Глава семнадцатая По следам отступающего врага
Глава семнадцатая
По следам отступающего врага
В обстановке стремительного наступления — Дорога на Псков — Плюсса, Порховщина, Псковщина — В неприкосновенной деревне
(На пути от Луги к Пскову. 67-я армия. 29 февраля — 7 марта 1944 г.)
В обстановке стремительного наступления
После выхода войск Ленинградского фронта к реке Нарве (2–3 февраля), после освобождения нами восточного побережья Чудского озера и — 12 февраля — Луги немецкому командованию стало ясно, что вся группа армий «Норд» на остающейся в ее руках территории Ленинградской области оказалась под угрозой окружения, так как наступающий одновременно с востока наш 2-й Прибалтийский фронт уже подошел вплотную к Старой Руссе, к Холму и, освободив Великие Луки, взял 29 января Новосокольники.
Гитлер вынужден был дать войскам группы «Норд» (18-й и 16-й армиям) приказ: немедленно отступить к Пскову и к укрепленному району восточнее реки Великой. Боясь лесов, где повсюду был партизанский край, ведя ожесточенные бои с партизанами вдоль дорог, гитлеровцы с насиженных мест бежали, преследуемые Красной Армией, двинувшейся повсеместно с 18–22 февраля в новое наступление. К 1–3 марта это новое наступление было по приказу ставки на главных направлениях приостановлено, так как наши коммуникации опять растянулись почти на две сотни километров, не хватало боеприпасов и нужно было подтянуть подкрепления. Гитлеровским войскам перед тем удалось закрепиться на новых рубежах — на внешних обводах перед Псковом и дальше на юг — восточнее реки Великой, к Новоржеву и далее — к Белоруссии.
Вот в этот период беспорядочного немецкого отступления гитлеровцы, оставляя за собой мертвую «зону пустыни», не считаясь ни с какими законами войны, принципами морали, человеческими чувствами, осатанев, бандитствуя с особенным изуверством, зверски истребляли, сжигали живьем женщин и детей в уничтожаемых ими населенных пунктах, расстреливали и мирное население, и — тысячами — заключенных в концентрационные лагеря военнопленных, и всех тех угоняемых в немецкое рабство людей, которых не успевали отправить дальше — в Германию…
В этот период я с частями стремительно преследующей врага 67-й армии находился в пути от Луги к реке Великой и к Пскову.
Три недели, считая от прибытия в Лугу, — с 23 февраля по 12 марта — скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафете пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего — пешком, ночуя в снегу, среди тесно прижавшихся друг к другу бойцов, изредка проводя ночи в так же набитых людьми шалашах, в засугробленных подвалах исчезнувших изб или в застрявших на пути автофургонах, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные, избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Конец февраля и начало марта были морозными, дни — яркими, солнечными, снежные просторы слепили глаза; ночи — ветреными и звездными.
Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, — предельно усталые и промерзшие люди наваливались в них друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. По утрам, когда солнце смягчало крепкий мороз, я порой раздевался на снегу догола, чтобы вытрясти из одежды иззудивших все тело мое насекомых, от которых избавления никому не было. Но то, что я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях и в своей памяти, представлялось мне таким нужным, важным, необходимым для всех грядущих времен истории, что, ни с чем не считаясь, я длил и длил дни этих своих блужданий, не в силах оторваться от всего волнующего меня, что встречалось ежечасно на моем запутанном, казалось, нескончаемом пути.
Как великая милость судьбы, выпадали мне иной раз ночевки на полу в переполненных людьми избах или на грудах хвороста у армейских костров… Из того многого, что мне удалось записать в этом месяце, я публикую сейчас только очень малую часть.
Дорога на Псков
29 февраля
Я в пути, — «голосуя», пересаживаясь на что придется.
Дорога на Псков — прямое, широкое, асфальтированное, заваленное сейчас разрыхленным, грязным снегом шоссе. Как принимает притоки большая река, так это шоссе принимает в себя множество узких проселочных дорог и тропинок, выходящих из глуби дремучих лесов. Там, в лесных деревнях и селах, хозяевами уже давно были партизаны.
