Глава седьмая Летние бои начались
Глава седьмая
Летние бои начались
В шквалах металла — В районе боевых действий — Борьба за Синявинские Высоты
(Ленинград, Койвикюля, Морозовка, верховья Невы. 23-я и 67-я армии. 7 июля — 6 августа 1943 г.)
В шквалах металла
7 июля. Перед полночью. Ленинград
Итак, началось! Немцы перешли в наступление на Курск — из района южнее Орла и из района северней Харькова — Белгорода. Успеха пока не добились. За два дня нами уничтожено и подбито более тысячи танков, причем наши танковые силы еще пока не введены в действие. Цифра — впечатляющая! Демонстрация ли это, за которой кроется подготовка немцами удара на какомлибо другом фронте, или «всамделишное» направление главного удара — пока трудно сказать. Во всяком случае, напряженное спокойствие, длившееся с начала весны на всех фронтах, нарушено, разорвалось. События теперь, конечно, начнут развиваться, это — начало решительных боев лета 1943 года…
Нет тревожности, но нет и спокойствия. Есть нетерпеливое, я бы сказал, взыскательное ожидание. Что-нибудь определенное можно будет сказать через неделю, не раньше. Во всяком случае, налицо сокрушающая стойкость наших, принимающих этот тяжелый удар войск.
А у нас в Ленинграде сегодня с рассвета — долбежка. Немец обстреливал город весь день, усиленно, часто, а часов до четырех почти непрерывно.
Обстрелу подвергался район, в котором нахожусь я, и другие районы. Вечером в ТАСС получены сведения: немцы положили сегодня больше тысячи снарядов в район Кировского завода; обстрелу в числе других мест подвергался район Таврического сада, Кирочной.
Во всяком случае, сегодня в городе было неуютно. Я до четырех часов дня был дома, стучал на машинке — писал очерк для ТАСС. Моментами, когда разрывы ложились близко и потрясали все своим гулом, нервничал. Однако писал дальше, а когда окончил статью и понадобилось нести материал в штаб на военный телеграф — вышел и брел, как все, не торопясь по солнечному Невскому.
…Сейчас, когда пишу это, радио вдруг зашептало что-то вместо обычного в этот час молчания. Я подскочил и прослушал оперативную сводку — сообщение Информбюро. Второй раз она уже была произнесена громко, транслируемая усилителем Ленинградского радиоцентра, оплетенная свистами и какою-то посторонней музыкой. На Орловско-Курском и на Белгородском направлениях немецкое наступление продолжается. На Белгородском немцам удалось продвинуться вперед. За день 7 июля нами уничтожено и подбито пятьсот двадцать танков и сбито двести двадцать девять самолетов, а вчера, по уточненным данным, тоже больше двухсот самолетов… И снова, оборвав какую-то дикую музыку, мерно закачался маятник метронома… Да, сражение происходит огромное… Что нам сулит оно?..
9 июля
Во вчерашних «Известиях» большое сообщение Совинформбюро о грандиозном жульничестве немецкого командования. В своих публикациях оно скрыло от всех, что наступление в районе Курска — на Орловско-Курском и Белгородском направлениях — немцы начали 5 июля. К 7 июля, как сказано в сообщении, «германское командование «из Савла решило превратиться в Павла» — из наступательной стороны превратиться в обороняющуюся, заявляя, что наступление ведут не немцы, а Красная Армия…» Почему? В наступлении немцев теперь участвуют пятнадцать танковых дивизий, одна мотодивизия и четырнадцать пехотных дивизий. Но… наши войска к третьему дню боев уже уничтожили до тридцати тысяч солдат и офицеров, подбили и уничтожили тысячу пятьсот тридцать девять танков, сбили шестьсот сорок девять самолетов противника и прочно удерживают рубежи. А германское командование, скрывая все это, ведет счет так, будто немцы начали нести потери, только обороняясь от наступающей Красной Армии.
14 июля
Вернулся домой на велосипеде, сел за работу. Пишу небольшую повесть о Тэшабое Адилове, работаю много каждый день. Книжка будет издана Политуправлением Ленфронта.
Обстрела сегодня почти нет, не так, как все эти дни. Был недавно день сплошного обстрела — с рассвета до ночи и ночью. Снарядов на город легло много сотен. Три снаряда легли в Неву напротив Союза писателей. В Гостином дворе воздушной волной при разрыве снаряда швырнуло на землю Елену Рывину.
Она упала, на нее милиционер, еще кто-то. Вчера и позавчера у нее была рвота, но никаких других последствий, и Лена относится к происшедшему, как к миновавшему приступу кашля… Куда падали другие снаряды, я не интересовался…
На днях улетел вызванный в Москву К. Н. Кулик. На должность начальника Политуправления Ленфронта назначен Холостов, ничего пока о нем я не знаю…
18 июля. Канал Грибоедова
Полагаю, что начались наши наступательные бои в районе Синявина.
Позавчера, ложась спать во втором часу ночи, я слышал на сон грядущий гром наших морских батарей. Под этот гром и заснул.
Вчера в Ленинграде был, мягко выражаясь, странный денек! Такие бывают, когда немцы стараются отвлечь внимание наших помогающих наступлению батарей и перенести их огонь на другие цели. В двадцать минут шестого вчера я проснулся от близких разрывов. Взглянул в открытое окно, увидел над крышами черные клубы разрывов шрапнели — они вытягивались вверх и медленно плыли, гонимые ветерком, направо. Гул канонады перекатывался длинным эхом под низкими, с разорванными розовыми краями тучами. Свист каждого снаряда, характерное качание воздуха по дугам полета снарядов, звук выстрела и — через 10–15 секунд — грохот разрыва, уже здесь перед моими глазами, стали непрерывными, послышались треск ломаемых крыш, раскаты осыпей разрушения. В коридоре захлопали двери, кто-то выходил, очевидно, в убежище.
