ВИД НА РАКЕТУ ИЗ ЮРТЫ

ВИД НА РАКЕТУ ИЗ ЮРТЫ

Байконур. Апрель 1985 года

Я никогда не думал, что финал романа Хенрика Клочковского и Марины Крыжановской дочитаю — и где! — на космодроме Байконур.

А получилось так. Где-то в конце 1984 года меня пригласили в отдел культуры ЦК КПСС, и куратор Союза писателей, бывший военный моряк Виктор Степанов сказал:

— Хватит писать о подводниках. Переключайся на космонавтов.

Короче говоря, мне был предложен государственный заказ на роман о космонавтах. Впрочем, не мне одному, а целой группе писателей. Благо сам тогдашний генсек Юрий Андропов высказал пожелание запечатлеть героический труд покорителей космоса в литературе крупномасштабного жанра. Предложение показалось не просто интересным, а лестным: шутка ли, получить космический «госзаказ» на втором году членства в Союзе писателей. Привлекала грандиозность техники, возможность интересных знакомств и, как недвусмысленно намекалось, возможность участия в одном из полетов в космос, если позволит, разумеется, медицина. Я почти не сомневался, что в свои тридцать семь смогу пройти врачебную комиссию… В общем, от перспектив слегка кружилась голова.

Роман о советских космонавтах я так и не написал. Во-первых, потому что к нам с Валентином Сафоновым, писателем из Рязани, которого, видимо, также прельстила возможность слетать в космос, сразу же приставили двух бравых подполковников из службы режима; они не отходили от нас ни на шаг даже в коридорах космодромной гостиницы, где мы жили в очень близком соседстве. А во-вторых, к своему счастью, я все же довольно быстро понял, что романы по заказу не пишут. А если пишут, то получается все что угодно, только не романы.

И все же я никогда не пожалею о том апреле, проведенном на Байконуре. Я видел своими глазами одно из величайших зрелищ на планете — старт космического корабля…

Помимо бравых и приятных во всех отношениях подполковников (право, очень толковые и даже остроумные ребята) нас сопровождал по стартовым площадкам еще один подполковник начальник штаба полка, осуществлявшего запуски космических кораблей. Местный. Звали его Владислав Подгурский. Невысокий, светловолосый темпераментный крепыш — полная противоположность стражам космических гостайн. Показывая нам с Сафоновым свои многосложные объекты, он рассказывал как раз именно то, что, по мнению наших обаятельных конвоиров, было «не для печати». Живой, веселый, острый на язык, Подгурский нам очень понравился, и мы с коллегой даже побаивались за него — не нагорело бы ему потом от начальства за подобную откровенность.

Его пояснения, воспоминания, космодромные байки и засекреченные трагедии так и просились в будущий роман. Но это было бы совсем не то произведение, которое чаял высокий заказчик…

Ему нравилось удивлять нас, нравилось, что мы то и дело доставали свои блокноты и торопливо записывали за ним. Конечно же москвичу по рождению и духу весьма наскучила пятнадцатилетняя жизнь в казахской степи, в военном городке, который хоть и назывался главной космической гаванью страны, но (по сути дела) был преизрядной армейской «гарнизой». Я видел, как хотелось ему пообщаться наедине, без соглядатаев, поделиться всем, что накопилось в душе за все эти годы. Но… Но случай вскоре представился.

…Огромная серо-зеленая ракета с оранжевым навершием, стояла над бетонным кратером, обожженным реактивным пламенем всех предыдущих стартов. Над ней курился белый парок жидкого кислорода, отчего она походила на паровоз, готовый к отправлению. Однако старт по техническим, а может, еще по каким-то обстоятельствам перенесли на несколько часов. Торчать все время в командном бункере, откуда нам разрешили наблюдать запуск, не хотелось. Я углядел в километре от площадки чабанскую юрту, поразился близости ее от космического причала и вообще соседству столь немыслимо разных сооружений — юрты и ракеты.