Сила лесных жителей с каждым днем росла. И наконец, под напором Красной Армии, истребляемые партизанами, немцы побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы.
Обреченные на погибель «завоеватели» жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Вдоль обочин шоссе чернеют обломки машин и замерзшие, закостенелые трупы гитлеровцев…
Сожженное до основания Милютино…
Цветущим было это большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворечни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни!
Березовая аллея на Большие Льзи. На объезде впереди застряла машина. Ее облепили, как муравьи, вытащили, вынесли на руках. А я пока разговаривал с девушками. Они — скрывавшиеся в лесах жительницы деревень Большие Льзи и Малые Льзи. «Правда ли, что у вас сожжены живьем люди?» — «Правда! Сто тридцать человек, семьями в обеих деревнях. Даже кошек на заборы вешали, обрубали хвосты, расстреливали!.. А мы чудом живы!»
…Николаевка — ни одного дома, разоренная церковь, дорога на Уторгош.
Щирск — сожжен совершенно. Теребуни сожжены. Хрезино тоже. Вот — река, пробка, пушки. Переправа. Деревня Заплюсье. Из сорока трех домов сожжено сорок. Карательный отряд действовал две ночи, на рождество. Угнали в Германию девушек и ребят.
Везде следы боев, взорванные мосты, объезды — по фугасным воронкам.
Разбитые танки и орудия. Собранные лыжи. Надписи: «С дороги не сходить, мины!» Остатки автомашин. Идущие к фронту наши тягачи с огромными (202-миллиметровыми) пушками — их много. Бегущие грузовики…
Плюсса, Порховщина, Псковщина
Область сплошных пепелищ… Та часть населения, которая уцелела в лесах, возвращается, — тянутся в одиночку по дороге, со скарбом за спиной.
Тянутся пешком и красноармейцы. Но большие участки дороги — пустынны, безлюдны…
Плюсса — полуразрушенная, полусожженная. Взорванный мост. Поиски дороги, среди руин и пепелищ. Нет людей, кто указал бы. Хожу взад и вперед, ища. Разрушенные, прогорелые каменные дома. Безлюдно везде. Одинокий старик, роющийся в ломе. Указал дорогу. Иду, отчаиваясь от усталости, в одиночестве — по мертвой дороге. До совхоза «Курск» — пять километров.
Березовая разбитая дорога, лесистые бугры и холмы, живописная местность. В совхозе та же полная неопределенность: где, кто, что… Группа красноармейцев, офицер. Узнаю: 67-я армия идет в обход Пскова с левого фланга, занимать Псков должна 42-я. Но где КП и как туда добираться, никто не знает. Ближайший, 116-й корпускилометров за пятьдесят, в совхозе «КИМ».
Приехавший оттуда рассказывает: вчера, 28 февраля, в семи километрах от совхоза разорвавшейся бомбой уничтожена редакция газеты 224-й дивизии.
Передовые подразделения уже в двух десятках километров от Пскова. Противник еще позавчера оторвался. Он на всем участке фронта нашей армии оторвался.
Это — сквернейший признак. Пленные плетут все то же: «Гитлер приказал — 27-го к вечеру всем отойти на Псков». Так и сделали.
…Вот у совхоза «КИМ» место гибели редакции: искореженные автомашины, вдребезги разбитый печатный станок. Кругом валяются книги, газеты, лежит окровавленный тюк бумаги. А вокруг еще фашистские листовки. Вчера, часов в шесть вечера, налетело двадцать пять самолетов, человек сто двадцать ранено, несколько десятков убито… В пути все деревни сожжены. И давно уже: с октября, с ноября… В Городце осталась только церковь. 23 февраля поп первый вернулся из леса в церковь со звонарем: «Сегодня день Красной Армии, нас освободила Красная Армия, давай, звони сильнее!» И закричал красноармейцам: «Теперь я в Красной Армии?» — «Да!» — «Тогда фронтовую норму — сто грамм давай, полагается и мне!» — «Нельзя без приказа АХО». — «Ну если АХО, приказы, то идите без всяких АХО ко мне!» Раздобыл запрятанный самогон, налил всем.
