Глава пятнадцатая В девятой партизанской

Глава пятнадцатая

В девятой партизанской

Иван Дмитриевич — Последние походы — Старая партизанка — Драгоценный подарок — Беседа с редактором «Красного партизана» — Возвращение к прежней жизни

(Заречье. 9-я партизанская бригада. 25–27 февраля 1944 г.)

В январские дни, когда армии Ленинградского и Волховского фронтов приближались к Кингисеппу, прошли Вырицу, Чудово, Новгород и, двигаясь на запад от Новгорода, обходя Лугу, взяли станцию Передольскую, везде в тылу немцев необычайно активными стали действия воодушевленных наступлением Красной Армии партизан. Во множестве отрядов, к тому времени уже объединившихся в тринадцать партизанских бригад, насчитывалось тридцать пять тысяч партизан. Эта «лесная армия», руководимая единым центром — Ленинградским штабом партизанского движения (во главе с М. Н. Никитиным), — была вполне дисциплинированна, хорошо вооружена, у ее бойцов, командиров и комиссаров был огромный боевой опыт. На нее опиралось поднимавшее местные восстания население оккупированных районов, и это движение быстро превращалось во всенародное восстание против немецких захватчиков.

«…За 32 месяца партизанской борьбы народные мстители уничтожили 104 242 гитлеровца, вывели из строя 1050 паровозов и 18 643 вагона, платформы и цистерны. Партизаны разрушили 175 километров железнодорожного полотна, взорвали 201 железнодорожный и 1180 шоссейных мостов, 150 909 рельсов, разгромили 48 железнодорожных узлов и станций. Партизаны совершали неоднократные налеты на аэродромы противника.

105 вражеских самолетов уничтожены на земле и в воздухе… За 32 месяца уничтожено 593 узла связи, разрушено 2158 километров телефонно-телеграфной линии. Десятки немецких гарнизонов не могли восстановить проволочную связь по 2–3 месяца»…[30]

Все тринадцать бригад, постепенно смыкаясь, превращали оккупированную область в единый партизанский край, в котором немцам удалось сохранить за собою только большие дороги (где в укреплениях еще держались сильные гарнизоны) да придорожные территории — полосы шириной от двадцати до тридцати километров, удерживаемые невероятно зверствовавшими карательными отрядами. Все тринадцать бригад сражались с одинаковым энтузиазмом, освобождая — до прихода Красной Армии — не только села, но и города.

Так, в двадцатых числах января 3-й партизанский отряд Круглова (9-й партизанской бригады) с боем освободил д. Ляды, затем партизаны той же бригады взяли Осьмино, подготовив тем наступление Красной Армии на этом участке. 1 февраля дивизии 2-й Ударной армии Ленинградского фронта освободили Кингисепп. Через сутки передовые полки, форсировав реку Нарву, создали здесь первый плацдарм.

В тот же день, 2 февраля, 9-я партизанская бригада освободила на берегу Чудского озера город Гдов и Сланцы. 4 февраля партизаны передали Гдов подоспевшим частям 42-й армии, и она двинулась на юг вдоль озера.

12 февраля в центре наступавших фронтов 67-й армией, при содействии армий Волховского фронта и партизан, была взята Луга, и к 15 февраля линия нашего фронта на несколько дней стабилизировалась, протянувшись дугой от северной оконечности Псковского озера, через Крени (южнее Луги и Городца), до станции Передольская (в верхнем течении реки Луги).

Нам нужно было подтянуть тылы, частично сменить свежими утомленные месячным наступлением части, разработать оперативный план новой волны наступления и всем, что требуется, обеспечить его успех…

Иван Дмитриевич

25 февраля. Заречье

Еще несколько дней назад в 9-ю партизанскую бригаду можно было попасть из Ленинграда только на самолете, перелетев через плотный пояс немецких армий. Сегодня путь по земле свободен. Партизаны повсюду выходят из глуби лесов, смыкаются с наступающими частями Ленинградского фронта, вместе «доколачивают» обуреваемых паникой гитлеровцев…

Средняя Заречная улица на окраине Луги была переименована немцами в Полицейскую, на других также не стерты еще немецкие названия. Прохожу по Девятой улице, мимо мраморного немецкого могильного памятника, к дому № 11 — веселой зеленой дачке с застекленными верандой и мезонином. Перед ней — палисадник, вокруг — сосны и сверкающий в лучах солнца снег. Здесь на днях поселился член Военного совета партизанских бригад Ленинградской области, комиссар 9-й партизанской бригады Иван Дмитриевич Дмитриев, вернувшийся 18 февраля к своей прежней, довоенной должности.

