Глава одиннадцатая. ГЛАСНОСТЬ В БРОНЕЖИЛЕТЕ
Глава одиннадцатая. ГЛАСНОСТЬ В БРОНЕЖИЛЕТЕ
Свою расстрельную статью в «Военно-историческом журнале» генерал-майор А. Борискин закончил так:
«В покаянной своей речи Саблин говорил: «Рассказывая о всех своих преступных действиях, я вспоминаю все, что было написано на следствии в 39 томах данного дела, и понимаю, что это была авантюра. Когда меня спрашивали, признаю ли я себя изменником Родины, я ответил: «Не могу считать себя изменником Родины…» Если же смотреть объективно, все мои действия являются изменой Родине». Эти слова не нуждаются в комментариях». И все-таки нуждаются.
Поражает стиль этого заявления:.. я вспоминаю все, что было написано на следствии в 39 томах данного дела…» Столь неуклюжую канцелярскую фразу могла вывести только рука следственного работника. И только под дулом пистолета, незримого, быть может, в ту минуту, но ощутимого холодеющим затылком, поставишь свою подпись под подобным «покаянием».
Как известно, суд был закрытым. Не пустили ни родителей, ни жену. Из всех участников суда самым доступным для меня оказался матрос Шеин.
Вот что писал он мне из Тольятти:
«До суда Саблин не признавал себя виноватым и не соглашался с предъявленным ему обвинением. Не признавал себя виновным и я, потому что совершенно искренне считал, что, если человек хочет что-то сказать своему народу и не находит иного выхода, как только воспользоваться кораблем, это не есть измена Родине. Как только я признал себя виновным, на следующий день в отношении всех остальных было прекращено дело. Я убежден, что если бы я не признал себя виновным, то была бы еще группа, прошедшая по этому делу, чего я, конечно, никому не желал, хотя и было где-то обидно…
В вынесении высшей меры наказания не были заинтересованы ни следственные органы, ни Военная коллегия Верховного суда СССР. Всем было ясно, что дело не носило характера прямой измены Родине. Кто там на кого давил, я не знаю, но приговор был нечестный и несправедливый. Саблин сам этого не ожидал, иначе бы он не пошел на этот последний компромисс: признать себя полностью виновным.
На суде он всю вину брал на себя и просил не наказывать пошедших за ним матросов.
Когда объявили приговор: «К высшей мере наказания», Саблин побледнел и на несколько мгновений потерял сознание. Потом пришел в себя. Хотел что-то сказать. Но сзади стояли охранники со специальными «намордниками»-кляпами. Накинули и увели».
«Красная звезда» сообщила об этом спустя четырнадцать лет так:
«По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 13 июля 1976 года капитан 3-го ранга Саблин Валерий Михайлович был осужден на основании пункта «а» ст. 64 УК РСФСР к смертной казни — расстрелу. Приговор обжалованию и опротестованию в кассационном порядке не подлежал, просьбу Саблина о помиловании Президиум Верховного Совета СССР отклонил, и 3 августа того же года приговор был приведен в исполнение».
Двадцать один день он провел в камере смертников.
Физически Саблин был убит выстрелом в затылок, в подвальной тиши, втихаря…
И все же тем, кто хотел отправить его имя на дно Леты без всплеска, незаметно, пришлось расстрелять его публично — морально, залпом, как расстреливали Шмидта. В шеренге стрелявших стояли плечом к плечу «Красная звезда», «Военно-исторический журнал» и, как ни странно, лаптевские «Известия»…
Залп!
«Дело Саблина»! «Лицедеи»! «Был ли бунт на советском эсминце?»!
От посмертных ядовитых пуль прикрыли Саблина журнал «Родина», «Комсомольская правда», журнал Министерства внутренних дел «На боевом посту», районная газета «Заря Ирбита», «Советская молодежь», «Независимая газета», «Вечерний Омск», молодогвардейский альманах «Подвиг»… Безуспешно попытались встать на его защиту «Правда», журналы «Смена», «Знамя», «Молодая гвардия»…
История того, как имя Саблина пробилось на страницы нашей печати, стоит отдельного рассказа.