Радио повторяло каждые две-три минуты: «Артиллерийский обстрел района продолжается!» Нервы мои напряглись, я быстро оделся, закурил папиросу, но остался в квартире, включил плитку, поставил кипятиться воду, сел читать «Северную Одиссею» Джека Лондона.
Свист, вой летящих снарядов, разрывы, гул, дальний треск продолжались беспрерывно, с дьявольской неутомимостью. Я поглядывал в окно и видел клубки разрывов над собором Спаса на крови и над Русским музеем, потом слышал разрывы без свиста — это были недолеты, потом свисты без разрывов — это снаряды втыкались куда-то и не разрывались. Я пил кофе, и читал, и курил, ждал: скоро ли все это кончится?
В восемь утра раздался звонок, в дверях я увидел А. Зонина с возбужденными глазами. Он был в убежище и, узнав от домоуправши, что я теперь живу здесь, поднялся ко мне, чтобы переждать у меня обстрел. Я предложил ему скинуть его морскую шинель, и он, в своих золотых капитанских погонах, в орденах справа и слева, дымя моими папиросами и своим табаком, поведал мне московские новости, потом стал рассказывать об испытанных им неудачах, горестях и обидах. Их у него, повидимому, предостаточно!
Обстрел продолжался с прежним неистовством, с частотою необычайной.
Было удивительно, что наши батареи не подавляют врага, как всегда, что он бьет не налетами, а сплошным уверенным, концентрированным огнем, парализуя всю жизнь города… Я снова вскипятил кофе и открыл банку консервов, и мы завтракали и разговаривали, и так текло время; казалось, оно течет медленно, но было уже девять, потом десять часов. К одиннадцати мне предстояло ехать на Васильевский остров, в госпиталь — клинику Отто, где меня обещал осмотреть профессор Смирнов. Решил ехать, как бы там ни было, хотя Зонин напомнил мне новый, дважды публиковавшийся в «Ленинградской правде» приказ начальника гарнизона, строжайше запрещающий при обстрелах всякое хождение по улицам, в том числе военнослужащим. Уверяя, что меня не пропустят, а отведут в комендантское, Зонин рассказал, как сам полдня проторчал там, задержанный за то, что был без противогаза (армейским военнослужащим разрешили недавно ходить без оного, а морякам не разрешили).
В 10. 30 радио объявило о прекращении обстрела. Зонин ушел. Я тотчас же наладил велосипед и поехал в госпиталь. Пошли трамваи, и улицы заполнились спешащими на службу людьми.
В госпитале все были как сонные мухи, обстрел вначале коснулся их района, несколько снарядов разорвалось вдоль набережной. На прошлой неделе снаряд попал в ворота госпитального двора, а несколько раньше — три снаряда в палаты, тридцать шесть человек было тяжело ранено, шесть убито.
Обстрел начался снова. Я отправился в Союз писателей по набережной, хотя и знал, что первая цель немцев — военные корабли, стоящие вдоль этой набережной. Возле одного из судов набережная оказалась перегороженной, не пропускали, я свернул по Зимней канавке на улицу Халтурина, у Марсова поля вновь выбрался на набережную, миновал Летний сад. Снаряды рвались где-то в стороне. А здесь, сразу за Фонтанкой, весь асфальт был усеян осколками — очевидно, тех снарядов, что разрывались в самой Неве.
Входя в Дом имени Маяковского, с удивлением увидел, что наискосок в огромном доме НКВД все стекла отсутствуют. Мне рассказали: часа два назад один снаряд попал в дом НКВД, убил двух часовых, выбил все стекла. Другой снаряд попал в дом на углу Воинова и Литейного, то есть рядом с Союзом писателей, — убитых и раненых сразу же увезли, один раненый приходил в Союз, и ему оказали помощь здесь. Литейный перегорожен, и по нему не пускают, но перебитые провода уже исправлены той же командой, которая приехала сразу после разрыва снаряда, не дожидаясь окончания обстрела… Пока я беседовал, обстрел усилился, стал снова непрерывным. Служащие Союза писателей, Розалия Аркадьевна и Евгения Георгиевна, встретили меня в той комнате, где работают всегда, — выходящей на сторону, с которой летят снаряды. Эта комната ничем не прикрыта от прямых попаданий и осколков.
Женщины обрадовали меня оживленными голосами: «А мы боимся — чуть свист, в коридор выскакиваем!» Конечно, и коридор — ничуть не защита, и уж ежели свист, значит, снаряд пролетел, но психология этих женщин мне понятна.
Во всех помещениях клуба люди занимались своими обычными делами. Все разговаривали, все боялись, но страха своего никто не выдавал ничем, только шли разговоры о том: что, мол, такое? Почему «он» так изуверствует? Почему наши до сих пор не засекают «его»?.. Я пил за стойкою пиво, из полагающихся мне в счет последней выдачи двух литров, разговаривал с Евгенией Александровной — той всегда веселой, цветущей, приятной внешности женщиной, что была «хозяйкой» в Доме творчества в Пушкине, случайно не осталась там, когда пришли немцы, потеряла там все имущество, а теперь служит в столовой буфетчицей. Смеялась она, смеялся я, болтая, а обстрел продолжался и ничто не менялось. Радио в Доме Маяковского бездействовало, где-то были оборваны провода…
Выйти на улицу было нельзя, — свистел милиционер. Несколько «проскочивших» переулочками людей сказали, что по Литейному вообще не пропускают никого.