Командиров бригады — недавно назначенного Шумилина и того, который полгода был до него, Светлова, — здесь уже нет: они уехали в Ленинград, к руководителю штаба всех партизан Ленинградской области — М. Н. Никитину.

И. Д. Дмитриев в прошлые годы войны был командиром восемнадцати партизанских отрядов, потом комиссаром 1-й партизанской бригады… После двух с половиной лет боевой жизни в «лесной армии» явился в Лугу как к себе домой: до войны он был первым секретарем Лужского райкома и горкома партии, осенью сорок первого года стал одним из организаторов обороны города, а когда немцы прорвали лужский рубеж и хлынули к Ленинграду, сформировал отряд партизан, ушел с ними в тылы врага…

Взглянув умными, спокойными глазами на отрекомендовавшегося ему офицера, И. Д. Дмитриев с отменным гостеприимством сразу же предоставил мне отдельную комнату. Предложил побыть у него подольше.

Наверху в мезонине живет партизанская связистка и разведчица Клава Юрьева, хозяйничает, готовит плотные, мясные обеды, прибирает, беседует с приходящими. В доме весь день толпятся партизаны, из тех сорока — пятидесяти человек, что составляли ядро бригады, а неделю назад заняли руководящие посты в райкоме партии, в учреждениях и организациях Луги. Дмитриев весь день в райкоме, приходит только обедать да после работы; скидывает черный дубленый полушубок, шапку-ушанку с красной — наискось — ленточкой. Садится, усталый, есть, по душам беседует с партизанами.

Иван Дмитриевич не похож на людей, с которыми я привык встречаться в блокированном Ленинграде и в обороняющих город армиях. Не внешностью — таких, как он, много: высоких, худощавых, жилистых, держащихся чуть сутуловато. В русских сапогах, в черной потрепанной гимнастерке, исхудалый, с утомленным лицом, Дмитриев не слишком внимательному человеку мог бы показаться каким-нибудь сельским учителем, вернее — нашагавшимся по совхозам агрономом.

Манера скромно и незаметно держаться еще более затушевывает его заурядную внешность. Тем ярче и параднее кажется ввинченный над туго набитым нагрудным карманом его гимнастерки новенький орден Ленина — золото ордена при тусклом мерцании свечки сверкает, как огонек в темной ночи[31].

Разговаривает мой новый знакомый очень тихо, даже как будто вяло, давая себя перебивать другим и подолгу дожидаясь окончания кипучих тирад собеседников, которые в иной час волнуются и нервничают тем больше, чем спокойнее и выдержаннее он с ними ведет себя. Но вот тут-то, в этой особенной наполненности спокойствием, в невозмутимости, из какой, кажется, ничто в мире не могло бы его вывести, и есть то характерное, что выделяет его из толпы других. Чувствуется, что людей он знает верно и глубоко, что с первого взгляда, кинутого будто вскользь, но проницательного, он разгадывает всю сущность встретившегося ему человека, и тому уже ни соврать, ни слукавить. Иван Дмитриевич видит его насквозь, как мудрый, опытный воспитатель видит каждое движение юной души мнущегося перед ним школьника.

Тот изобретает десятки доводов, крутит, хитрит, а воспитателю давно уже все понятно, и серые спокойные глаза его чуть-чуть улыбаются, потому что он знает: все будет так, как решил он, а не как норовит посвоевольничать школьник.

Иван Дмитриевич неспроста выбрал для себя и для своих людей заречную окраину города, которая так и именуется — Заречьем. Здесь среди высоких мачтовых сосен разбежались ярко-цветные дачные домики, по прихоти случая не задетые тотальной войной. Все они невредимы, и только часть их — разграблена немцами. Сразу за ними начинается густой — в снежной белизне, в трепетных лучах солнца — лес. Казалось, выбирая для жилья эти домики, Иван Дмитриевич все еще не хотел расставаться с лесом, — да и впрямь его люди то и дело уходят туда, за опушку, явно без всякого дела, а просто по привычке к вольной лесной тишине, которую только они сами нарушают стрельбою из пистолетов и автоматов. «Да я только проверить хотел оружие!» — смущенно оправдывается кто-либо из них, когда Иван Дмитриевич вызывает такого стрелка к себе и мягким тоном устраивает ему нахлобучку. «Как же так, жить, да и не стрелять, Иван Дмитриевич? Так, пожалуй, и воевать разучишься, а война еще не кончилась!..»

