Рабы
Рабы
То, что в каждом втором-третьем чеченском селе находят так называемых работников – привычно. Впрочем, при проверках «хозяева» представляют их по-разному, но деликатно: «Вот – Муса, мой родственник. Скажи, Муса, хорошо у меня жить?» – «Очень хорошо!» – «Иди, Муса, иди». – «Это – беженец. Помощник мой. Документы сгорели. Отец-мать-брат – нет». Но чем дотошнее становятся проверки-зачистки, тем реже встречаются «работники». Летом их прячут на дальних полевых стоянках, в кошарах – скот пасут. Зимой – в пещерах, иногда в хлеву, бывает, в подвалах домов, чаще брошенных. Смирных просто запирают. Буйных иногда пристегивают наручниками к открытой двери: внутри тепло, когда по нужде требуется, можно из помещения «выйти». Кормят? Бьют? Об этом после…
Этих взяли случайно. Всех двенадцать. Хотя в селе их было больше. Дело было так. Вэвэшный спецназ гнал остатки большой банды. Банда серьезная: наемники. Не только из Турции, но и арабы с немецкими паспортами. Идейные, значит. Бинтов-шаболов кровавых по кустам понабросали. Оставили четыре трупа – не отступали, удирали безо всякой карты. Наобум. Потому и скрылись: все «логичные» маршруты были перекрыты. Спецназовцы по инерции зашли в село, ближайшее по маршруту. Оно оказалось на ингушской территории, но население смешанное – есть и чеченцы. Они особняком жили. Вэвэшники прошерстили несколько домов. Следов бандитов не обнаружили, но сразу наткнулись на нескольких «работников». Их с летних стоянок уже забрали, а на «зимние квартиры» еще не спрятали. Октябрь. «Работники» – ребята незатейливые: «Один не пойду. Только с Николаем-маленьким. Он мне бутылку должен». «Где Николай-маленький?» – «Вон там». «Маленький» тоже не идет без «Вовки-немца»… Так двенадцать и насобирали. Местные сначала поартачились: «Прокурор жаловаться будем. Президент письмо писать». Пытались и шантажировать: «Зачем корову зарезал?», «Зачем женщину приставал?» На них цыкнули. Кто знает, как работает спецназ, догадывается, что в рейде не до женщин с коровами: не знаешь, кто кого пасет-догоняет – мы духов или духи федералов. Спецназовцы доложили наверх. Наверху – не до гуманитарных операций: «Почему духов отпустили?» Потом сообразили, что к чему, дали команду оставить при «работниках» одного-двух спецназеров, чтобы привели освобожденных в базовый район. Остальным – без остатков банды не возвращаться. Хоть с живыми, хоть с мертвыми.
Спустя часов пять все освобожденные кучкой сидели у импровизированного автозака, ГАЗ-66 со стальным контейнером-камерой в кузове. Под охраной вэвэшного часового. Впрочем, внутрь их не загоняли. Некоторые, возможно, самые старые и изможденные, иногда сами поднимались в контейнер – полежать на полу. Хотя разве металлический пол теплее земли? Почему их разместили у автозака? – Не ясно, куда девать, к кому они ближе. Прежде всего по санитарным нормам. Да и подозрительность называется на войне бдительностью. Бывали случаи, когда вместе с освобожденными заложниками пытались легализоваться отпетые духи. Некоторые даже весьма правдоподобно рассказывали чужую биографию. Чужую – это того, кого уже нет в живых.
Сейчас они грелись у костра. На воздухе – плюс 4 – 5. Несколько картонных коробок от пайков валялись тут же. Пайки им дали сразу. Предложили разогреть на костре. Куда там! Съели так. Подошел медик. Кого-то проверил. Все кашляют. И с сыпью на коже. У некоторых на голове подозрительные плеши. Медик ничего не сказал, быстро ушел. Потом принесли несколько буханок хлеба. Кстати, хлеб – по полбуханке на брата – умяли в пять секунд. Многие и потом что-то жевали-грызли. Например, сухари из пайка, которые сами солдаты почти не едят, тем более на боевых, когда кормят прилично. Чем они грызли сухари – неясно: зубов ни у кого не было. Много пили воды: им принесли котелка четыре. Они просили еще технической, из камеры. Медик не дал: «Вам еще полтора часа лететь»… А когда не грызли, жадно курили: каждый получил по пачке «Примы». Один из них затушил еще длинный окурок в банке с остатками тушенки, доел остатки, потом достал из пачки новую сигарету, а затушенную спрятал за подкладку телогрейки. И еще: им дали газету, причем недавнюю – разжигать костер. Один из них взял ее в «щепотку» – за середину абы как сложенной полосы. Так берут незнакомую вещь.