Собирать материал о «Сторожевом» и Саблине я начал осенью 1988 года. Шел четвертый год высочайше дарованной гласности, но меня не покидало чувство недозволенности того, чем я занимаюсь. Я держал в секрете свои поиски даже от самых близких — и все время опасался. Звонил ли вдове Саблина в Питер, ехал ли в Горький (теперешний Нижний Новгород) на встречу с младшим братом Валерия, расспрашивал ли знакомых моряков — опасался: вдруг вмешается некая властная серая сила, и жесткий голос рубанет: «Прекратите раз и навсегда заниматься этим делом. Немедленно сдайте все ваши записи, фотографии, ксерокопии».
На всякий случай я завел тайник и самые ценные материалы, имевшие характер документов, прятал там. Я убеждал себя, что наступили другие времена, что эта история никого ныне так не задевает, как в брежневское правление, что все саблинские слова и мысли уже прозвучали в той или иной форме в речах депутатов, в статьях публицистов, и тем не менее аккуратно пополнял свой тайный архив. Опасался я, как вскоре выяснилось, не напрасно.
К ноябрю 1989 года очерк был написан. Я озаглавил его строкой из саблинского письма: «На грозный бой с глубокой мглою», приложил к нему фотопортрет, где Саблин стоит на корабле в рабочей куртке, и отнес в «Правду». Публикация в этой газете была бы равносильна реабилитации Саблина. Спорить с «Правдой» даже в те «демократические времена» было не принято.
Особых надежд на удачу я не лелеял. Но очерк очень быстро лег на стол главного редактора. Афанасьев прочитал и… заслал в набор. Знакомые правдисты поздравляли меня, восторгались смелостью главного…
На другой день, 13 ноября, я, не веря глазам своим, вычитывал четвертую полосу, целиком занятую колонками очерка. Посреди полосы тонкая рамка отбила фотографию Валерия. Лицо его, слегка размытое, бледно пропечатанное, смотрело в наш обновляющийся мир, который он предвещал, но так и не увидел… Завтра его ожидала встреча со страной, с миллионами тех, до кого он не смог докричаться…
Увы, он не смог сделать этого и назавтра. Заместитель Афанасьева — дежурный редактор Королев снял очерк из номера.
«Ничего страшного, старик, — утешали друзья, сами обескураженные таким поворотом дела. — Напечатаем в ближайшем номере. Главный стоит горой…»
Была расширенная редколлегия. Много и горячо спорили. Вечером мне позвонили: «Приезжай утром. «Саблин» стоит в номере». Несусь в редакцию. Влажная, только что оттиснутая полоса. Прежнюю шапку сменили на нейтральный заголовок: «Чрезвычайное происшествие». Вместо фото Саблина — снимок корабля. Но и в таком «смягченном» виде очерк не вышел.
«Бог троицу любит! — подбадривали меня и себя коллеги. — С третьего захода пройдет».
От третьего захода меня чуть удар не хватил. Раскрыв 17 ноября полосу с оттиском, я тихо охнул. «Преступление на море» — вещали огромные черные литеры.
Но не помогла и эта уступка редакционным ястребам. Очерк с таким убийственным заголовком тоже не вышел. Было две или три редколлегии по этому поводу и даже партсобрание. Правдинский коллектив раскололся на два лагеря: одни — за Саблина, другие — против. Все это напоминало голосование на «Сторожевом». Только цензурные шлюзы перекрыли оперативнее, чем боковые ворота в устье Даугавы.
В «Правде» очерк «На грозный бой с глубокой мглою» так и не вышел. Видимо, глубокая мгла в редакционных коридорах к тому времени еще не рассеялась.
Любопытная деталь: в ту же ночь, когда очерк впервые сняли из номера, оттиски крамольной полосы стали исчезать из редакционных кабинетов. Их уносили домой дежурные сотрудники, несмотря на строжайший запрет подобных действий. Брали их, наверное, как сувениры: в кои-то веки в «Правде» снимают что-то прямо из номера!