А вот натужный спор, которому сегодня я стал свидетелем, придя к Ивану Дмитриевичу, касался дачных домиков. В Лугу прибыла бригада железнодорожных войск. Ей предстоит с предельной спешностью восстановить железнодорожные мосты и уничтоженный немцами путь. Народу понаехало много, командирам хочется расположиться поудобнее и попросторнее. И понравились им те самые домики, в которых уже обитают наскитавшиеся по лесам и болотам люди Ивана Дмитриевича. Среди командиров железнодорожной бригады оказался бывший сослуживец Ивана Дмитриевича, инструктор райкома, а ныне — орденоносный майор, уверенный в себе, привыкший приказывать и слепо повиноваться и, по всем признакам, не любящий слишком долго раздумывать. С иголочки обмундированный, блестя золотом, упитанный и, видимо, слишком много о достоинствах своего ума мнящий, он попробовал держаться с Иваном Дмитриевичем хотя и по-приятельски, но этак покровительственно-панибратски и свысока. Грубоватостью и апломбом он хотел с наскока вырвать у Ивана Дмитриевича два дачных домика из числа занятых партизанами. Но Иван Дмитриевич был не из тех людей, каких можно сбить с позиции, и майор уже начинал раздражаться.

Разговор происходил за едой — ели жареное мясо с картошкой. Иван Дмитриевич приехал в Лугу со всем обозом, на розвальнях были и мешки с мукой, и мороженое коровье мясо — продукты добротные, но изрядно надоевшие тем, кто в двухлетних скитаниях по лесам не пробовал ни сахару, ни сливочного масла, ни всего того, чем питаются люди в армии и городах, и кто, доводилось, часто и подолгу сиживал даже без соли. Разговор был приятельским, но упрямым.

— Слушай, Иван Дмитриевич, но ты пойми: в целом доме всего две девушки! Неужели их нельзя перевести в другой дом? И вообще, что это за рассуждение: офицерам в жилье отказывать, а двум девушкам предоставлять отдельный дом?

— Видишь ли, — спокойно отвечает Иван Дмитриевич. — Во-первых, их не две, а шестеро. Четыре на два-три дня разъехались по району в командировки и вернутся сюда. Во-вторых, они не просто девушки, а такие же, как и ты, офицеры. Формы они не носят, верно, но каждая из них была у меня командиром подразделения. Воевала. Убивала фашистов — сама, своими руками.

— Сейчас-то они уже не воюют?

— А сейчас третий день они — ответственные работники. Одна — секретарь Лужского райкома комсомола, другая — завучетом райкома партии, третья…

— Ну и подумаешь!.. Потесниться не могут?..

— Видишь ли… Когда мы голодали и мерзли в лесных болотах, когда немцы лупили по нас минометами со всех сторон, а мы тайными тропинками проходили по восемьдесят километров зараз, я своим говорил: «Ничего, друзья, придет время, выгоним фашистскую сволочь с наших земель, освободим Лугу, вернусь я тогда на прежнюю работу мою, поставят меня опять секретарем Лужского райкома партии… Всем, кто хорошо воюет сейчас, — человеческие условия жизни создам, у каждого своя комната будет»… Смеялись тогда мои девушки: «И занавесочки, Иван Дмитриевич, на окна повесим тогда? И на мягких матрацах спать будем? И вместо ручных гранат подушки под головою будут?» — «Обязательно, — отвечал я. — Все будет!» Не верилось тогда никому, что доживем мы до этого времени, смерть с нами под локоток ходила. А вот дожили, дождались. Да и не дождались, а своими руками взяли… И, как обещал, всех своих верных людей я разместил теперь хорошо. Заслужили они отдых и крышу над головой… Приказать им освободить дом для вас — не могу. Совесть не позволяет…

Но майор железнодорожных войск не сдавался:

— А позволяет тебе совесть отказывать нам, кадровым офицерам? Что ж, по-твоему, не воевали, что ли?

— Нет, брат, я понимаю. Воевали и вы, воюете и сейчас, восстановите путь — дальше пойдете. И жить вам с удобством нужно. Но только не за счет уплотнения моих людей. Пожалуйста — вон там, на другой окраине, пустые стоят дома. Занимайте!..

— Опять свое!.. Да не хотим разделяться мы: три дома здесь у нас заняты, а остальные в другой стороне, у черта на рогах занимай!.. Вот принципиально я не согласен… Потому — ты из упрямства уперся!..

— Да… Совесть не позволяет…

Спор был бесконечен. Майор и пришедшие с ним офицеры кипятились, доказывали, приводили множество доводов. Иван Дмитриевич оставался тихим, но непреклонным, в глазах его поигрывал веселый, привлекательный блеск. Спор был прерван вошедшим в комнату здоровым парнем с красной ленточкой поперек шапки-ушанки:

— Понимаешь, Иван Дмитриевич, оказия! Пошел я в военторг за чернилами для райкома… Рубль двадцать копеек стоят! Хватился, а у меня ни копейки. И у товарищей ни у кого нет. Забыли мы, как с деньгами дела имели… Нет ли у тебя, а?