2 марта. Деревня Гривцово
Сижу в попутном грузовике, — куда едет, не знаю: «Вперед!» Только уехать бы… Жители, детвора стоят, слушают гармонь, песню: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…» С каким чувством они глядят на нас! Еще недавно отсюда уходили немцы. Сейчас провожают нас, своих, Красную Армию, слушая родные песни, которых не слыхали два с половиной года!
…Еду на «большак» Луга — Псков. Еду не по прямому направлению, а так — куда есть оказия!
В пути читаем на ходу армейскую газету, узнаем новости. Сообщение Информбюро о форсировании реки Нарвы (значит, там была неудача и это — второе форсирование?) и о пересечении нами железной дороги Псков — Идрица…
Позже узнаем о переговорах с Финляндией, обсуждаем на ходу…
Здесь сейчас новости таковы: передовые части 67-й армии уже южнее Пскова, задача — сегодня перерезать железную дорогу Псков — Остров — выполняется. 42-я армия — в шести километрах от Пскова.
67-я армия не встречает сопротивления — только заслоны. Стремительно продвигаясь, части 67-й вчера и сегодня начали встречать огонь сопротивления (в Юдино и пр.), при подходе к железной дороге Псков — Остров, зайдя южнее Пскова уже километров на тридцать пять.
8-я армия, по сведениям только что приехавшего оттуда офицера, уже форсировала пролив между Чудским и Псковским озерами и идет на Тарту. Псков окажется окруженным, если сильное сопротивление, которое ожидается у реки Великой, будет быстро сломлено. Сегодня-завтра должна пасть Нарва. Она уже обойдена.
События стремительны. Здесь на дорогах полная неразбериха, все течет, все в движении…
Местность по пути сюда — бугры, холмы, леса, поля, болота, все перемежается. Живописно!
Вокруг ряд деревень сожжен еще осенью. По пути сюда от шоссе Псков — Луга мы свернули от Новоселья влево на Порховскую дорогу и сразу попали в сплошной поток машин — движется 67-я армия. Тягачи со 152-миллиметровками и прочими тяжелыми системами идут десятками, дорога узка, пробки, остановки, наезды, объезды… Провалившаяся пушка у деревни Хрезино. Эта деревня уничтожена. У Поддубья — следы боя, длившегося весь день, воронки, трупы немцев и прочее… Сворачиваем на дорогу к Заболотью…
Псковичи — и говор псковский!.. Деревня Заболотье, освобожденная Красной Армией 26 февраля. Цела, не тронута немцами, не успели!..
Сегодня я ехал то на грузовике, то на передке орудия (а сначала даже верхом на его стволе, пока люди не потеснились на переполненном передке).
Один из армейских корреспондентов на днях, рассказали, погиб: вот так же оседлал пушку, да упал с нее, был раздавлен[33].
Ехал семь с половиной часов — с половины двенадцатого до семи. Сейчас десять вечера, пишу стоя (сесть некуда, изба набита до отказа). Неразбериха во всем: штаб, едва разместившись здесь, переезжает уже дальше — под Карамышево.
И растет из рассказов детей и их матери летопись страшного быта этой деревни. Прежде здесь был полеводческий колхоз «Промзаболотье». Хорошо жили.
Немцы заняли соседнее село. Обложили деревню поборами: хлеба двадцать пудов с га, с каждой коровы в год пять пудов мяса да шестьсот литров молока; с каждой курицы тридцать яиц. Не вытянешь этой нормы, не сдашь немцу вовремя — являются на машинах каратели, жгут деревню. Так сожгли они десятки деревень окрест.
Куда ни глянь, все горело, колыхалось все небо от заревищ!
И бежали погорельцы в лес, рыли, там землянки, ютились в них голодные и холодные.
