Совершенно секретно

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Совершенно секретно

Тощий вещмешок Мисюры, вместе с двумя другими, стоял на вытоптанной траве под дубком, росшим у штабной землянки. Как было условлено, Махнева, Талышева и Мисюру перед самым выходом на задание вызвал к себе командир, и таким образом пакет, обернутый куском аптечной клеенки, удалось всунуть под Мисюровы пожитки незаметно. Времени же на то, чтоб перетряхивать свой скарб, у предателя уже не оставалось.

Времени было в обрез, они спешили к шоссе с заданием, о котором Махневу с Талышевым и Мисюре было известно разное. Мисюра считал его рядовым выходом на диверсию, приуроченным, может быть, к тому, чтоб проверить его в деле. О том, что он раскрыт, Мисюра не знал, хотя и чувствовал себя в отряде неуютно. Выход в Алушту его тоже не радовал: возвращаться к немцам с пустыми руками он не мог, а рисковать лишний раз своей шкурой, которую могли продырявить в любой перестрелке, с какой это радости?

Разно думали о задании три человека, пробиравшихся по ночному душному лесу лета тысяча девятьсот сорок второго. Разно думали они и о всей жизни вообще и, в частности, о Севастополе, к третьему штурму которого готовился в это время враг. Махнев и Талышев, знавшие истинный замысел задания, наверное, думали, что город держится еще и потому, что помогают партизаны.

Мисюра о Севастополе вряд ли думал. А если и думал, то только в том смысле, что так или иначе Севастополь будет взят, и начнется настоящая жизнь: со своей землей, своими конями и без страха. Хотя — нет, со страхом, пожалуй, не удастся распрощаться до конца войны. А может, и после конца ее будет мерещиться за каждым углом партизанская барашковая шапка?

Мисюра повел лопатками, как на сквозняке, отгоняя от себя ненужные мысли. Что будет потом, то будет. А сейчас надо выжить. И надо еще выслужить ту землю, которая ему снится ночами.

…О том, что день назад в партизанский лес прилетел самолет, Мисюра знал. Но не знал о том, что самолет доставил в штаб два пакета. И что один, с грифом "совершенно секретно", был спрятан на дне его вещмешка и сейчас лежал там, завернутый в кусок аптечной клеенки…

Летние ночи коротки, и к рассвету едва дошли до шоссе. Вот оно с вырубленными вдоль бровки деревьями, так что незамеченным к самому асфальту не подползешь. Вот оно с предупреждающими визгливыми надписями: "Внимание! Партизаны!" "На поворотах обстреляй кусты!" Вот оно с патрулями на мотоциклах, блестящее от утренней обильной росы…

Ночью по шоссе движения нет. Манштейн вынужден был запретить его в целях сохранения живой силы и техники. И еще он отдал приказ, чтоб машины и румынские каруцы двигались по шоссе целыми караванами и ни в коем случае не в одиночку.

Много лет спустя в своих воспоминаниях бывший командующий фашистскими войсками на полуострове напишет, что партизаны стали реальной угрозой с момента захвата Крыма. Что даже днем партизаны нападали на мелкие подразделения или одиночные машинные, а ночью одиночная машина не смела показаться на дороге.

Но до конца войны еще далеко. Еще тяжело, из последних сил обороняется Севастополь, еще уверены в своей скорой победе мотоциклисты-патрульные, промчавшиеся по шоссе в ранних лучах ясного солнца, еще Мисюра мечтает о той жизни, в которой слово «мое» станет главным словом. В этой жизни его, Мисюру, наконец-то перестанут пугать и начнут бояться. Уж он зажмет их в кулак до писка, до юшки, того же Талышева, того же Махнева или, во всяком случае, им подобных.

Мисюра тяжело повел шеей вправо-влево, посмотрел на Махнева, на Талышева, деловито шагавших рядом, усмехнулся внутри себя, не выпуская улыбку на губы. Нет, кому-кому, а этим двум жизни он не оставит. Талышев ему особенно не нравился: до черноты обветренные, молодые щеки его играли желваками, светлые глаза с точечными зрачками были злы и спокойны. Талышев прислушивался к дальнему, натужному вою машин, поднимавшихся на перевал…

Через несколько минут фашистские машины были уже напротив тех кустов, где они сидели в засаде, и Талышев с Махневым ринулись на шоссе, увлекая с собой Мисюру, так, будто решили ввязаться в бой, будто бой этот для них был важен…

Партизанская ли, фашистская ли пуля догнала Мисюру? Об этом уже никто не узнает…

…Пакет с грифом "совершенно секретно" лежал на столе у Манштейна. Среди бумаг, аккуратно завернутых в клеенку, были бесспорные свидетельства того, что наши ждут подкрепления в виде десанта на Ай-Петри и в районе Ялты…

У немцев не осталось ни малейшего сомнения в подлинности документов. Возможно, опознав своего агента, они решили, что Мисюре удалось выкрасть ценный пакет, что он нес его им, да не сумел донести…

Как бы то ни было, а армейские разведчики в тот же день отметили передвижение немецких войск, явно навязанное пакетом с грифом "совершенно секретно". Противник был вынужден сделать переброску в районы, куда, собственно, и «приглашал» его подложенный в вещмешок Мисюре приказ.

История эта, описанная не в одной книжке о партизанском движении в Крыму, была мне известна давно. Однако оставалась какой-то отвлеченной, не наполненной ни характерами, ни приметами. Но недавно узнаю: придумал ход с пакетом не то Иван Ефимович Петров, не то начальник штаба Крылов. А непосредственно осуществлял операцию Андрей Игнатьевич Ковтун. Со стороны же партизан — Георгий Леонидович Северский, командовавший в это время силами третьего партизанского района.

И что интересно: только через много лет после войны на одной из военно-исторических конференций в Симферополе Ковтун спросил у сидящего рядом партизана: не слышал ли тот случайно об операции с пакетом под грифом "совершенно секретно"?

— А как же? — ответил партизан. — Конечно, слышал. И даже сам имел к нему отношение.

Партизан этот оказался Махневым. Потом Ковтун познакомился с Северским и Талышевым. А еще через некоторое время, прочтя мемуары Манштейна, генерал Ковтун имел удовольствие поделиться с товарищами новостью: фельдмаршал признался, что единственный раз за всю войну попался на удочку именно тогда, в сорок втором, что был «мистифицирован» у стен Севастополя.

Для меня в этой истории есть одна особая черточка: я хорошо знаю всех ее участников, особенно Ковтуна и Северского. И когда встречаю их на улице, когда советуюсь с ними по тому или иному вопросу, каждый раз, будто вновь начинаю удивляться, что это сегодня совсем вроде бы штатские люди, как и я занимающиеся литературой, не только были солдатами войны, как многие были, но и ее командующими, диктующими ей повороты.