Иван Дмитриевич полез в бумажник. В нем нашлись немецкие деньги, в нем было несколько комсомольских и партийных билетов, простреленных пулями, залитых кровью… Иван Дмитриевич бережно выложил эти билеты на стол, проговорил задумчиво:

— Вот этот… Хороший был парень… Не дожил… Вместе с немецким паровозом взлетел на воздух, шнура у нас длинного тогда не было… А это вот… Анечка… Из жуткой трясины мы, двенадцать человек, выходили, Анечку несли раненую. Со всех четырех сторон пули свистали. Решила она, что задерживает нас, что из-за нее все мы не выйдем, сама застрелилась. Ах, Аня, Аня, не успели мы уберечь тебя!..

Офицеры железнодорожных войск молча вглядывались в окровавленные документы. Иван Дмитриевич очень тихо сказал:

— Памятник мы в Луге поставим…

И встрепенулся:

— А денег у меня нет… Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну, да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч!

— Каких это твоих? Зарплаты, что ли?

Иван Дмитриевич рассмеялся:

— Это ты, майор, получал зарплату, а мы… Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, есть такая деревня, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого — половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: «Ну, капитал нажить хочешь?» Два дня укрывал он меня, в той самой избе, на которой объявление висело… В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек…

И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом вырос ворох червонцев.

— Да, в общем жизнь у вас была интересная! — добавил майор. — А скажи, Иван Дмитриевич, в сорок первом ты ведь последним ушел из Луги?

— Ага… Двадцать четвертого августа, когда немцы входили. Красная Армия вправо отошла, а я влево, в лес. С тех пор и гуляю. А держали мы Лугу тогда начиная с двенадцатого июля, успели эвакуировать все, даже во всем районе ни одного трактора не оставили. У меня на противотанковых рвах работало пятьдесят тысяч человек, да еще из Ленинграда пришли пятьдесят тысяч. Выстроили четыре линии оборонительных сооружений… Да… Если б не оборона Луги тогда, что дала Ленинграду время укрепить свои ближние подступы, — труднее пришлось бы ленинградцам!.. Ну а в самой Луге немцам, кроме нескольких десятков тонн отрубей, да соли, да детских игрушек в двух магазинах, ничего тогда не досталось. Заводы наши уже в тот же год на Урале работали полным ходом… Ира, Ира! А ты что босиком разгуливаешь? — вдруг обернулся Иван Дмитриевич к вошедшей с кувшином молока девушке. — Опять захромать хочешь?

Широколицая, веселая девушка смутилась:

— Иван Дмитриевич… Да сапоги ж у меня разносились, поберечь надо, ведь еще в Ленинград пойдем!.. Ничего, нога не болит!

— А что у тебя с ногой? — спросил майор, подставляя Ире стакан.

— Было девять, — ответил за девушку Иван Дмитриевич, — осталось шесть осколков у нее в правой ноге. Гранатой была она ранена… Пей, майор, в Ленинграде молока вы, наверное, немного видели?

Майор молча осушил стакан и, медленно вертя его в пальцах, глядел очень внимательно в грани стекла… Когда Ира вышла из комнаты, майор свернул цигарку и раздельно проговорил:

— А знаешь, Иван Дмитриевич?.. Ладно… Мы себе другие помещения найдем… Пусть твои девушки живут просторно… Пусть каждой будет хоть целый дом!..

Последние походы

26 февраля. Заречье

Я сразу почувствовал особенную искренность и простоту во взаимоотношениях партизан, чистых душою, гордых своими делами людей, сдружившихся за долгие два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Все эти люди сейчас стараются привыкнуть к удивительной для них обстановке покоя и безопасности, но отдыхать им некогда. У всех много непривычной для них работы, новых сложных дел, которыми они связаны теперь и с воинами Красной Армии, и с теми местными жителями, из которых одни, живя в Луге при немцах, ненавидели оккупантов, а другие, продавая свой народ, с ними сотрудничали… Со всеми такими «прихлебателями», кроме явных предателей, партизанам придется ныне «сработаться», восстанавливая городскую жизнь, да и самый город.

Партизаны в необычной для них обстановке — в теплых квартирах, в сытости — явно скучают. Не представляют себе новой, мирной жизни и томятся:

«Куда себя девать?..» Жалуются: мол, за годы партизанской жизни не простужались, ничем не болели, а теперь быстро утомляются, чихают…

И раздумчиво обсуждают свои нынешние обязанности…

— Я женщина, — сказала мне Клава Юрьева, — а терпеть не могу всех этих хозяйственных дел!

И, глядя в окно, воскликнула:

— В лес хочу!..