— Можем съездить посмотреть, — предложил Владислав, и наши неизменные провожатые милостиво разрешили нам сгонять к юрте на дежурном газике — одним. Уж там-то, в юрте, полагали они, никаких космических тайн нам не выведать. Да мы с Сафоновым и не собирались ничего выведывать. Из принципа. Оба порешили, что никаких романов писать не будем. Мог ли я тогда предполагать, что именно в этой юрте мне откроется финал совсем другого романа, который поведет и захватит меня спустя семь лет…

Хозяин юрты, чабан местного военного совхоза, встретил подполковника Подгурского как старого, доброго знакомого. Да и не мудрено. Владислав много лет обеспечивал безопасность стартов для местных жителей, удаляя из зоны всех посторонних. Но чабанов никогда не трогал.

Хозяйка, буролицая казашка, варила в казане творог. Хозяин, усадив нас на кошмах, принес самовар, раздутый на кизяке, поставил миску с беремшой — вареным, а затем сушеным творогом, решето с сушками, пряниками и печеньем, явно местного, военторговского, происхождения…

За пиалой зеленого чая я спросил у Владислава его отчество, и услышал: Вацлавович.

— Так ты поляк? — спросил я его (мы были с ним ровесники).

— Да, — усмехнулся он. — Мамаша моя отколола номер. Гордая пани из шляхетской семьи вышла замуж за хлопа…

— Он рассказывал историю мамаши, по привычке к острому словцу чуть ерничая, переводя ее на комичный лад. Сначала это походило на «укрощение строптивой»: советский летчик, белорусский поляк из крестьянской семьи взял в жены избалованную аристократку, долго и безуспешно перевоспитывал ее на советский манер. Было множество забавных моментов для современного Шекспира. Мы смеялись…

— А где же он ее нашел такую?

— А в Сибири. Мамашу мою выслали туда из Таллина, как жену буржуазного дипломата. А неподалеку от улуса или аила, где она жила во время войны, был перегонный аэродром. Папаша мой перегонял лендлизовские самолеты, шедшие из Америки, и, не будь промах, углядел ясновельможную пани. Той терять было нечего — вышла за него замуж. Ну и, конечно, карьеру ему подрезала. Дальше командира эскадрильи он не пошел. Да и мне тоже анкету подпортила. Я ведь, как батя, летчиком хотел быть. В военное училище не взяли из-за сомнительного происхождения. Поступил в МАИ. Правда, тут мамашиного кузена сделали премьер-министром братской Польши… Ярошевич, может слышали?

Съездила в тур на историческую родину. Не знаю, как там протекала у них встреча на высшем уровне, но только вскоре после ее визита вызывают меня куда надо и спрашивают, а не хочу ли я, такой-сякой, немазаный-сухой, стать первым польским космонавтом? Умела моя мамаша такие дела прокручивать… Н-да. Ну, я конечно — всегда готов, если партия прикажет и т. д. И перевели меня с третьего курса в Военно-инженерную академию имени опять же таки замечательного поляка Дзержинского. На ракетный факультет. Окончил путем. Получил диплом и офицерские погоны. Прошел полный курс подготовки в отряде космонавтов. Но… Вместо меня полетел, как известно, Мирослав Гермашевский. Там, в верхах, решили, что непатриотично посылать поляка с советским паспортом, и прислали настоящего — с Белым Орлом. на обложке. Ну, а я обеспечивал его героический полет: проводил полную предстартовую проверку корабля из кабины. Потом уступил ему место…

Владислав болезненно сморщился и глотнул из пиалы.

— Ч-черт, беремша с песочком. Тут такие песчаные бури бывают… У меня этот песочек уже в почках сидит. Мамаша моя, я еще старлеем был, подхватила меня как-то за руку и повезла в Трускавец на лечебные воды. А там у нее, у отца ее, моего деда, значит, имение было до войны. И кое-кто из бывшей обслуги маменьку мою вспомнил и ходили за ней, как за наследной принцессой. Поместили нас в отдельный коттедж. Утром ко мне в номер входит прекрасная паненка и вносит на блюде бюретку с лечебной водой. Ну, я, конечно, воду в раковину, бюретку «столичной» заправил, а паненке предложил развлечься на гусарский манер. Та в слезы. Прибежала маман: «Хлоп! Как можно! Что за манеры!»

