровые, веселые. Все на машинах. Много разной техники, которой мы не видели у немцев".

Это было общее чувство: не та армия, что отступала по тем же дорогам, мимо тех же крылечек. Но главное заключалось в том, что армия была как бы именно та же — Приморская. Во всяком случае, она несла прежнее вдохновляющее имя — Приморская. Вернее, Отдельная Приморская, образованная осенью сорок третьего из частей 10-й и 56-й армий, высадившихся десантом под Керчью. То есть это Отдельная Приморская армия в числе других пятьдесят первой и второй гвардейской — шла на Севастополь. Она шла на Севастополь через разбитую, обшарпанную Алушту, мимо цветущих садов, мимо дома, где жили мы до войны и в начале войны, и народ густо стоял вдоль обочины, ловя прямые, не виноватые взгляды. И наша родственница, одна оставшаяся в том алуштинском доме, тоже стояла, и тоже у нее, как она рассказывала, было чувство — другая армия. Но она ведь и была другая — наступающая.

А потом у нее в комнате, прямо на полу, завалились спать четверо сморенных усталостью и весной лейтенантов. И еще с ними пришел сержант по фамилии Христенко. Фамилию сержанта или старшины тетя запомнила, потому что это был украинский вариант нашей. Сержант мягко ходил по комнате и по двору на низких сильных ногах, все никак не мог примоститься, успокоиться, отдаться сну. На то у него оказались свои основания: ему предстояло подняться по этой дороге во второй раз, и сейчас его лихорадила необходимость разделить с кем-то это чувство: вернулся!

Тетя моя, слушая, угощала сержанта узваром из шиповника, в который он бухнул сахар с такой бесшабашной щедростью, что это же был жест скорее символический. И вдруг среди рассказа о том, как он не мог дождаться этого часа, сержант вскочил из-за стола, кинулся к своему вещмешку и вытащил оттуда что-то непонятное.

— Вот, для полковника собираю. Он интересуется.

Тут тетя наклонилась и увидела: на столе лежала стопка нарукавных нашивок с изображением Крымского полуострова. Такие нашивки носили немцы, когда-то осаждавшие Севастополь.

— Мало попадается, — качнул головой между тем сержант. — Не то сами срывают, не то дразнят, не то успели смотаться.

Потом они еще посидели, порассуждали, каких, мол, только напрасных слов ни придумывают фрицы, чтоб поприглядней выставить свой откровенный драп: то они, мол, сокращают линии фронта, то занимают эластичную оборону, то отрываются от противника.

— Ну, ничего. Дальше моря не оторвутся, встретимся, — сказал сержант, и тетя увидела: у него есть к ней какая-то просьба.

Просьба оказалась простая: сержанту нужен был кусок красной материи. Но материю всю давным-давно тетя выменяла на кукурузную муку, так что ни белой, ни красной, ни голубой… Для полной убедительности она распахнула шкаф, и сержант упер взгляд в его нищенскую пустоту.

— Мне такой, чтоб на солнце играла, — уточнил он при этом безо всякой надежды. — Хочу водрузить.

Тетя и тут не поняла, зачем ему красная материя. Потому, наверное, не поняла, что любое знамя, флаг, флажок представлялось ей строго официальным, и чтоб так, от себя, можно было бы их водружать — это до нее медленно доходило.

А когда дошло, она запустила руку поглубже за старые простыни и развернула перед сержантом шелковый красный платок с кистями. По какому случаю в доме уцелела эта нарядная вещь? Единственная нарядная вещь среди лохмотьев? Не знаю — по какому, но сержант принял ее на ладони и посмотрел умоляюще…

Тетя кивнула и тут же стала беспокоиться: а древко? Однако сержант усмехнулся: какое древко? Если повезет дойти, мамаша, соображу, мол, к чему прицепить, а пока — спасибо.

Тут сержант опять кинулся к вещмешку, выгрузил оттуда хлеб, какие-то концентраты в вощеной бумаге, понес к столу, но потом раздумал: примостил возле печки на табуретку, а на стол торжественно поставил большой, полевой, цейсовский бинокль — недавний трофей.

— Жалко, горки заслоняют, а то б в эту пушку и штурм разглядели…

…Горки действительно заслонили, но штурм был хорошо слышен и в Алуште и в степном Крыму, где я жила в то время. До двухсот пятидесяти наших орудий и минометов приходилось на каждый километр главного направления. И снарядов навезли вдоволь, и нетерпение подгоняло. Севастополь был святыня, а не обычный очередной город, в который предстояло войти. И это надо понять перед тем как удивляться: фашисты брали его 250 дней, а мы вернули за 8, причем штурм ключевой позиции — неприступной Сапун-горы — начался и закончился в один день!

Хотя все-таки и поняв, удивляешься, в особенности, когда перечитываешь приказы немецкого командования. Например, такой: "Нам представляется возможность обескровить на севастопольском плацдарме превосходящие силы русских. Я требую, чтобы все солдаты оборонялись до последнего. Плацдарм на всю глубину сильно оборудован… Никому из нас не должна даже прийти мысль об отходе с этих позиций… Фюрер дал нам достаточно боеприпасов, самолетов, вооружения и подкреплений".

Но, несмотря на приказы, немцы дрогнули и отступили, сбившись к Херсонесу… А над Сапун-горой, над городом, вернее, над руинами его, один за одним стали вспыхивать флаги. Их было очень много, гораздо больше, чем обычно бывало над освобожденными городами.

История сохранила фамилии многих из тех, кому повезло. Яцуненко, Дробязко, Бабажанов одними из первых водрузили флаги на Сапун-горе. Лейтенант Гужва — над разрушенным зданием панорамы. Морские пехотинцы из отряда Цезаря Куникова пристроили над портиком Графской пристани тельняшку и бескозырку — символ возращения. Григорий Пивоваров поднял флаг над зданием Водной станции. Разведчики Илья Поликахин, Михаил Головня, Николай Гунько, Ажу Канамазов — над Домом метеослужбы, а о сержанте Христенко ничего не слышно. Дошел ли он вообще до Севастополя или лег где-нибудь на склонах Сапун-горы или Малахова? А потом его похоронили вместе с тем куском шелка, теперь уже мокрым от крови, который он так ясно представлял себе бьющимся, играющим в несравненном севастопольском небе…