Мне надо было в Дом Красной Армии. Решив, что офицера-велосипедиста патруль не задержит, я выехал, и никакому милиционеру не пришло в голову меня остановить. Весь Литейный против дома НКВД сплошь был усыпан стеклами, их уже смели в кучу — длинную гряду, тянувшуюся вдоль всего дома. Несколько военных и гражданских людей шли по улицам, их пропускали, хотя и «поговорив». Литейный был перегорожен лентой с желтыми флажками, я обогнул ее и поехал дальше. Приехал в ДКА.
Столовая. Сижу, обедаю. Появляется Н. Тихонов, — доехал до Невского на трамвае. По Невскому трамваи не ходят. Пошел пешком, но разрывы стали тесниться к Невскому. Тогда, рассчитав, куда ложатся они, пошел другими улицами; в момент, когда пересекал Литейный, видел два взметнувшихся облака дыма — два разрыва на Литейном, за Невским. Сел обедать со мной. Здоровый, спокойный, оживленный, ничуть не взволнованный. Такой же оживленной, весело щебечущей была и Елена Рывина, спустившаяся из своей комнаты обедать и подсевшая к нам. Обедали долго, разговаривая как всегда: о фронтовых новостях, о делах, о том, где что нынче понаделал обстрел, о необычности его, о концентрированности и кучности сегодняшнего огня.
А обстрел тем временем продолжался, но разрывы были теперь далеко от нас и вне поля нашего внимания. Тихонов явился потому, что сегодня в семь вечера назначено было литературное выступление в лектории; гадали: состоится ли, придет ли публика? После обеда поднялись к Рывиной, звонили в лекторий.
Было уже семь вечера, и тут вдруг радио объявило о прекращении обстрела, и из лектория ответили, что уже запрашивали горком партии, и там сказали, что «если погода будет благоприятствовать, то вечер все-таки провести».
«Погода» стала благоприятствовать, Тихонов и Рывина отправились в лекторий, где публика собралась, а я поехал домой. Сел за работу, писал для ТАСС очередной очерк…
19 июля. 10 часов вечера. Канал Грибоедова
Тихонов сегодня рассказывал, что наши артиллеристы в недоумении, немцы применили какой-то новый метод обстрела — то ли стреляют из крепких непробиваемых дотов, то ли четырьмя батареями, бьющими в один квадрат одновременно. Сколько наши ни бьют, подавить не могут, и не понять — почему.
Может быть, немцы нашли способ пользования некими звуковыми зеркалами, обманывающими звукоразведку?.. Вчера они хвалились по радио, что подвергли Ленинград интенсивному обстрелу. Ничего не скажешь, обстрел был действительно ярым. Особенно пострадал район улиц Восстания и Бассейной.
Почти нет дома, не пробитого снарядом. Стеклами, кирпичами, обломками засыпана вся улица Восстания в сторону Кирочной. Жертвы, вероятно, велики, — я о них не знаю.
Сегодня приказ: Политуправление Ленфронта и личный состав Дома Красной Армии переезжают из ДКА в район Озерков или Лесного. Очевидно, эта мера вызвана позавчерашним обстрелом и безуспешностью стараний уберечь город от следующих таких же. Писатели пока остаются в городе.
Ну а я буду по-прежнему жить в своей новой квартире, — была не была! Тем более что острые приступы болезни, мешающей мне ходить, не проходят, уж давно надо бы взрезать меня, не сомневаюсь — это аппендицит, но врачи все колеблются и гадают[10].
А вот в данную минуту радио передает мой очерк «Снайпер Денисенко».
Вчера ТАСС телеграммой перечислил корреспонденции мои, опубликованные в «Комсомольской правде», в «Московском большевике», в областной печати и за границей. Сегодня я сдал в Военгиз повесть о Тэшабое Адилове, изложив в ней все известное о нем. В повести — два печатных листа. Вчера начал новый очерк… Работаю очень много, несмотря ни на состояние здоровья, ни на обстрелы…
Вчера и сегодня — дни тихие. Изредка слышны только отдельные выстрелы да иногда, где-то далеко, — пачками. Раза три стреляли и зенитки, но «в пределах нормы», этого не замечаешь…
24 июля
Вчера с вечера до двух ночи и сегодня с пяти утра до сих пор — артиллерийский обстрел города, налетами, возникающими каждые пятнадцать — тридцать минут, всякий раз по нескольку залпов, а иногда сплошными, длившимися по полчаса, по часу. В основном перелеты, а попадания — в районы Литейного, Невы, Выборгской стороны и дальше. Был я сегодня и на Васильевском острове. Он тоже весь под обстрелом.
Заходил вчера сосед по квартире, драматург Вячеслав Голичников, и мы вместе, сидючи на диване до часу ночи, наблюдая в раскрытое окно вспышки разрывов и полыхания отсветов в облаках, занимались исчислениями секунд, от звука выстрела, затем свиста над нами, затем разрыва. Свист слышался чаще всего на седьмой-восьмой секунде (иногда на четвертой) после выстрела, а звук разрывов на десятой-одиннадцатой после свиста. Кроме того, вчера было три налета немецкой авиации, но воздушную тревогу не объявляли. Слышали мы гул моторов, разрывы бомб, стрельбу зениток. Сегодня с утра пасмурно и впервые после ряда жарких дней — свежо.