Что на них было? Одним словом – рвань. Но какая, одной фразой не описать. Бросалась в глаза нелепица в гардеробе: на остатки длинной осенней куртки натянута короткая женская кофта или драный свитер. Многие сидели в одинаковых грязных камуфлированных штанах. Возможно, им их выдали уже вэвэшники – из автозаковского комплекта. На эту же мысль наводили и военные ботинки: берцы – не берцы, что-то стоптанное, замызганное и без шнурков. И последнее, никто бритвенными принадлежностями не пользовался уже давно, может, никогда. Сквозь неровную волосатость лиц смотрели разные глаза: тупо-безразличные, с шизофреническим отливом, бегающие, с конъюнктивитом, заплывшие глаза пьяницы-полутрупа. Речь… Остались подробно заполненные листы допросов.
Уже в Ханкале вэвэшники по одному подводили освобожденных к столику с лампой. За столиком сидели два офицера, возможно, опера, умевшие разговорить Тутанхамона. Впрочем, многие освобожденные говорили бессвязно, но в основном – с жадностью. Кто-то пытался понравиться, кто-то с опаской… Потом для доклада один из офицеров подчеркнул красным фломастером избранные места из монологов «гостей». В той последовательности, в которой их приводили конвоиры. Первых семь. Остальные – такие же. Обойдемся без фамилий: неизвестно, как сложились их судьбы, да и не все услышанное требует публичности. По разным причинам…
Михаил Т., 1945 г. р., из Орловской области, до 1990 года шабашил там же. Были там и чеченцы. Вместе с ними уехал в Грозный. Попал к хозяину. Хороший мужик – партийный и партбилет показывал, одно слово – пенсионер, немолодой, не давал молодым бить, даже одежду дал зимнюю и крестик оставил. Обещал сделать документы, чтобы вернуться домой, но началась война. Вместе с хозяином прибыл в село, работал у него и еще у главы администрации. Никуда без охраны не выпускали, хотя кормили с двумя другими работниками. Больше всего хотел побывать в магазине: купить чаю и мыла, но денег не платили. Бежать не решался: болен, возможно, туберкулез. «Ты считал себя рабом?» – «Нет. Все так». В селе осталось еще шесть-семь работников.
Владимир Ш., тот самый «немец», с Украины, год рождения точно не знает, кажется, 1960-й, малограмотный, три ходки на зону, потом пил беспробудно, не помнит, когда и как попал в Чечню: «Ребята пригласили еще при Горбачеве». Летом пас баранов у дяди главы администрации, зимой сидел в подвале. Денег не получал, но когда чеченцы победили, хозяин всех напоил самогоном и после этого не бил – самое сильное впечатление за жизнь.
Валерий Т., 1966 г. р., родился и жил в Казахстане, грамоту забыл, во времени не ориентируется, в рабах – с середины восьмидесятых, на вопрос, где именно жил, ответил: «У элеватора, там еще автобусная остановка». «Отпустили в увольнительную, встретил чечена, тот забрал с собой». На вопрос, где служил, ответил: «В котельной. Там забор был». Задал вопрос: «А что, правда – между Горбачем и Ельциным война идет? А за кого чечены, за Ельцина?» Сам подсказал ответ: «И правильно, зачем Горбач водку по талонам сделал?» Спросил: «А на зоне телевизор есть? Никогда не видел. Чудно, ребята в армии рассказывали». После побоев за пьянку пытался бежать. Догнали с милицией. Вернули хозяину: «Он бек, это как начальник котельной в армии, потом хозяин сам принес водку и сказал: “Убежишь – яйца отрежу”. Это он, наверное, дяде Николаю яйца отрезал, чтобы тот не дрочил при его бабах». В селе остались еще семь рабов.
Геннадий С., 1956 г. р., из Подольска: «Я мастеровой, хорошо зарабатывал, купил квартиру», в 1992 году «наехали черные», предложили поменять Подольск на Грозный в счет долга. Не обманули, даже устроили работать сварщиком – за харчи, денег не платили. Бежал, сначала удачно, но потом сбился с дороги, вернули и избили. «Я единственный, кому раз заплатили 150 рублей – печку сложил. Конвертов купил. Писал. Но никто не ответил». «В 1999 году чечены всех рабов мобилизовали рыть укрепления. Потом расстреляли». «Я не раб, я человек, я даже не пьющий. Могу с вами остаться, у меня все равно никого уже нет – забыли. Я в армии сержантом был».