Гуляем мы с ней по аллеям рука об руку, благородно, чинно, раскланиваемся со всеми, она свою водичку из бюретки потягивает, я свою… «Что-то у тебя глазки очень блестят?» — «А водичка трускавецкая хорошо воздействует…»

Владислав веселил нас байкой, но было ясно, что главную боль своей судьбы он уже высказал — вечный дублер.

Тут взвыла сирена. Подгурский распрощался с хозяином, и мы помчались на площадку.

За пятнадцать секунд до пусковой команды: «Ключ на старт!» — и сразу же после того, как динамики наружного оповещения проорали: «Сброс», — из-под бетонного ствола, освобожденной от всего земного ракеты вдруг вылетела стайка дикий голубей.

— Они эту команду четко усекли! — засмеялся Владислав. — Там еще под консолями гнездо соколов. Уже двадцатое поколение выводят…

С ракеты сыпались хлопья кислородного снега, словно клочья разорванных писем.

Старт начался с шипящего грохота. Ракета медленно приподнялась и поползла, пошла, полетела, убыстряя с каждой секундой свой вертикальный лет. Вот уже виден ее испод — под ним бушевало крестообразное пламя, крест очень скоро превратился в круглое солнышко, и, наконец, оставив за собой белый кометный след, ракета скрылась где-то за перистыми облаками.

Владислав первым выбрался на оплавленный бетон, сверху еще сыпался песок, поднятый вихрем старта. Он смотрел вслед огненному вознесению.

И эта ракета ушла без него.

Отозвав нас в сторону, Подгурский пригласил к себе на вечер — отметить по традиции успешный запуск.

— Только без этих друзей-архангелов, — кивнул он в сторону наших бессменных провожатых.

Весь оставшийся день и вечер мы с Сафоновым ломали головы, как нам уйти в город без «хвоста».

Сделали так. Отпросились спать пораньше, мол, устали от впечатлений на стартовой площадке, а сами через полчаса, как пожелали друг другу «спокойной ночи» — это уже было после программы «Время», тихо выбрались в коридор.

Сейчас это кажется смешным и нелепым: двое взрослых людей с писательскими билетами в карманах тайком от двух других таких же серьезных людей, своих соотечественников и, кстати, членов одной и той же партии, пробираются в гости к третьему соратнику по этой самой партии. Но такова была моральная атмосфера «режимного города».

Несмотря на поздний час, нас встретили радушно. Хозяйка дома — миловидная шатенка, преподавательница музыки, захлопотала вокруг чайного стола, а Владислав повел нас по комнатам — показывать, как живет несостоявшийся польский космонавт № 1. То был престранный быт строевого офицера и москвича-интеллектуала: на балконе, занавешенном куском тормозного парашюта, висел сверхточный — до сотых долей градусов — космический термометр, зеленые армейские ящики из-под гранат и боеукладок, выполняющие роль домашних сундуков, соседствовали с собранием Библий и Евангелиев разных изданий, «Лунарием» и «Историей западного искусства».

Потом мы с Владиславом листали семейный альбом.

— Вот моя маман в молодости.

Трудно было поверить, что эту красавицу назвав «социально вредным элементом», этапировали в сибирские степи.

— А это один из ее поклонников — морской офицер. Она хранила его письма до самой смерти. И за неделю до кончины сожгла в самоваре.

— Почему в самоваре?

— А где еще в Москве на десятом этаже можно сжечь бумаги? Вынесла на балкон старинный самоварчик — она привезла его из Сибири, обменяла на золотой медальон — и растопила письмами. А зря. Там такие были шедевры. Она мне кое-что зачитывала. Куртуазный роман.

Только сейчас, листая старый байконурский блокнот, я понял, что речь шла о письмах Клочковского, которые тот писал Марине Крыжановской, урожденной Ярошевич, из Тарту в Таллин. Знать бы это тогда. Но голова была забита ракетами, спутниками, монтажными комплексами.