Снаряд попал в трамвай на Литейном мосту. Серия снарядов — в Неву, против Союза писателей. Там были буйки, — сегодня по случаю дня Красного Флота шлюпочные состязания, буйки — старт. Но в момент попадания снарядов в Неву шлюпок тут не было. Крутились два маленьких пароходика, собрались было уйти, а потом снова стали крутиться, команда охотилась за глушенной снарядами рыбой, не обращая внимания на обстрел. Два снаряда попали в дома — через Неву видно было — на Выборгской стороне. От одного взвилась желтая пыль, от другого — бурая.
Сегодня долбили тот же район, который обстреливали семнадцатого; сильно разрушены улицы Восстания, Бассейная, Кирочная. Жертв, конечно, много. Иные из этих обстрелов я наблюдал, ездя на велосипеде по городу.
…Приказ по радио, поздравляющий Рокоссовского и других с отличными действиями их армий и констатирующий полный провал летнего немецкого наступления этого года.
На Ленинградском фронте начались[11] наступательные бои на участке Синявина и Арбузова. Об этом даже среди военных знают только те, кому сие ведать надлежит. Жду развития операций, чтобы ехать на фронт. Пока сообщать об этих боях в ТАСС нельзя, да и нечего. Задача боев в основном — очистить от немцев остающийся у них берег Невы. А при успехе — продвигаться и дальше, на Мгу.
В городские госпитали поступают раненые.
…Сицилия уже почти вся завоевана союзниками. Вчера сообщалось о взятии Палермо американцами и о начавшемся отступлении итальянцев к Мессине.
Мы медленно, но упорно приближаемся к Орлу. Дерутся наши войска превосходно.
Вчера утром, в разгар обстрела, я был в Мариинской больнице, где меня подробно исследовали. Диагноз: воспаление желчного пузыря. Полно лейкоцитов.
«Нужна диета». — «Какая: качественная или количественная?» Понимают вопрос, смеются: «И покой!»
Мой вывод: завтра или послезавтра еду на фронт.
ДКА опустел: Политуправление выехало полностью. Остались Военгиз да еще какие-то «хвостики» Дома Красной Армии. Политуправление теперь далеко, а ездить надо часто…
В районе боевых действий
26 июля. Лесной. Лесотехническая академия. Политуправление фронта
Еду на велосипеде в действующие части — сначала в 23-ю армию, через нее — в 67-ю.
Артобстрел города все эти дни — страшный. Сегодня с утра ездил по делам в штаб, в АХО, в редакцию «На страже родины», на телеграф, потом — через Петроградскую сторону, Новую Деревню, по Ланскому шоссе — в Лесной. Здесь, в Политуправлении, получил общее представление о завязавшихся на Синявинском направлении боях и материал для ТАСС.
27 июля. Район Койвикюля
Лес, песок. Землянка командира первого батальона 103-го пограничного полка.
Комбат, капитан Ефим Павлович Федоров, рассказывая о своих боевых делах, вернул меня в давние времена, в годы, когда он — младший командир — сражался с бандой Антонова. А из рассказов Федорова о начале Отечественной войны я узнал наконец подробности гибели писателя Льва Канторовича, первым из ленинградских писателей сложившего голову в этой войне.
Вместе с группой пограничников, состоявшей из двадцати семи человек, Федоров остался в г. Энсо, чтобы прикрыть отходивший от границы штаб 5-го погранотряда. Кроме этой группы в Энсо находился из состава отряда только передовой КП. Финны перешли в наступление 29 июня 1941 года.
— Наша группа, под командованием старшего лейтенанта Бебякина, вступила в бой одновременно с пятой и шестой заставами, находившимися по флангам участка. Впереди были незначительные части РККА, которые сразу отошли.
Остались одни пограничники. Пятая застава вела длительный бой, но под напором усиленной роты финнов отошла. На стыке между двумя заставами, против другой, также усиленной, роты противника, приняла бой наша группа — двадцать семь человек.
Мы сдерживали врага часа два, у нас были винтовки и пулеметы. Затем, по приказу, отошли на три километра и спустя час или два перегруппировались: пятая застава и наша группа соединились с частью Красной Армии (примерно до ста человек). В тот же день перешли в наступление и заняли прежние позиции.
В моей группе убитых не оказалось, и только двое были ранены.
Однако некоторая часть финнов осталась у нас в тылу — они засели в дровах Бумкомбината и в постройках. Там они скрывались несколько дней. В эти дни приехал Лев Канторович и принял участие в ликвидации затаившихся автоматчиков, которых оказалось одиннадцать человек. При операции девятеро из них были убиты, офицер ранен и взят в плен, а одиннадцатый остался в дровах и таился там еще дней десять, его не могли найти. Когда голод заставил его искать выхода, он был убит пограничником.