3 марта. День. Заболотье
Бесчисленные беды — в рассказах местных, выбирающихся из лесов жителей этой деревни, еще двух оставшихся целыми деревень и тех скитальцев-погорельцев, которые уцелели в радиусе с десяток километров.
Уцелели немногие. В Горках, в Хохловых Горках, в Шилах — люди расстреляны. В Овинцах — сожжены живьем в запертой избе… И о том, как грабили, как две зимы гоняли старых и малых на непосильные работы, и как увозили в Германию… Только немногим, выпрыгивавшим из поездов, удалось бежать! И как таились в землянках, в овинах, в сене, и, глядя на свою пылающую деревню, рассуждали: «Деревеньку не жалко, только сами бы остались, скорей бы наши пришли».
«Вокруг нас, в один круг спалены…» — и, перечислив десятка три названий, женщина с горькой усмешкой махнула рукой!
Пустынна разоренная Псковщина! Редко-редко среди пепелищ и заметенных снегом развалин найдется сохранившаяся изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные соседи, дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят — в лес…
У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами, зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: «Кормитесь, родимые, всем миром!»
Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В избе уже ступить некуда — десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: «Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь все свои, уж съютимся какнибудь!..»
Среди бойцов, единственное желание которых поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необорной усталостью, захочет порасспросить хозяев о том, как те пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль: зарыдает она, прижимая к глазам подол.
Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к оккупантам проступает в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство — чувство гордой и чистой совести. Гитлеровцы делали все, чтобы превратить советских людей в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились фашисты терроризировать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но советский народ оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости.
— Много ночей не спала я! — говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева в деревне Заболотье. — Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: «Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, те раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные» — нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет — силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили!
— А целы мы почему? — добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. — Не могли проклятые нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому — чуть немец приблизится, всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы… Дружно противились вражьей силе!
Гордость в глазах девичьих — гордость за всю деревню.
В неприкосновенной деревне
4 марта. Деревня Залазы
Вчера на «додже» танкового полка за два часа пути удобно и легко проехал сюда, в деревню Залазы. Здесь стояли штабы трех партизанских отрядов: Сергачева, Белова, Антипова, стояли с осени 1943 года. Деревня цела, невредима — необычайная деревня: поют-заливаются петухи, слышу их голос, отдыхая в доме двадцатисемилетней хозяйки Марии Васильевны Павловой, которая сейчас топит печь, чтобы стирать мне белье и готовить обед.
Деревня в белых сугробах. Вокруг раздольные поля и холмы. Вековечные леса. И над речкой, вся в березах, мирная деревня. Крепко слаженные, с резными крылечками избы, маковка старинной часовенки, крытые соломой амбары.
В избах — занавески, прялки, пологи у широких кроватей.
В избе Маруси Павловой стоят пяльцы, стены оклеены немецкой, издававшейся на русском языке газетой «За Родину». В стенах есть гвозди, на которые можно вешать одежду. За чистым пологом в избе — кровать Маруси. На стенах пучки сухих полевых цветов, ячменя, ржи; литографии в рамках.
Фотографии: краснофлотец и красноармеец, и еще двоюродный брат Маруси — он в партизанах…
— Краснофлотец — товарищ брата. Ихний корабль разбили, утонуло триста, а двести выплыло, и его, Ваню, взяли в плен, в Псков, а он бежал, ушел в партизаны, и его убили немцы… А братишка — Саша Павлов выплыл и попал в Сорок третью дивизию (и в плен не попал!) и сейчас опять в Красном Флоте!
Войны здесь словно и не было. После стольких ужасов, что сопровождали наш путь сюда, удивляешься: как могла сохраниться в неприкосновенности славная деревенька эта на разоренной немцами Псковщине?
Пересечем поперек клин между двумя сходящимися шоссе… Свернем с Лужского шоссе к югу по узкой лесной дороге. Первые пятнадцать километров по ней — все то же: бездыханные пепелища. Но дальше, у деревни Хредино, в снегу лежат окоченелые трупы гитлеровцев, а сама деревня сгорела только наполовину. Или свернем навстречу с Порховского шоссе к северу. После многих испепеленных сел — целая деревня Большие Павы.