— А это фото ее первого мужа. Вот тут очень интересная история! — попробовал увлечь меня Подгурский. — Маман нашла своего первого мужа с помощью… картошки! Да-да, самой обыкновенной бульбы, то есть вовсе даже не обыкновенной, а сросшейся так, что получилась фигурка в виде олимпийского Мишки. Ее откопал на своем огороде первый муж маман — сотрудник еще довоенных посольства или консульства Польши в Таллине Крыжановский. Дело в том, что незадолго до высылки маман в Сибирь его арестовали и, как считала она все эти годы, — расстреляли. И вдруг, спустя сорок лет, как в романе, листая то ли «Огонек», то ли «Науку и жизнь», она натыкается на фото этой забавной картофелины. А под снимком подпись: «Т. Крыжановский, Гродно». Все совпадало — и фамилия, и инициал, и город, из которого он был родом. Она тут же позвонила в редакцию журнала, разузнала адрес, дала телеграмму. Я как раз проводил в Москве отпуск. Сам вынул из почтового ящика ответ: «Выезжаю такого-то, вагон такой». Приехали мы с маман на Белорусский вокзал. Я в форме, она в каракулевом манто. Вышел из вагона дед в задрипанном кожушке, и оба зарыдали. Ну не буду говорить, что это была за встреча. Пошли мы в ресторанчик, посидели. Он-то так и не женился. Все верил, что отыщет ее. Ну вот и отыскал. А у него такая история вышла. После ареста отправили его в лагерь для военнопленных поляков в Козельск. Ну а потом вместе со всеми — Катынский лес, Козьи горы.

Лежать бы пану торговому советнику под сосенками в Катынском лесу, если бы не дрогнула рука у палача из НКВД и пуля-дура не унеслась в лес, сорвав лишь клок кожи с затылка. Оглушенный ударом пули, чиркнувшей по черепу, Крыжановский свалился в ров. Дело близилось к рассвету. Его бросили в верхний ряд, но засыпать не стали, так как ночью расстрельные работы должны были быть продолжены.

Придя в себя, он уполз в лес, а оттуда добрался до ближайшей смоленской деревни, где его перевязали, приютили и помогли собрать денег на билет до Гродно. Там он поселился в отцовском доме, пережил в нем и немецкую оккупацию, и освобождение Белоруссии в 44-м, и все последующие сталинские пятилетки, хрущевские семилетки, тихо, скромно, незаметно добывая хлеб насущный возчиком на табачной фабрике, и также возделывая приусадебный участок, на котором и произросла чудо-картофелина.

— Вот и скажи после этого, что любовь не картошка! — заключил свой рассказ Владислав. — Да, вот еще что! В лагере мой несостоявшийся отец вел подробнейший дневник. Блокнот с записями хранил вот в этой манерке, которую всегда носил на поясе.

Владислав снял с гвоздя необычного вида алюминиевую флягу. То была манерка польского солдата, выштампованная в форме удлиненного апельсина с тремя рельефными «дольками». В ее широкое горло и в самом деле было очень удобно просовывать свернутый в трубку блокнот.

— С этой флягой на боку он и выбрался из могилы, а потом, в Гродно, подробно описал все обстоятельства расстрела. Он так и передал свой блокнот маман прямо в манерке. На память. «Умру, — говорил, — все равно пропадет».

Я пробовал переводить со словарем. Но, увы, дело не пошло. Отец, как истинный коммунист, считал, что польский язык отмирает, что все языки сольются со временем в единый интерязык, и потому не велел забивать мне голову «всякой дурью». Но маман над дневником рыдала. И в очередную свою поездку в Польшу она блокнот захватила с собой и передала его Ярошевичу. Тот, правда, уже не был премьером, но мог предать «катынский дневник» довольно широкой огласке, на что маман по неистребимой своей наивности надеялась. Однако Ярошевичу не было никакого резона портить свои отношения с «партайгеноссами» из Москвы, и дневник, если не сжег, то припрятал у себя. Может быть, как компромат на кого-то из своих. Во всяком случае у нас осталась только эта манерка.

Хитро улыбаясь, Владислав наполнил ее какой-то настойкой и вручил мне.

— Презент от стартовиков космодрома. Выпьешь дома. Сам настаивал. На саксауловых почках.

Я пообещал вернуть ему семейную реликвию в Москве. Но Подгурский так ни разу в столице и не объявился. И не вспомнил бы я о своем ненаписанном романе о космонавтах, если бы не это сообщение в газете: «Медленный ход расследования убийства Ярошевича, а также отказ полиции подтвердить или опровергнуть хотя бы самые фантастические из всех догадок, публикуемых в прессе, породили в Варшаве огромное множество слухов.