Часть этого мизерного служебного тиража (сколько их там было, этих оттисков, — не больше двух дюжин) была кем-то отксерокопирована, и копии пошли гулять по московским вузам и НИИ.
Один экземпляр кто-то заботливо переправил в Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота, а другой, естественно, — в КГБ. Но посмертную судьбу Саблина могло решить именно первое учреждение — Главпур. Туда я и направил свои стопы вместе с бывшим правдистом, а ныне начальником студии военных писателей Виктором Верстаковым. Мы не питали никаких надежд, но попытка не пытка. К нашему приятному удивлению, среди главпуровских генералов мы нашли весьма влиятельных союзников: начальника отдела культуры генерал-майора Виктора Ивановича Якимова и заместителя начальника Главного политуправления генерал-полковника Геннадия Александровича Стефановского. Они приняли наши доводы, и мы, теперь уже вчетвером, вошли в кабинет высшего политического руководителя Вооруженных Сил генерала армии Лизичева. Тот, разумеется, читал контрабандную правдинскую полосу и был в курсе дел.
Мы дружно убеждали его, что в современной обстановке поступок Саблина приобретает новое звучание — в тон апрельских перемен, что идеи, мысли, выводы замполита со «Сторожевого» нашли свое полное подтверждение и в речах Генерального секретаря, и в передовицах «Правды»… Приводили и другие аргументы. Мол, весь мир читает роман о Саблине, изданный в США, и смотрит фильм «Погоня за “Красным Октябрем”», а у нас о нашем национальном герое блуждают только слухи и домыслы.
Лизичев долго и нерешительно мялся, переводя взгляд с одного на другого… Он походил на человека, загнанного в угол. Это были муки чиновника, никогда не принимавшего самостоятельных решений. Тем более таких, переводивших на 180 градусов путеводную стрелку Главпура. Тени прешшх хозяев этого величественного кабинета с огромным напольным глобусом в углу — от Мехлиса до Епишева — стояли за его спиной.
Наконец он выдавил из себя:
— Хорошо… Я согласен. Будем давать в «Красной звезде». Но…
Ну, конечно же — «но»!
— …Но я посоветуюсь еще с Павловым, помощником Михаила Сергеевича.
При всей сговоренности этого вынужденного согласия, мы вышли из кабинета окрыленные. Уж если сам Лизичев сказал: «Я согласен», это кое-что!
Стефановский посоветовал мне побыстрее отвезти очерк в газету. Наутро я уже был в «Красной звезде». Главного редактора временно замещал полковник Сарин.
— Как?! — изумился он, когда я положил на стол рукопись. — У нас уже есть материал Быстрова. И нам велено давать именно его. Саблин — изменник Родины.
— Но Лизичев вчера сам сказал, что он «за»…
— А сегодня утром позвонил и сказал: срочно печатайте Быстрова…
Это было ужасно. Я только на минуту представил, что придется пережить вдове Саблина, сыну, его братьям и всем родственникам, когда спустя пятнадцать лет после трагедии на их общую фамилию снова обрушатся клеймящие словеса: «предатель», «изменник Родины», «авантюрист», «уголовник»…
Но Лизичев… Если старший лейтенант Фирсов тайком перебрался с доносом по швартову, то генерал армии проделал практически тот же трюк, невзирая на чин, возраст и галстучную звезду с бриллиантами.
Однако, надо было что-то делать. Надо было во что бы то ни стало остановить запущенную машину…
Не помню, кто меня надоумил обратиться к писателю Ивану Стаднюку, но, выслушав мои сбивчивые объяснения, Иван Фотиевич предложил приехать к нему домой. Вскоре я уже раскладывал у него на столе фотографии Саблина, ксерокопии его писем. Я не ожидал от него, человека старого закала, «сталиниста», сочувствия к моему герою. Тем не менее Стаднюк его принял, понял всю чудовищную нелепость надвигающейся краснозвездовской публикации и стал звонить в Главпур. Только ему, писателю с большим авторитетом в высших военных кругах, удалось почти невозможное: быстровский материал из номера сняли и отложили, с условием что и я не буду публиковать свой очерк. И если он где-нибудь будет напечатан, то тут же выйдет и «Дело Саблина» в «Красной звезде». На том и порешили. Ни войны, ни мира. Мы выиграли меньшее из зол — молчание.