При ликвидации группы были четверо наших: младший лейтенант и боец РККА, наш шофер и писатель Лев Канторович. Бойцы, выходя на дорогу, маскировались, а Канторович вышел не маскируясь и был убит выстрелом автоматчика из дров. Это было, примерно, в первых числах июля. Энсо в июле, отбивая все попытки врага сломить наше сопротивление, держалось до приказа об общем отходе…
28 июля. Вечер. Берег у истока Невы, против Шлиссельбургской крепости
Лежу на прибрежной траве, дневная жара начинает спадать. Гляжу на переправу через Неву — мост, кутающийся в клубы белого дыма. Его сейчас обстреливают немцы, а чтоб замаскировать разрывы, наши пускают дымовую завесу. В небе высоко-высоко жужжит немецкий самолет-корректировщик. Он забрался в такую высь, что его простым глазом не видно. Гудят и проходят наши самолеты. За Невой, в стороне Синявина, видны дымы происходящего там ожесточенного боя. Гул канонады непрерывен… Движение автомобилей по обстреливаемому мосту не прекращается…
Гром и грохот везде. А какой изумительный мир ощущал я по пути сюда, заехав на велосипеде в Токсово, — там войны нет, там озера тихи, теплы, спокойны, там буйно разрастается летняя зелень, по склонам холмов никем не собираемая малина. Там тишина в природе и в душе… И это — сразу после ада ленинградских обстрелов, испытываемых мною все эти дни, начиная с 23 июля, когда немцы стали бить по городу сплошь, почти без перерывов, беглым огнем, так, что поезда от Финляндского вокзала уже не ходят. Они стали было ходить от Кушелевки, но немцы обстреляли и Кушелевку, теперь бьют по ней в момент прихода поездов; и поезда ходят уже только от Пискаревки. Вот почему, чтоб не тащиться на Кушелевку или на Пискаревку пешком (трамваи тоже ходят с перерывами, и порой под обстрелом), я и поехал в Токсово на велосипеде. Я видел на днях, как на Литейном мосту снаряд попал в трамвай. В Литейный мост за эти дни попало уже несколько снарядов… Пассажиры поездов — гражданское население, главным образом женщины, дети, ездят до Пискаревки в трамваях либо ходят туда пешком. И конечно, жертвы! А относятся люди ко всему спокойно, будто так и полагается!
24-го, усилившись с середины дня, обстрел продолжался почти без перерывов до одиннадцати утра 25-го и после короткого перерыва весь этот день и весь следующий день — 26-го, когда я уехал из города. Приехавшие сегодня из Ленинграда говорят, что ночью помимо сплошного обстрела был и налет авиации. Множество осветительных ракет немцы спускали на парашютах, но сквозь зенитный огонь не могли прорваться, и бомбежки не было.
…По пути сюда я ночевал в редакции газеты 23-й армии «Знамя Победы», пользуясь искренним гостеприимством Прусьяна. Сегодня, нажимая на педали велосипеда, я на протяжении первых пятнадцати километров не встретил ни одного населенного пункта. Наблюдал непрестанно находившиеся в воздухе наши самолеты. Бомбардировщики шли на бомбежку и возвращались на разные разбросанные повсюду неподалеку аэродромы. Гул ожесточенного боя — канонады, бомбежек, гуденья моторов — к утру затих… Здесь, в Морозоаке, меня гостеприимно встретили сотрудники «Вперед за Родину» и замещающий редактора газеты Кесарь Ванин. Сейчас, выкупавшись, он лежит на траве рядом со мною и глядит на розовеющий за Шлиссельбургской губою в закатных лучах солнца разбитый Бугровский маяк…
Ночь на 29 июля. Морозовка
Муссолини смещен, крах фашизма полный. Италия, видимо, на днях выйдет из войны. Последствия этого будут огромны для всего хода войны. Жду с нетерпением сообщений…
Час ночи. Гул: большой воздушный налет. Гудят самолеты, а в небесах десятки ярчайших, медленно плывущих, оставляющих за собой извитые клубящиеся дымовые хвосты парашютирующих ракет. Все это происходит за Невой — то ли над Шлиссельбургом, то ли дальше, к Синявину. Небо озаряется вспышками взрывов.
Отсюда, где я нахожусь, из Морозовки, сквозь листву деревьев все это плохо видно, надо бы пройти с километр между домами и заборами, чтобы увидеть это зрелище с ровного поля.
В редакции «Вперед за Родину», на чердаке двухэтажного дома, десять — двенадцать коек; между ними у двух мансардных окон столы; яркий электрический свет. Уже часа два с половиной длится собрание сотрудников редакции, спокойно, по-деловому обсуждающих номера газеты за дни боев, а попутно и все наболевшие вопросы.
Коллектив тут, очевидно, дружный и понимающий газетное дело, — вещи говорят правильные.
Наступление наше на Мгинском участке столь замедлилось, такая в нем наступила пауза, что, вероятно, в ближайшие дни ничего нового ждать нельзя.
А планы были широкие, даже если судить только по передовой статье в газете «Вперед за Родину» от 22 июля, написанной членом Военного совета Кузнецовым и заместителем начальника Политуправления Ленфронта генералом Фомиченко.
О боевых действиях говорят мало, — здесь сейчас скупы на слова, ибо того, что ожидалось всеми, не получилось. Но утверждают: получится, после «паузы».
Все же надеемся: заминка в продвижении нашем к Синявину вот-вот кончится. Ожесточенный бой за каждый метр болот идет сейчас, даже сию минуту, когда я это пишу, — вот доносятся бомбовые удары, дом вздрагивает…
Наступление в самом ближайшем времени вновь разгорится сильней. Задача, как это ясно из передовицы «Вперед за Родину» от 22 июля, — снятие блокады Ленинграда. Думается, возможности для этого есть. Так, кстати, думают все!
Вперед — на еще одно форсирование Невы! Невская Дубровка
Мудрено ли, что немцы неистовствуют, изуверски обстреливая Ленинград?