Все с удовольствием, с увлечением рассказывают о своих тяжелых и опасных, но явно уже окутанных дымкой романтики лесных боях и походах.

Даже первые беглые разговоры с партизанами так интересны, что мне ясно: я пробуду здесь несколько дней…

Называя свою бригаду «ядром партизанского движения в области», И. Д. Дмитриев, сидя за столом у окна, говорит:

— Когда бригада стала многолюдной, мы взяли на себя задачу защитить от угона в Германию население четырех районов: Гдовского, Сланцевского, Осьминского и Лядского. С этой территории мы выгнали немцев. Их гарнизоны остались только в четырех административных центрах этих районов. А на остальной территории мы были господами положения. Территория эта — тридцать две тысячи квадратных километров, то есть чуть меньше Бельгии. Немцев сюда не пускали, хоть они и предпринимали немало карательных экспедиций.

В дни с четвертого по шестое ноября 1943 года немцы бросили на нас пять тысяч человек с танками и артиллерией. Наступали с двух сторон: от Веймарна — на Осьминский район и от Сланцев — на Сланцевский и Гдовский районы.

Мы занимали оборону. И сумели не только удержаться, но и — подбив четыре танка — заставили немцев убраться обратно. Немцы пытались сломить наши силы еще много раз…

И. Д. Дмитриев подробно рассказывает об отступлениях и наступлениях 9-й бригады, о блокировании и взятиях штурмом сел и городов, укрепленных немцами, о помощи партизан наступающей Красной Армии, о том, как бригада сначала «расправилась» с Балтийской железной дорогой, потом с дорогой Гдов — Сланцы — Веймарн и — пройдя по лесам и болотам сто километров — с «Варшавкой»… О потерях своих и потерях немцев, о трофеях, о последних боях…

— Девятого — десятого февраля бригада повела наступление на деревню Стаи. Окружили ее, взяли штурмом. На поле битвы остались двести восемь трупов немецких солдат и офицеров. Мы захватили тридцать один пулемет, две пушки, танк и другие трофеи.

После взятия Стаи Девятой партизанской бригадой южнее нас, вместе с Шестым корпусом была и Сорок шестая стрелковая дивизия Красной Армии (полковник Борщов). Четырнадцатого февраля начали наступление на станцию Плюсса. Бои за нее шли три дня. Действия наши были комбинированными, дивизия Красной Армии с танками и пушками ударила в лоб, на деревню Лыжницы, с целью выйти на железную дорогу. Отряды Девятой бригады (шестой — Малютина, седьмой — Мудрова, восьмой — Белякова, одиннадцатый — Седова) пошли с правого фланга, чтоб выйти на деревню Захонье, а отряды Абрамова (пятый), Бибичева (девятый), Паравая (восемьдесят третий) пошли в обход левого фланга, где не было деревень.

Наиболее упорные бои разыгрались на левом фланге. Дивизия Красной Армии не прорвалась в лоб, и потому немцы нас сковали справа. Я был на левом фланге. Вместе с приданным нам батальоном из дивизии мы двое суток вели жаркие бои. И все же полезли вперед. Абрамов двинулся на самую Плюссу, не дошел одного километра, его стали трепать с двух сторон. В этом бою сам Абрамов был смертельно ранен, умер.

Я получил третью настойчивую телеграмму Никитина: немедленно ехать в Лугу. Уехал. Плюссу взяли на другой день: отряды ворвались вместе с Красной Армией. Затем, по приказу Никитина, все отряды были отведены для следования в Ленинград. На этом наша партизанская война закончилась…

И. Д. Дмитриев родился в здешнем, Осьминском районе, в крестьянской семье, стал комсомольцем, в двадцатых годах боролся с кулачеством, был землеустроителем, потом агитатором-пропагандистом — опять же в Луге и лесных, близких к ней, районах. Издавна знает каждый колхоз, каждый двор; любая лесная сторожка ему хорошо знакома. Перед войной он окончил комвуз, поступил на исторический факультет педагогического института…

По моей просьбе И. Д. Дмитриев подробно рассказывает свою биографию и историю обороны Луги, в которой участвовал до того самого дня 24 августа 1941 года, когда немцы заняли Лугу[32].

Старая партизанка

26 февраля. День

— Я из храбрых, — попросту говорит Ира Игнатьева, одна из первых «старейших» партизанок бригады (а сама — молодая девушка, ей нет и двадцати одного года), — когда первый раз уходила в разведку, мне предложили: «Возьми пистолет». Не взяла. Ходила месяца три…

В первых числах января 1942 года из-под занятой немцами Вырицы партизанский центр направил Иру на разведку в Порхов, Псков, Лугу, Сиверскую. Пошла одна, разузнать о движении частей противника, о его технике, об обращении немцев с военнопленными.