Но, видимо, там, наверху, хотели более надежных гарантий. Поэтому в один прекрасный вечер на пороге моей квартиры возник гость в штатском. Им оказался ни много ни мало начальник одного из главных управлений КГБ генерал-лейтенант Василий Степанович Сергеев. Визит этот поверг моих домашних в великое смятение, хотя все и понимали, что в недобрые старые времена беседа наша протекала бы не на кухне за чашкой чая, а на Лубянке и без чая, в других тонах. Но… шел четвертый год перестройки, и понятие «демократия» уже не было пустым звуком. Гость мой оказался интересным собеседником, человек широких взглядов, он даже улыбнулся (в знак согласия?), когда я назвал его ведомство «комитетом собственной безопасности», но все его дружеские, почти отеческие, внушения сводились к тому, что очерк о Саблине печатать не надо, что публикация его может нанести огромный вред государству, переживающему такие катаклизмы, и что, не дай Бог, после прочтения моего опуса какому-нибудь командиру атомохода, не согласному с идеалами перестройки, придет саблинская мысль вывести корабль в нейтральные воды и оттуда грозить всем нам ядерным оружием.
— Но атомная лодка не мотоцикл, — возражал я, — и для ее угона нужно, чтобы саблинская мысль захватила, кроме командира, и большую часть экипажа, который запустит реактор, турбины, подготовит ракеты к старту… К тому же идеи носятся в воздухе, редкий командир на флоте не знает о саблинском поступке, и почему именно мой очерк с таким печальным концом (пуля в затылок) должен вдохновить атомоходчика на подобную авантюру?
Мы говорили долго. Нам так и не удалось убедить друг друга. Консенсуса, как говорится, не получилось.
После этого диспута за чашкой чая я почувствовал, как телефон мой стал негласным сотрудником органов, хотя и не получал от них никакого вознаграждения. При неосторожном слове «Саблин» в микрофоне что-то щелкало и слышимость явственно ухудшалась.
Не дожидаясь повторных визитов коллег Сергеева, я отнес и разослал очерк во все мыслимые и немыслимые органы советской печати. «Печатайте, кто сможет!»
Очерк бодро набирали, уверяли меня, что именно их журналу или их газете непременно удастся его напечатать, и… обескураженно возвращали мне гранки на память. Очень скоро у меня скопилась целая коллекция всевозможных шрифтовых наборов. Я мог поздравить себя с достижением, достойным Книги рекордов Гиннесса: по количеству снятых публикаций в бесцензурную эпоху гласности. Но, полагаю, у зэка всегда больше шансов сбежать, чем у его тюремщика — предотвратить побег, ибо зэк думает о бегстве все время, а тюремщик — время от времени. Именно так произошло и с несчастным очерком. Ответственный секретарь журнала «Родина» Владимир Долматов отправился в отпуск в родной уральский городок Ирбит и там, в интервью местной газете, сообщил коллегам, что среди прочих планов у журнала есть намерение опубликовать очерк о капитане 3-го ранга Саблине, который в 1975 году совершил то-то и то-то… Через какое-то время районная газета «Заря Ирбита», не читаемая московскими цензорами, опубликовала большой отрывок из моего очерка. Местный же цербер решил, что это перепечатка из журнала «Родина», и не стал препятствовать. Долматов завел в своем журнале рубрику «Из обзора местной прессы»; честно ссылаясь на «Зарю Ирбита», поставил весь очерк в очередной номер и… получил разрешение на публикацию. Этот ход конем блестяще оправдался бы, если бы не сроки выхода журнала. Очередной номер, увы, опаздывал к читателю почти на полгода. Это я сам испытал на себе как подписчик «Родины». И вдруг…
И вдруг тишину напряженного перемирия разорвал шальной выстрел.