Особые толки вызывает необычная картина преступления. Власти утверждают, что грабители, кто бы это ни был, не тронули ценной коллекции монет и произведений искусства, находившихся в доме. И хотя очевидно, что воры тщательно обыскали каждую комнату в доме, основной предмет кражи находился в хозяйском сейфе».

Одна из популярных версий состояла в том, что воры взяли из сейфа секретные документы, которые можно использовать для шантажа членов Солидарности, находящихся в руководстве страны.

«Мы уверены, — заявил прокурор, — что документы из сейфа, связанные с прошлым либо господина Ярошевича, либо госпожи Сольской, играют в этом деле важную роль».

Что бы там ни хранилось в сейфе бывшего премьера, но «катынский дневник» Крыжановского там должен был лежать. Пока что от него осталась только внешняя — алюминиевая — оболочка: старая солдатская манерка. Вот она: у самой горловины выбито название города, где ее сделали, — «Мышкув» и дата — «1939 год».

Петра Ярошевича убили 1 сентября — в годовщину начала той войны, про которую нам так долго твердили, что она — чужая война, война «германского фашизма» и «польского милитаризма». Но то было началом нашей — самой большой и самой кровопролитной войны.

«Святая Анна» перед последним выходом. Санкт-Петербург. 1912 год

Группа офицеров экспедиционного парохода «Вайгач».

(В центре первого ряда) — Капитан 2-го ранга Александр Колчак. За ним (второй справа) лейтенант Георгий Брусилов. Гавр. 1909 год

Лейтенант Алексей Жохов. Вечная мерзлота сохранила его черты. Снимок сделан во время перезахоронения в 1996 году. Мыс Могильный

Штурман «Святой Анны» Валериан Альбанов

Лейтенант Георгий Брусилов. Спустя три года он поведет сквозь льды шхуну «Святая Анна». 1909 год

Полярный трофей

Ереминия Жданко — первая в мире женщина, совершившая высокоширотное плавание

Елена Фомина — продолжила дело Ереминии Жданко в конце XX века. Санкт-Петербург. 1998 год

Схема плавания и дрейфа «Святой Анны». Пунктиром показан предполагаемый путь шхуны после ее исчезновения

«Дом капитана Татаринова» — так окрестили псковские краеведы этот дом на берегу реки Великой

Памятник литературным героям романа «Два капитана» в Пскове

Шхуна, вмерзшая в арктические льды. Увы — не «Святая Анна». Этот корабль построили для киносъемок, а потом оставили на произвол судьбы и льдов. 1999 год

Начальник экспедиции на «Геркулесе» геолог Владимир Русанов

Председатель правления мурманской ассоциации капитанов дальнего плавания Леонид Селиверстов (справа) и писатель Николай Черкашин у карты Арктики. «Святая Анна» сгинула в этом районе…

«Геркулес» никак не оправдывал свое могучее имя. Он не был приспособлен к ледовым походам

Капитан «Геркулеса» Александр Кучин — молод и отважен

Ауслуг — норвежская невеста Александра Кучина — так и не дождалась своего суженого из морей…

«Сторожевой» выходит в море…

Капитан 3-го ранга Валерий Саблин. «А он, мятежный, просит бури…» Северная Атлантика. 1975 год

Братья Саблины: Валерий (в центре), Борис {слева), Николай {справа). Горький. 1974 год

Курсант Валерий Саблин. Высшее военно-морское училище им. М. Фрунзе. 1956 год

На практике в Североморске

Лейтенант Саблин. Первый корабль — эсминец «Ожесточенный».

1960 год

Он всегда греб против течения… Валерий Саблин {слева)

Полярная сова сослепу попала в руки морякам. (в центре) — Лейтенант Валерий Саблин

С сыном Мишей. Сыном гордился…

Бывший матрос Максименко. Невольный хроникер мятежа

Экипаж «Сторожевого». Здесь все — и кто поддержал Саблина, и кто был против. Балтийск. 1975 год

Накануне «Сторожевой» вернулся с Кубы. Встречали после дальнего похода с традиционным поросенком. Командир корабля А. Потульный и замполит В. Саблин — (справа от вручающих дар). — Балтийск. 1975 год