Анатолий Е., 1947 г. р., из Оренбурга, в рабах с 1968 года: приехал на заработки, но пропали документы. Потом перепродавали от хозяина к хозяину. Уже не пьет, болен. Пас баранов у директора школы. Сначала пас вместе с Колей, потом он умер или его убили: видел, как хоронили за скотным двором. Зимой держали в подвале. Когда приезжали к хозяину родственники, сажали на цепь: «Может, и к лучшему – молодые всегда бьют русских рабов». Кормили в отдельном закутке в хлеву. Дважды бежал – пока здоровье позволяло. Догоняли – били. «Спасибо, что освободили. Только куда мне сейчас?»
Сергей К., 1953 г. р., из Владимирской области, когда-то был здоровяк, в 1990 году ехал забирать родную сестру из Сумгаита, подпоили, сняли с поезда, отобрали документы. Дважды убегал. Первый раз поймали сразу, избили, вернули в кошару. Второй раз – ползимы ходил по горам. Нашли боевики. Сломали ребро, выбили зубы. Заставляли принять ислам. Насильно обрезали. Но идти воевать отказался. Хотели зарезать, но подвернулся богатый хозяин. Заплатил 500 долларов. Однажды видел федералов. Побоялся подойти: «Я ведь целый месяц ходил с боевиками».
Юрий Д., 1970 г. р., из Николаева, в рабах с начала 1990-х, типичный заложник, за которого не заплатили, возможно, из интеллигентной среды. После побега били по голове: остались шрамы и наполовину оторванное ухо. Страдает психическим расстройством – речь бессвязная, но симптоматичная: «Если хозяин скажет, что я у его собаки хлеб воровал, не верьте. Это я у резвановой. Она добрая».
Их отдали на сортировку. У милиции ко многим есть вопросы: не все в их словах сходится. Да и те, кому положено быть внимательным, кое-что «брали на карандаш». Их всех этапировали на фильтропункт. Там будут разговоры еще и еще. Только там они уже не рабы. Временно задержанные.
А знаете, что прервало допрос? – Спецвыпуск новостей. В Москве боевики захватили концертный зал на Дубровке.
В последующие часы и дни журналистские обращения к командованию группировки начинались с вопроса: «А правда, что?..» За этим следовали предположения, а то и предложения, порой фантастические. Приходилось особо жестко следовать принципу: ни слова, ни намека во вред московским заложникам. Тем не менее официальные пресс-релизы выходили два-три раза в день. Вот характерные цитаты из того, что в те дни поступало из Ханкалы в информационную сеть.
«9.00. 24 октября: события в Москве на обстановку в зоне ответственности группировки не повлияли. Объективные показатели внутричеченской динамики (число обстрелов, подрывов, объем и содержание конфиската) ниже среднесуточных».
«18.00. 25 октября: власти ряда населенных пунктов заявили о готовности своих земляков прибыть в Москву для замены ими заложников. Командование объединенной группировки с пониманием относится к этому человеческому порыву, но разъясняет, что разрешение подобных ситуаций не приемлет стихийных действий».
«9.00. 26 октября: личный состав группировки занимает выдержанную государственно-патриотическую позицию и не допустит спекуляций на национальные темы».
Что же стояло за приведенным официозом? Прежде всего демонстрация подконтрольности событий в самой Чечне и хладнокровия командования. Впрочем, и население Чечни в эти дни, безусловно, испугалось внутричеченских последствий «Норд-Оста». Никогда ни раньше, ни позже вся двенадцатикилометровая трасса Ханкала – Грозный не выглядела такой пустой, почти вымершей. Уже потом при уточнении местной криминальной хроники выявились всего два происшествия – оба относились к вечеру 25 октября: подрыв чеченца, возможно, ставившего мину, и обнаружение крупного лесного схрона с заготовками на зиму – на юге Чечни. Только недели через две-три некоторые подростки, небесприбыльно тусовавшиеся перед журналистами, бравировали родством с Бараевыми и даже представлялись «счастливо скрывшимися из театрального центра на Дубровке». По последней теме – это ложь. Проверяли «глубоким бурением». Одновременно опровергаю любой домысел на тему «сдерживания реваншистских порывов федералов». Что было в душах людей – в них и останется. Но эксцессов не было. На последнее обратили внимание даже те чеченцы, которые Москве не симпатизировали.
Такова реальность той октябрьской Чечни, не всегда адекватно отраженная в СМИ. Больше всего вопросов возникло о Бараеве – Мовсаре Сулейманове. Предположу, что до октября он не только находился в Чечне, но и был в поле зрения соответствующих служб. Было весьма небезосновательное предположение о его гибели. Об этом действительно были оповещены мировые СМИ. В расчете на то, что если он и жив, то объявленный убитым – скорее выдаст свое местонахождение в «опровергающем» радиообмене. Увы, выдал себя он уже в Москве.
Бамут – Аршты – Ханкала,
октябрь 2002 г.