Двадцать седьмого февраля 1990 года газета «Известия» опубликовала реплику собственного корреспондента в Нью-Йорке Шальнева «Был ли бунт на советском эсминце?». Задавая сей риторический вопрос «компетентным органам», собкор рассказывал, как видится наша морская драма, разыгравшаяся на Балтике, американцам да и вообще людям западного мира.
Самое печальное — это то, что заметка в «Известиях» была снабжена комментарием юриста из КГБ генерал-майора юстиции Борискина, который без тени сомнения брал на себя роль рупора брежневского правосудия, объявлял Саблина преступником, угонявшим корабль в сторону шведских территориальных вод, и авторитетно информировал советскую общественность, что «бомбометание велось не по кораблю… и, конечно, ни одного попадания, ни одного повреждения ни на палубе, ни на надстройках не было».
Подобной же ложью было и утверждение, что «пособник Саблина» матрос Шеин ранее отбывал срок за кражу. Никакого срока Шеин не отбывал.
От себя редакция добавляла, что она хотела бы узнать о событиях 8–9 ноября 1975 года более подробно, а также то, как Саблин «решился на такой крайний шаг, что думал и ч т о исповедовал?»
Тут автор редакционного послесловия покривил душой, как и комментатор. Дело в том, что очерк «На грозный бой…» с последним письмом Саблина, в котором тот излагал, к а к он решился на такой крайний шаг, что думал и что исповедовал, давно лежал в секретариате «Известий», но после неудачи «Правды» газета решила не рисковать. Я позвонил в редакцию и предложил опубликовать очерк как отклик на выступление Шальнева и Борискина, тем более что собкор справедливо восклицал: «Печально, когда на Западе пишут и защищают диссертации о событиях, которые происходят в нашей стране, но о которых мы сами ничего не знаем. Обидно, когда о своей истории — какой бы грязной или печальной она ни была — мы узнаем из книг зарубежных авторов, из фильмов их режиссеров».
В ответ было сказано:
— Мы согласны с генерал-майором Борискиным и будем придерживаться официальной версии.
Что делать?
На помощь пришла «Комсомольская правда», газета, с которой началась когда-то моя журналистская стезя. В тот же день главный редактор Владислав Фронин отправил очерк в набор, материал был выставлен в полполосы, и 1 марта «Последний парад» с портретами Саблина, его братьев и снимком «Сторожевого» вышел в пику известинской публикации.
Спустя сутки «Красная звезда» швырнула в Саблина свой камень, давно пригретый за пазухой.
Еще через несколько дней к позиции «Комсомолки» присоединилась и «Советская молодежь» из Риги, опубликовав в тр?х номерах очерк Майданова «Прямо по курсу — смерть».
Ну что ж, последняя (последняя ли?) запретная теме эпохи гласности была открыта… Началось всенародное обсуждение, осмысление деяния Валерия Саблина. Оно продолжилось и в документальном фильме молодого белорусского кинорежиссера Владимира Дашука «Форс-мажор», отрывки из которого были показаны за три недели до путча по Центральному телевидению. Телекадры с рассуждениями авторов фильма о мотивах и смысле саблинского выступления вызвали яростный гнев у министра обороны Язова и главного военного прокурора Катусева. В Останкино был послан офицер с требованием снять видеокассету с крамольной программой и доставить ее в секретариат министра. Зачем? Помахать после драки кулаками? Пугануть инакомыслящих авторов?
Они и пуганули. Всю страну пуганули, наводнив Москву танками, да только не запугали.
Моряки, к чести военно-морского флота, путчистов не приняли, на защиту Белого дома России переходили не только гвардейские танки, но и подводная лодка, вышедшая в Тихий океан под Андреевским флагом… Но это уже другая история.