Лицо у Иры русское, деревенское, зубы отличные, белые, волосы светлые, говор тоже крестьянский. Разговаривает весело, смех у нее — от души, легкий…

— В Пскове мне пришлось двое-трое суток поплакать: не отмечали пропуск «беженки» (обратный был у меня — в Вырицу): там, мол, у вас партизаны.

Говорили, что надо отправляться работать в Эстонию или на Украину.

Переводчица пропуск все же отметила, наложила штамп. Я, как «беженка», пошла из Пскова, несла в мешке продукты. Помогала я какой-нибудь бабушке саночки подвезти, много народу передвигалось по дорогам тогда, подкармливалась.

Благополучно пришла, задание выполнила.

Потом ходила из Дубравы за семь километров, в разведку на станцию Платовец, — наши хотели сделать налет. Придумали так: я немцам пожалуюсь на то, что партизаны якобы не дают нашим деревенским гнать за железную дорогу к немецким приемным пунктам коров, — дескать, приходил от немцев посланный с таким приказом…

Пришла на вокзал, в Платовец, к немецкому коменданту. Он спрашивает: «Зачем?» Я плачу:

— Как быть, вот выйдут из кустов, не дают гнать коров!

Поверил он:

— Идите! С помощью наших солдат мы вам поможем эвакуировать коров от партизан!

Мне смешно! Я ушла; все через крестьян узнала, сколько чего у немцев, выяснила, что засады нет… За две недели до пасхи вернулась домой. Под пасху наши сделали налет — удачный!

В отряде Ира была разведчицей, потом — бойцом, потом — медсестрой…

Ира Игнатьева делит действия партизан на три периода.

Первый период закончился 10 сентября 1942 года, когда после ликвидации немцами в Дедовическом, Поревическом и соседних районах партизанского края разбитые партизаны вывели раненых в деревню Студеновка, через Волховский фронт, в район Поддорье.

— Вышло нас, здоровых, одиннадцать человек — шесть женщин и пять мужчин. Вывели мы шестьдесят три раненых. В советском тылу — в Валдае и в Мореве прожили полтора месяца, затем, после октябрьских праздников, отрядом в семьдесят пять человек (под командованием капитана Тимофеева) вышли у деревни Хлебоедово обратно, через линию фронта, в тыл к немцам…

Второй период, — действия в том же районе прежнего партизанского края, где все было уничтожено немцами, где отряду пришлось голодать, выискивать под снегом рожь, парить ее, выбирать мороженую картошку, есть ее без соли.

К Новому году самолетами нам подбросили продуктов, потом мы нашли жернова, сделали пекарню, баню. Полтора месяца стояли на месте, до прихода Второй партизанской бригады. Узнав о ней, противник бросил на нас экспедицию. Двое суток держали бой, вышли из окружения, двинулись в Ухошинские леса. Здесь было безлюдно, деревень нет, все сожжено; жили под елками пять дней, перешли в Еловецкие леса, мерзли и там двенадцать дней.

«Хорошо загорать тут! Померзнешь!» — говорили мы. Мороженой картошки и то не было!

Немец опять наслал на нас карательную экспедицию…

Ира рассказывает об этой экспедиции и о том, как ушли в Новоржевский район, устраивали немцам засады, делали налеты на гарнизоны, в марте 1943 года дрались против танков и пушек новой карательной экспедиции, оборонялись, выходили из окружения, создавали возле Витебска новый партизанский край, вели бои.

Третий период, — после приказа идти «в районы, сюда под Акатьево».

Перешли железную дорогу, у «острова Голодай» попали в окружение, пять суток, голодая, вели бои.

— Крепко досталось. Раненых было очень много. Я вытащила на себе восемнадцать тяжелораненых; было это в конце апреля. Лед растаял; как бултыхнешься по грудь, кричишь: «Нет! Ребята, вы сюда не ходите!..» Всех выволакивала. Никогда не бросали раненых!

И еще один бой — он длился семь часов.

— Большие были потери, и тяжелораненых первый раз пришлось бросить, потому что нам выход оставался только к озеру. Многие раненые сами подрывались гранатами, девушка Аня, разведчица из первого полка, тоже подорвала себя. Другие стрелялись… Выскочили мы. Немцев побили много.

Мирные жители рассказали нам, что по большаку шли немецкие машины, а из них кровь, как из баранов, текла…

Эпизоды, эпизоды непрерывных партизанских боев. За три года их набралось много!

— …И потом приказ: занять Сланцы! — заканчивает свой рассказ Ира. — Восемь километров бежали бегом, чтобы перерезать немцам отход. Заняли Сланцы, немцы удрали. Жители мыли нас в бане, кормили, надавали валенок, варежек… И уже когда пошли мы от Сланцев, нам стали попадаться машины.