— Партизаны в Черевицах, — рассказывает Маруся, — выгнав оттуда немцев, говорили: «Наши головы складем, а в Павы врага не пустим!.. Около Пав много немцев, с сотню, около ограды побиты, не допущены…»
В Залазах был молокозавод. Маруся пять лет работала на молокозаводе.
Живет одинокая… Три месяца кормила партизан, отдала им все свои запасы — двенадцать пудов картошки, четыре пуда скормила, капусту, огурцы…
Рассказывает о действиях партизан.
Розово-белая, нос пуговкой, некрасивая, коренастая, говор акающий.
Девушка честная, прямая, хорошая…
Ни с севера, ни с юга не проникли немцы в заповедный район, и в нем сохранялась и сохранилась жизнь — своя, особенная, советская… Здесь были старосты, но эти старосты, ездя по вызовам в немецкие комендатуры, обманывали немецкую власть и, привозя в свои деревни письменные угрозы и требования гитлеровцев, смеялись вместе с населением над вражескими приказами: «Немцы опять требуют людей на работу, требуют скот, картофель, зерно. Пусть сами придут и возьмут!»
Немцы пробовали не раз. Но безуспешно…
По ночам жители Пав и Хредино видели зарева пожаров над Псковом. И по всему кругу необъятного горизонта поднимались такие же зарева. А здесь, в этом дивном снежном оазисе, все было по-прежнему тихо и благополучно.
Кто же совершил здесь это великое чудо спасения?
По улочке верхом, с винтовкою стволом вниз, медленно едет румяная девушка. В ее меховой шапке — косая красная ленточка. На ступеньке крыльца, широко разводя меха баяна, сидит веселый парень. В его шапке-ушанке такая же красная ленточка. И другие вокруг — старики, молодежь — все с красными ленточками. Сморщенная старушка принимает повод у всадницы и со слезами целует ее: «Спасибо вам, милые, спасибо, родненькие! Великое счастье нам, упасли вы нас от нечистой силы!»
Кузнец из соседней деревушки Прит, Алексей Дмитриевич Белов, первый собрал молодежь, первый организовал здесь партизанский отряд. За ним поднялись другие деревни, десятки возникших в лесах партизанских отрядов слились здесь в одну великую силу — в твердыню народных мстителей. И в узком клине между сходящимися в Пскове шоссе немцу не стало житья. Мнившие себя господами гитлеровцы, обладатели танков, пушек и авиации, оказались бессильными перед волею непокоренных и гордых псковитян, у которых, кроме ручного оружия да великой любви к Родине, кроме стойкости и прекрасного мужества, другого оружия не было.
Кудахчет курочка на насесте в деревне Залазы. Резвится на улице румяная детвора. Украшено елочками братское кладбище партизан, убитых в боях за родные деревни. Гигантские дальнобойные орудия Красной Армии тянутся сквозь деревню, поспешая к бою за древний Псков. И радостные жители зазывают красноармейцев испить молока да отведать печеной картошки в жарко натопленных чистых избах.
Маруся спала за пологом на своей кровати, но без матраца, на соломе, без подушки, не раздеваясь. «Так привыкла» за эти два года. Две подушки закопаны в землю, в ящике, вместе со всем имуществом, но сейчас много снега, не раскопать. Так закопано имущество всех жителей этой деревни да и скольких городов и сел Руси!
В двух с половиной километрах отсюда еще и сейчас живут в «окопах» (как называют крестьяне свои землянки в лесу) жители нескольких сожженных деревень.
Марусе не во что переодеться, у нее не осталось ни тарелки, ни курицы… «Я же говорю, у меня не было ничего! — смеется она. — А мне весело, потому что в деревню мою немцы не заходили. Весь мой хлеб скормила я партизанам, все имущество перетаскала им в лес сама. Такое было мое решение: все, что есть, до мелочушки отдать партизанам, только чтоб отстояли они деревню. Спасибо им, не пустили немцев! Теперь у партизан я в вечных друзьях — все везут мне из леса, не стыдно мне и принять!..»