Им не понять, что дух ленинградцев не сломить ничем. Да, такие обстрелы действуют на нервы всем, но это воздействие только призывает нас к активности, к обострению желания как можно скорее разделаться с немцами, избавить Ленинград от ужасов и страданий. Такое чувство у каждого ленинградца. Таково оно и у каждого бойца Красной Армии. Потому так много в этих боях фактов действительно поразительного героизма. Даже скучные, сухие, часто беспомощные, порой затушеванные заметки в армейской газете дают представление об общем духе армии 1943 года…
30 июля. Морозовка
Словом «офицер» командиры нашей армии стали в военном быту называться с тех пор, как введены были новые звания и погоны. Во вчерашнем номере газеты «На страже Родины» передовица, перепечатанная из «Правды» (от 28-го): «Советские офицеры»:
«…Отныне наименование офицер закрепляется за командирами Красной Армии государственным актом… Отныне законом устанавливается офицерский корпус Красной Армии…»
Вчера собрание в редакции закончилось оглашением приказа Военного совета по 67-й армии. Много интересного — результаты уже сделанного: уничтожено пятнадцать тысяч гитлеровцев, разрушено больше четырехсот дзотов (половина всех имеющихся у врага в этом районе), взято тринадцать крупных укрепленных узлов; первая линия вражеской обороны прорвана на девятикилометровом участке, и мы закрепились здесь; подбито и уничтожено шестьдесят танков, в том числе несколько «тигров».
В боях разгромлены четыре немецких дивизии. Боевые действия продолжаются, — в приказе войскам 67-й армии поставлены новые задачи.
…Ночью — бой, и среди ночи, часа два, наш сильнейший артиллерийский огонь.
Сегодня с утра методический обстрел Морозовки немцами, затем воздушный бой, сильный обстрел моста, наша дымовая завеса над ним, Невой, Шлиссельбургом, чтобы вражеские корректировщики не видели, где рвутся снаряды, и наш ответный огонь из района Морозовки и правого берега.
Сейчас в столовой, куда пришел завтракать, все стекла дрожат, трехэтажное кирпичное здание содрогается. Стреляют, обрушивая непрерывные каскады гула, и немцы и наши артиллеристы. Мы начали артподготовку. День солнечный, такой же, как все эти дни.
В столовой встречаю кинооператоров, фотографов и военных корреспондентов — журналистов, коих встречаю во всех случаях, когда командование рассчитывает на успех…
Борьба за Синявинские высоты
6 августа
Так что же все-таки произошло за последние две недели и что происходит сейчас на Синявинском участке нашего фронта?
Уяснив себе всю обстановку, постараюсь кратко изложить суть последних событий на этом участке фронта.
Кажется, пятьдесят и одна десятая метра — совсем не такая уж большая высота. Но и эта, главная, и другие Синявинские высоты господствуют над всей безотрадной, унылой местностью. От Невы до их подножий простираются жидкие, вязкие торфяные болота. На Синявинских высотах и в лесах за ними — гитлеровцы, а в болотах, на открытой, низменной местности — мы.
Единственная соединяющая Ленинград со страною железная дорога, что проложена после прорыва блокады по болоту вдоль приладожских каналов, не только продолжает действовать, но и до-предела уплотнила график движения поездов. С апреля применяется новый поточный метод: поезда идут караванами, один вслед за другим, а чтобы не было наездов одного поезда на другой, с хвостовых сигналов сняты маскировочные жалюзи — сигналы ярко светят в ночи.
При каждой непредвиденной задержке кондукторы выбегают из поезда и в восьмистах метрах от него кладут на рельсы петарды. Все движение поездов тогда останавливается.
Этот метод движения железнодорожники прозвали «системой езды по чужому хвосту». Всем движением поездов на опасном участке, в «коридоре смерти», руководит опытнейший начальник отделения А. Т. Янчук.
С Синявинских высот немцы видят поезда простым глазом и, освещая железнодорожный путь ракетами, нещадно обстреливают их прямою наводкой.
Героизм железнодорожников не спасает их от значительных жертв.
И все-таки каждую ночь (поезда теперь ходят только в ночное время) короткий простреливаемый отрезок дороги проходят один за другим тридцать эшелонов. Нашим командованием создана специальная контрбатарейная артиллерийская группа для подавления вражеской артиллерии в момент ее налетов на поезда. Контрбатарейщики спасли немало составов, но избавить дорогу от опасности можно, только отняв у противника Синявинские высоты.
Танки нужно переправить на Невский «пятачок», — для наступления на Синявино!
А главное: взятие этих высот, за которыми в густых лесах противник скрытно даже от воздушной разведки накапливает резервы, должно положить конец их новым попыткам замкнуть кольцо блокады.
События развивались так: войскам 67-й армии был объявлен приказ — 24 июля начать наступление на Синявинские высоты. Но это число было названо ложно, для дезинформации разведки противника. В действительности наступление началось 22 июля, и с этого дня в болотах у подножия высот разыгрались упорные бои. Враг, надежно укрытый в своих траншеях и укреплениях на склонах высот, хорошо видит внизу перед собою каждого нашего бойца, каждый пулемет, каждый танк, вязнущий в проклятом болоте. И все-таки наши полки штурмуют высоты, не отдавая врагу ни одного метра отвоеванной тяжким ратным трудом и большою кровью земли.
Из доставляемых по ночам тракторами, лошадьми и на плечах бойцов бревен и досок нами построены, врыты в болото сотни огневых артиллерийских и минометных позиций, погребов для боеприпасов, сотни землянок, дзотов. Все это сделано так умело, так скрытно от немцев, что начала нашего наступления на Синявино они не предугадали.