«Ребята, — кричу, — да это наши!..» А ребятам так и хочется обстрелять машины, все не верят, что это не немецкие!

«Катюш» нам показывали бойцы, угощали каждого из нас папиросами, и мы пошли в свой партизанский штаб, в Заозерье.

Вот так партизанила я. В бою я — дурная какая-то, все в рост, всегда только думала, чтоб не ранили тяжело, лучше, чтоб убило в бою… Я веселая, а все-таки нервы расстроены из-за переживаний по раненым… Чтоб все достать им!.. Просишь для раненого кусок хлеба, психуешь, думаешь иной раз: «Пристрелюсь, к черту!» Ну, конечно, потом успокаиваешься!.. Я всего вытаскала семьдесят — восемьдесят человек!..

Драгоценный подарок

26 февраля

Бывают подарки, которые нужно хранить как зеницу ока. И если суждено тебе дожить до победы (я все-таки, все-таки для себя в это верю!), то — хранить всю жизнь и завещать самому надежному военно-историческому музею.

Такой подарок я получил сегодня от В. Я. Никандрова, с которым вчера, как и с другими партизанами, познакомился и об участии которого в смелых нападениях на вражеские эшелоны рассказывала мне Ира (а полностью — Ирина Куприяновна) Игнатьева. В. Я. Никандров — редактор «Красного партизана», крошечной газеты 9-й партизанской бригады. Эта газета размером в листок почтовой бумаги (сложить пополам — поместится в нагрудный карман или в обыкновенный конверт) печаталась в такой маленькой типографии, какую можно было носить за спиной в заплечном мешке, и выпущено было немногим больше десятка номеров. Но они заменяли партизанам и многим жителям оккупированных деревень всю советскую печать, потому что «большие» газеты самолеты сбрасывали в партизанский край редко. Редактор В. Я. Никандров иногда выпускал и листовки.

Так вот: как и в других захваченных немцами городах, в Кингисеппе есть немецкий генерал — комендант города и близлежащих сел и деревень района.

Впрочем, сегодня его там уже нет: он или бежал, или убит, или захвачен нами в плен, потому что Красная Армия уже освободила город.

Дом коменданта всегда неусыпно охраняли жандармы, эсэсовцы, предатели-власовцы. Он был окружен колючей проволокой, пулеметными дзотами, минным полем.

Чиня расправы, боясь партизан, угоняя жителей насильно в немецкое рабство, занимаясь расстрелами, повешениями и другими злодействами, комендант всегда все же чувствовал себя как на горячих угольях: партизанское движение вокруг, вопреки всякой немецкой логике и принятым «мерам», разрасталось… Убедившись, что карательными мерами ничего не поделаешь, он в ноябре 1943 года обратился к населению с печатным воззванием…

Что можно сказать о беззаветной храбрости молодой женщины-партизанки, которая сумела тайно проникнуть в самый служебный кабинет коменданта с должным, дерзким ответом партизан и ускользнуть от ярости гитлеровцев незамеченной?

Но вот он — ответ фашисту!

Такая же маленькая, как и газета «Красный партизан», отпечатанная микроскопической типографией, листовка:

«Смерть немецким оккупантам!

Коменданту Кингисеппского района.

До нас, партизан, дошло несколько экземпляров твоего ноябрьского воззвания, обращенного к населению волости Черно, Кингисеппского района. Мы привыкли к немецким приемам одурачивания народа, но твое воззвание, фашистский пес, по своей наглости занимает первое место среди подобных документов.

Ты пишешь: «Вас постигла суровая участь. Ваши деревни разорены, у вас нет ни пристанища, ни хлеба». А кто это сделал? Ведь это твоя работа, кровавый бандит!

Не по твоему ли приказу расстреляны десятки стариков и старух?

И теперь у тебя хватает наглости писать: «Я вижу ваше горе и хочу вам помочь… Доверьтесь мне, вашему коменданту».

Чем ты хочешь помочь, сукин сын?

Загнать русских людей на каторгу в Германию — мы знаем это!

Не заботься о русском населении, лучше поторопись спасти свою продырявленную шкуру. Знай, гитлеровский холоп, что ваши хваленые армии разбиты. Твои собратья по грабежу уже изгнаны из Киева, Гомеля и др. городов. Ты готовишься удирать из Кингисеппа. Поспеши — иначе будет поздно!

Ты грозишь населению посылкой в лес карательных отрядов. Попробуй сунься, мерзавец, — мы тебя там встретим! Мы, партизаны, сумеем защитить своих русских людей!