5 марта. Деревня Залазы
…Маруся варит суп из моей крупы, своей картошки и сала, полученного от красноармейцев. День солнечный, солнце освещает снега, гололедица. Вдоль по улице стоят несколько машин и одинокая «катюша». На шесте посреди деревни большой красный флаг. А под ним — пирамидка с красной звездой и надписью:
«БРАТСКАЯ МОГИЛА
НАРОДНЫХ МСТИТЕЛЕЙ,
ПОГИБШИХ В БОРЬБЕ
ПРОТИВ НЕМЕЦКИХ ОККУПАНТОВ.
ПОЛЯКОВ КАМЕНЕВ НИЩЕТА ГАВРИЛЮК
1944»
Сегодня, беседуя с жителями, узнал я, что, однако, горькая доля досталась и многим жителям этой деревни.
Несколькими месяцами позже, когда возле деревни Залазы организовался партизанский отряд, эта история уже не могла бы случиться.
Но 17 мая 1942 года, когда в деревню Залазы волостной старшина Федор Быстряков прислал свой черный список, жители маленькой деревни не нашли способа отвести от себя беду.
Староста созвал всех на собрание. Староста объявил, что по повелению коменданта шестнадцать девушек и парней деревни к полудню следующего дня должны явиться в Струги Красные, в комендатуру, откуда будут отправлены на работу в Германию.
«Тюрина Нина, Сурикова Мария, Михайлова Зинаида, — начал читать староста список, и его голос звучал, как поминовение усопших, — Шиткина Мария, Филиппова Екатерина, Харитонова Екатерина — одна, Харитонова Екатерина — другая, обе пойдут… Лишина Антонина, Никифорова Мария, Морошина Зинаида…»
По мере чтения списка среди собравшихся усиливались рыдания, возгласы возмущения, отчаяния и мольбы, но безучастный староста продолжал читать:
«Тимофеев Василий, Тупицын Василий, Цапкина Анна, Амосов Александр, Кежова Александра, Секизын Михаил…» Все! Шестнадцать человек! — удовлетворенно закончил староста. — Каждому взять котелок, ложку, две пары белья, подушку, одеяло, продуктов на три дня. Предупреждаю: если кто вздумает уклониться или бежать, пеняйте на себя, придут немцы, расстреляют ваши семьи, а деревню сожгут. Вопрос ясен? Собрание объявляю закрытым. Расходись по домам!..
Всю ночь не спала деревня. Всю ночь разносились стенания матерей, негодующие голоса мужчин. Несколько стариков, не дожидаясь рассвета, отправились в волость, таща за собой коз и овец, чтоб умолить волостного не продавать их дорогих детей немцам.
Волостной взял приношения, обещал обмануть коменданта, сказал:
«Только пусть придут в Струги Красные, а там уж сговорюсь с немцами, сделаю!»
Волостной лгал. Но ему не хотелось отказываться от овец и коз.
Утром 18 мая, нагрузив жалкий скарб на подводу, шестнадцать обреченных на каторгу юношей и девушек, провожаемые населением деревни, двинулись по узкой лесной дороге. В деревне Хредино народ простился с безмолвствующими шестнадцатью. Дальше идти всем народом было опасно. Пошли только ближайшие родственники.
К двенадцати часам дня печальная процессия подошла к станции Струги Красные. Огромная площадь была заполнена людьми, пришедшими из других деревень. На путях стоял длинный эшелон — телячьи вагоны. Вооруженные автоматами, немцы ровно в полдень стали загонять отправляемых в вагоны, отрывали цепляющихся за своих детей стариков и старух, отгоняя их плетьми и прикладами. Задвинулись двери вагонов, защелкнулись висячие замки. Гудок паровоза был заглушен рыданиями сотен людей. Поезд тронулся…
Вскоре в лесах района организовался первый партизанский отряд. Вся оставшаяся в деревне Залазы и в других деревнях молодежь пошла в партизаны.