22 июля ровно в половине пятого утра вдоль всей полосы предстоявшего в тот день наступления (в направлении справа — на Анненское, слева — на Синявино) началась наша артиллерийская подготовка. Через два часа пять минут пехота поднялась и пошла на штурм вражеских укреплений. Артиллерия мгновенно перенесла огонь в глубину немецкой обороны, авиация сразу очистила воздух от гитлеровских машин, танки наши двинулись вместе со стрелковыми подразделениями. Бой с контратакующей, поддерживаемой танками и артиллерией гитлеровской пехотой сразу же стал крайне ожесточенным. Он длился до ночи и утром 23 июля, после новой нашей артподготовки возобновился с тем же ожесточением…
Артиллерии, авиации, танков теперь у нас много, полагаю — в два, а то и в три раза больше, чем было год назад. Первый удар и следующие наши удары оказались столь мощными, наступательный порыв наших воинов был столь высок, что фашистам вскоре пришлось вводить в бой резервы. Еще до 1 августа на место перемолотых дивизий гитлеровцы вынуждены были поставить сначала одну (121-ю), затем еще три пехотных дивизии, а нынче, после 1 августа, они подтягивают к Синявину все новые и многолюдные подкрепления.
Берег Невы на Невском «пятачке» летом, после освобождения от блокады
Но и нам, после значительных потерь и вынужденной передышки, тоже понадобилось собраться с силами, подтянуть резервы. 30 июля наши части сделали новую попытку овладеть Синявинскими высотами. Она снова не удалась, — после первых штурмовых ударов дальнейшие круглосуточные бои стали медленными, упорными и по-прежнему кровопролитными. Всякий раз мы наталкивались на более мощную систему немецких укреплений и на более сильное сопротивление немцев, чем ожидали, — хотя их позиции перед боями были тщательно сфотографированы с воздуха, разведаны всеми возможными способами…
Да, наши части дерутся самоотверженно; да, нам удалось взять Арбузово и Анненское; да, удалось прорвать первую линию обороны и продвинуться вперед. Но Синявино и тем более Мга у гитлеровцев в руках по-прежнему и сейчас. Территориального успеха мы почти не добились.
Что такое, например, укрепленный узел Арбузово? Когда-то это было живописное, красивое село на левом берегу Невы. Оно стало передним краем обороны врага у нашего Невского «пятачка» — тем краешком, который много раз переходил из рук в руки.
После прорыва блокады гитлеровцы, опираясь на превращенную ими в крепость 8-ю ГЭС, зацепились и в Арбузове, создали здесь такой узел сопротивления, который считали неприступным. Только что разрушенный, как выглядит он в наши дни?
От первой, опоясывающей левый берег Невы траншеи со множеством ячеек для стрельбы из пулеметов и автоматов тянутся отросточки ходов сообщения к выдвинутым, массивным дзотам, откуда можно бить и вперед и вкось, вдоль самой траншеи. Многие десятки других ходов сообщения соединяют эту траншею и дзоты со следующими траншеями, протянувшимися параллельно первой в полутораста — двухстах метрах одна от другой. Таких траншей четыре, местами — пять, и все они были сильно укреплены, все, на случай если мы в них ворвемся, простреливались продольно пулеметами. Перед каждой траншеей, между ходами сообщения были минированные поля, перед каждой — колючая проволока, кое-где — спирали Бруно и всяческие «сюрпризы». Блиндажи и землянки были построены прочно, имели по нескольку накатов из толстых бревен, укреплены рельсами, бетонными и броневыми плитами.
Разрушить и взять штурмом такой ершистый узел сопротивления, да еще на совершенно открытой местности, огражденной с одной стороны Невою, было делом трудным, потребовавшим от наших войск необыкновенного напряжения. И понятно, почему гитлеровцы считали этот и другие подобные этому узлы сопротивления в районе синявинских боев неодолимыми.
Надо напомнить, что под склонами Синявинских высот все болото еще до войны было изрыто торфоразработками. Глубокие, выше, чем в рост человека, выемки-котлованы, откуда вынимался торф, заполнены грязной, илистой кашицеобразной гущей, покрытой тиной. Эта гуща, как самая злейшая трясина, засасывает каждого рискнувшего вступить в нее бойца; попасться в нее — верная гибель. Передвигаться на десятках квадратных километров такой непролазной местности можно только по узеньким, часто в метр шириной, перемычкам. Даже в мирное время это пространство считалось почти непроходимым, — заброшенное, полное комаров, забытое, как говорится, богом и людьми место! А сейчас в нем тысячи и тысячи наших людей, штурмующих засевшего на высотах, осатаневшего от своих неудач и потерь врага!
Каждый считает, что действительный успех — это только полное освобождение Ленинграда от блокады, объединенное в одну полосу наступление Ленинградского и Волховского фронтов и истребление — до последнего — всех зарывшихся под Ленинградом гитлеровцев!..
И всем ясно, что на тех результатах, какие достигнуты к настоящему времени, наш фронт безусловно не остановится, что наступательные бои должны продолжаться и будут разгораться еще сильней!
Но если в теперешних боях снять блокаду и не удастся, то нашим войскам сейчас следует решить предварительную, важнейшую задачу.
Как это и было сказано в приказе, услышанном мною 29 июля, задача наших войск — постепенное, методическое разрушение Синявинского узла артиллерией и авиацией. Каждый успех немедленно должен быть закреплен действиями пехоты.
Этот приказ поднял упавшее было настроение и поставил все на реальную почву: метр за метром расширять связи Ленинграда со всей страной и, лишив гитлеровцев всякой возможности попытаться вновь замкнуть кольцо блокады, все больше освобождать Ленинград от артиллерийских обстрелов.
А поскольку артиллерии и авиации у нас теперь больше, чем у гитлеровцев, то и в воздухе наше господство полное, и в артиллерийских боях враг может противопоставить нам только сравнительно слабый и хуже организованный огонь. Но выбивать гитлеровцев надо пядь за пядью, их приходится выколупывать из каждой щели. Любой отвоеванный нами километр стоит на нашем фронте столько же, сколько стоила бы сотня километров на другом, скажем — на Южном фронте.