Ни один немецкий карательный отряд не мог с тех пор пробиться к восставшим против насильников деревням. Партизаны вели жестокие бои и сохранили свои деревни до прихода частей Красной Армии. Волостной старшина Федор Быстряков был пойман партизанами, судим и повешен в деревне Лежно.
Со дня ухода того печального поезда прошло двадцать месяцев. Несколько дней назад в деревню Залазы вступили первые, усталые от преследования врага красноармейцы. И сейчас я беседую в избе со старой колхозницей Ольгой Ефимовной Тюриной. На столе лежит десяток открыток с марками, изображающими ненавистного Гитлера. На каждой открытке стоит штемпель: «Густров.
Мекленбург» — и штамп германской цензуры. Открытки написаны карандашом, беглым, неровным почерком. И в каждой открытке неизменно повторяется все одна фраза: «Живу хорошо, кормят хорошо, хозяева хорошие». Эта фраза стандартна, как печатный штамп. Больше ни слова не говорится в открытках о жизни несчастной девушки Нины Тюриной. И только раз сумела девушка намекнуть, какова ее жизнь: «Я жива…» — написала она и зачеркнула написанное и написала дальше: «Я пока еще жива… Я живу хорошо, но опухли ноги…» Ольга Ефимовна, в слезах, рассказывает: когда девушек отправляли, те договорились с родными, что если хорошо будет, то и писать из неволи будут: «хорошо». А если плохо, то писать слово «хорошо» несколько раз или «хорошо, да не дома».
Получили позже открытки со штемпелем «RostockNeustadt, Bahnpost». Читаю другие открытки:
«…Сообщаю вам о том, что я пока еще жива и здорова, жить пока хорошо, кормят тоже хорошо, жить хорошо… Матушка, платья у меня уже потрепались…»
Неизбывная тоска пленницы так и льется из других присланных ею строчек: «Дорогая мамушка, я очень рада, что вы еще все там живы и здоровы.
Получишь письмо, что с того свету, и рад и не знаешь, что сделать. И с радости или с горя поплачешь, — вы-то хотя на своей стороне, а я-то где-то далеко залетевши от вас, и не вижу, и не слышу вашего голоса уже пятнадцать месяцев. Поглядела бы на вас хоть с высокой бы крыши…»
Ольга Ефимовна плачет. И, все рассказав о дочери, сквозь слезы заводит рассказ о своем сыне Коле, который вместе с партизанами бил немцев, не допустил их к деревне Залазы и сейчас раненый лежит в госпитале.
Последняя весточка от дочки была от 30 июня 1943 года…
Собрались в избе женщины. Ольга Ефимовна — в русских сапогах, в рваном зипуне, обрамленное платком крестьянское морщинистое лицо, голубые глаза, поет, утирая большой грубый нос, сочиненную Марусей песню, а другие женщины подхватывают:
Сошью платьице себе я в талию,
Был весной набор, набор в Германию.
Был весной набор, уж снеги таяли,
Тогда девочек наших отправили…
…Когда матери с ими прощалися,
Слезом горьким обливалися,
На небе были звезды ясные,
Приезжали они в Струги Красные…
Шли по Стругам они, торопилися,
В вагон телячий они садилися…
Длинная, жалостливая песня!.. А в Стругах Красных была немецкая комендатура!
Если бы не партизаны, ни одна из этих, поющих песню женщин, вероятно, не уцелела бы!
6 марта. Деревня Конышево
После четырех часов езды, только что, в полдень, приехал сюда на одном из шедших колонной тяжелых грузовиков.
Был ясный мартовский рассвет, чудесные тона, белизна снега, наледь наезженной дороги. Пять деревень партизанского края — Павы, Воробино, Смена, выселок Клин и Поддубье — сохранились в неприкосновенности. Дальше, начиная от сожженного Заречья, выехав на простор из глуби лесов, не видел ни одной сохранившейся деревни, ни одного дома — только белый саван снежной пустыни.
Между Поддубьем и Заречьем, по буграм и холмам равнины двигалась нам навстречу, растянувшись километра на три, партизанская бригада. Молодые парни, девушки, здоровые, краснощекие, шли пешком. Большинство в разномастных полушубках, другие в зипунах, ватниках, пальто, куртках.
Разнообразные винтовки, у всех — стволом вниз. У иных — автоматы. Немного всадников, хорошо снаряженных, несколько девушек-всадниц. Обоз — сани, розвальни, на соломе сидят и полулежат. Красивое зрелище на фоне только что взошедшего позади нас солнца!
На шоссе выехали у Дубровно, от которого осталась только аллея пышных, заснеженных берез. Началась безлесная, холмистая равнина. Движения машин почти нет… Небо заволокло молочно-белым туманом, все тонет в нем. Из белой глади торчат куски изгородей. Обозначенных на карте деревень Путилово, Ямкино — нет. Даже деревьев и печных труб нет. В саване пустыни вдруг — женщина с ведрами, одинокая, возникшая на фоне молочной дали. Она исчезает в снегу, будто провалившись под землю, — в подвал несуществующего своего дома. Это — деревня Кляпово.
Всю дорогу попадаются заледенелые трупы гитлеровцев, вдавленные машинами в снег, и заметенные у обочин конские трупы, — красные пятна на чистом снегу. Кое-где — разбитый немецкий трактор, танк, перевернутые остовы машин… От деревни Загоска — только деревья да реденькие плетни. Какая-то воинская часть ютится у костров…
Перед былой деревней Стожинка дорогу и равнину пересекает высокий сосновый лес — мачтовые деревья массивом в два километра. И эти два километра — сплошной завал из спиленных огромных деревьев. Теперь деревья отодвинуты от дороги, шоссе проходит между двумя зелеными валами ветвей. В завале потерялись несколько разбитых немецких автомобилей…
И дальше холмистая равнина чередуется с сосновым лесом, уже не крупным, обыкновенным, а местами — с курчавым сосновым молодняком, густым, зеленым, как исполинский мох.
И всюду, где лес, — завалы, завалы, завалы, расчищенные посередине шоссе. Они тянутся почти сплошь, до поворота на Углы. Навстречу нам на санях едет по этой пустыне крестьянка с девочкой на руках. А на повороте — немецкий танк, который был поставлен, чтоб простреливать дорогу на Углы. Возле танка хлопочут наши танкисты.
Погорелье — деревушка Баклаба — тридцать восемь километров до Пскова.
Сожженные Углы, несколько жителей в подвалах.
Сворачиваем на Вески, Карамышево: десять дворов, полтора десятка веселых ребятишек. Деревушка цела потому, что рядом в лесу стояла 3-я партизанская бригада — спасла.
Туман рассеялся, яркое солнце, голубое небо, ослепительный снег, сверкающие снегом деревья…
…А сейчас я — в Конышеве (девять дворов), Карамышевского района, — деревушка не видела немцев всю войну, потому что рядом в лесах и в самой деревне накрепко встали партизаны, а до прихода партизан население при первой тревоге укрывалось в лесах, куда немцы соваться не решались… Перед отступлением здесь был бой: враги пытались бежать через лес и деревню, партизаны дрались с ними целый день, не пропустили. Уцелевшие гитлеровцы бежали в другую сторону…
Партизанская «автономия» была на десять — двенадцать километров в окружности. Когда немцы бросили сюда крупные силы, партизаны 3-й и 7-й бригад уходили в район Струг Красных. Оказывается, часть завалов, которые я видел в пути, сделаны еще до отступления немцев местным населением, охраняемым партизанами, враг наскакивал на них танками, но и задерживался, а партизаны, пряча население в лесу, отбивали танковые атаки. При отступлении немцы пытались расчистить завалы, чтобы пропустить свои обозы, наших обстреливали со стороны Дубровны, но партизаны с боем захватывали обозы…