В таком же положении и Волховский фронт, который на стыке с Ленинградским ведет одинаковую с нами борьбу. Другие армии Ленинградского фронта пока «молчат», там идет обычная «тихая» перестрелка, истребляют фашистов снайперы, идет поиск, работают разведгруппы, но значительных боев там нет.
Впрочем, наши артиллерия и авиация весьма активны и на всех участках Ленинградского фронта. Разведанные, тщательно пронумерованные цели вокруг Ленинграда уничтожаются нами круглосуточно.
Что слышим и видим в эти дни мы, наблюдающие длящиеся с прежним ожесточением бои под Синявином?.. Непрерывно гудят самолеты, низвергающие бомбы на поле сражения; по ночам медленно плывут десятки ярких парашютирующих ракет; вспышки взрывов озаряют небо.
По утрам в Морозовке все повторяется: рвутся поблизости или свистят над головой снаряды, в небе происходит воздушный бой; вражеская артиллерия обстреливает мост через Неву, укрытый от воздушных корректировщиков нашей дымовой завесой. Но этот мост по-прежнему действует, движение по нему автомобилей ни на минуту не прекращается…
А вот то, что не повторилось и что хочется мне записать.
Утром 30 июля с Кесарем Ваниным я ходил на Неву купаться к простреленному, лежащему на воде у самого берега железному понтону. На нем грелись и загорали на солнце несколько женщин в купальных костюмах… На берегу загорало несколько красноармейцев, из леса доносились пулеметные очереди, там тренировались в стрельбе какие-то подразделения.
В то ласковое, солнечное утро было странное ощущение полного смешения войны и мира: благость солнечных лучей, всплески тихой воды, рассекаемой купальщиками, беспечные голоса, а в какой-нибудь тысяче метров ниже по течению, у моста, — фонтаны от разрывов тяжелых снарядов, и — в дымовой завесе — вспышки огня, и, конечно, жертвы и кровь, и высоко над завесой, появлявшийся и исчезавший, окружаемый разрывами зенитных, назойливо ноющий мотором и поблескивающий винтом — фашистский ас-корректировщик…
В половине десятого утра в тот день я увидел в облаках любопытнейшее явление: световые дуги пересекали облака при каждом выстреле наших тяжелых орудий; быстро бегущие, освещаемые солнцем волны, образуемые летящим снарядом, бежали одна за другой. И такие же — менее отчетливо наблюдаемые — встречные волны от немецких снарядов.
Не знаю, как называется такое явление, — за всю войну я наблюдал его в первый раз!
6 августа
…В штабы полков, дивизий, армий, в Военные советы всех фронтов бушующей Отечественной войны каждый день поступают сухие, краткие политдонесения о людях, которые, не жалея крови своей, ни самой жизни, защищая Отечество, совершали то, что сами они считают «выполнением боевой задачи» и что народ называет подвигом… Бледны и невыразительны слова этих донесений, и писать-то их в бою некогда, и пишущий бывает не слишком грамотен или способен к поиску выразительных слов, да и сколько посредников информации сами не были очевидцами подвига и даже не видели человека, его совершившего…
Мы, корреспонденты, публикуем в газетах то, что видели своими глазами, и эти сухие сведения, взятые из политдонесений. Ибо наш долг перед каждым героем справедливой, величайшей из всех войн — донести до грядущих поколений пусть даже только фамилию героя боев, пусть хоть несколько слов, утверждающих его бессмертие! Пройдут десятилетия и века, — каждое из уцелевших к тому времени политдонесений, написанных в наши дни рукою солдата, в траншее ли, за болотною кочкой, в продымленном блиндаже, в танке или в кабине простреленного осколками снаряда и пулями самолета, — будут храниться в музеях как драгоценность, будут изучаться историками, писателями, композиторами как святое свидетельство героизма всего народа нашего, спасшего мир от чумы фашизма…
На Синявинском участке фронта до штурма и взятия Синявина мне больше побывать не довелось. Поэтому, предваряя события, кратко сообщаю здесь, что бои за Синявинские высоты продолжались до осени. Было еще несколько неудачных попыток их штурмовать. Но после того, как в разведке боем удалось захватить один маленький, удобный для скрытного наблюдения холм, наши разведчики-артиллеристы разгадали наконец метод сопротивления врага: немцы на высотах, оставляя пустыми свои передовые траншеи, скрывались сами за гребнем высот позади. Как только снаряды нашей артподготовки обрушивались на передовые траншеи и, естественно, перепахивали их, немцы по ходам сообщения быстро перебегали в них и весь свой прицельный огонь вели по кинувшейся на штурм нашей пехоте — в то самое время, когда наша артиллерия, перенося огонь в глубину вражеской обороны, уже не поражала там никого. Мы несли большие потери, а враг удерживал высоты. Как только секрет этой обороны был нами разгадан, мы переменили тактику. И тогда, 15 сентября 1943 года, после нашей умелой и сокрушительной артподготовки Синявино и высоты, на которых располагался вражеский узел обороны, были взяты за какие-то короткие двадцать — тридцать минут. Угрожавший нам выступ вражеской линии фронта был окончательно ликвидирован. Ленинградский и Волховский фронты вытянули свой передний край в одну ровную линию, и с тех пор новые рубежи, удобные для нас и неодолимые для немцев, сохранялись до дней полного снятия блокады в январе 1944 года, когда разгромленные армии вражеской группы «Норд» были на всем фронте отброшены из-под Ленинграда.[12]