Все твои воззвания напрасны. Русский народ еще не освобожденных от фашистского ига районов знает о победоносном шествии могучей Красной Армии.

Жители Кингисеппского района не поверят твоим обещаниям и не побоятся твоих угроз. Вера в скорое освобождение дает им силы мужественно перенести все горе и страдания, на которые вы их обрекли.

Итак, не бреши, гитлеровская гадина, не трать бумагу. Не думай о посылке в лес против населения карательных отрядов, — скоро ты получишь партизанскую гранату у себя же на квартире.

Штаб красных партизан».

Эту листовку в ноябре 1943 года носила в Кингисепп партизанка Куприянова и положила ее немецкому генералу, коменданту, на стол, под стекло в его кабинете. Ушла благополучно, но, узнав, что ее партизанскому отряду грозит большая опасность от крупной карательной экспедиции, спеша бегом спасать его, Куприянова подорвалась на мине и погибла у станции Вервянка.

Муж Куприяновой во всех последующих боях нещадно мстил за нее вместе со всеми партизанами бригады…

Экземпляр этой листовки, как и несколько номеров газеты «Красный партизан», подарил мне сегодня В. Я. Никандров. Подарил он мне также другую листовку: «Наш ответ на немецкую листовку» (от крестьян Осьминского района), написанный в конце декабря 1943 года, в стихах, Марией Александровной Ивановой, партизанкой 9-й бригады, бывшей учительницей, кончившей в Ленинграде три курса Герценовского педагогического института.

Недавно районный центр Осьмино был освобожден от гитлеровцев 9-й бригадой и передан бойцам Красной Армии, наступавшим на Лугу.

Беседа с редактором «Красного партизана»

После обеда я слушал рассказы В. Я. Никандрова о чехе Кура Ольдрихе и о группе голландцев, служивших в немецкой армии, перешедших в декабре прошлого года к партизанам.

Первыми добровольно перешли двое: голландец Генрих Коуненг и чех Кура Ольдрих. Сказали, что в гарнизоне районного центра Сланцы много голландцев, которые ненавидят немцев, но не знают, как перейти на сторону партизан.

При налете партизан на Сланцы немецкий гарнизон был разгромлен, двадцать два голландца — взяты в плен.

— Когда их пригнали в бригаду, мы спросили: чего хотят?

«По винтовке, и пойдем бить немцев!»

Одеты все были в лохмотья, кто в чем, без военной формы, обувь — на деревянных подошвах, один был в дамских полусапожках; голодные, исхудалые, больные, повторявшие о себе: «Кранк, кранк!» Мы дали им партизанское питание, они набросились на еду; опасаясь за свои желудки, просили только хоть раз в сутки давать им не жирное. За неделю отъелись, стали петь песни, а потом, получив винтовки, пошли бить немцев.

Голландцы Герть Лямардинк, Генрих Коуненг, Джон Ван де Пас под руководством чеха Кура Ольдрих спустили под откос немецкий эшелон на железной дороге Кингисепп — Нарва.

Все эти голландцы завербованы на работу «во Францию», но, угнанные насильно на Восточный фронт, попали сюда, были у немцев в рабочем батальоне.

Одни — оказались в Сланцах, на руднике (Slantsi Werk III, Feldpost 57620»), другие со своей воинской частью и поныне находятся в Эстонии.

Кура Ольдрих служил у немцев штабс-фельдфебелем в карательных отрядах, бывал в Луге, в Осьмине, в Сяберо, в Гдове. Из Гдова, переправившись через реку Плюссу, пробрался к партизанам.

«Чехам немцы на фронте не доверяют, — рассказывал он. — Я попал на фронт как «особо выдающийся» специалист».

Долго, хитро готовился к переходу, научился читать и писать по-русски.

Придя к партизанам, написал от имени всех перешедших призыв к оставшимся карателям последовать его примеру.

Сейчас, после освобождения Луги, и Ольдрих и все голландцы отправлены в советский тыл.

Я веду с Никандровым долгий разговор о карателях — о власовцах, «добровольцах», «контрпартизанах» («департизанах»), «естаповцах»; о местных старостах-русских, эстонских, финнах. Старосты — очень разные, есть явные мерзавцы, предатели; есть и такие, за которых все население стоит горой — хвалит их: «Сберегали нас от немецких насилий, помогали партизанам».

В Луге среди молодых женщин есть немало таких, которые работали на немцев, очевидно жили с ними. Этих женщин легко узнать: одежда немецкая, обувь немецкая; есть беременные, есть родившие. Презрение к ним все выражают единодушно и резко. Общественное осуждение их аморальности и антипатриотизма — справедливо и необходимо. Но при разборе дел судить в согласии с уголовным кодексом следует только выявленных предательниц.

Население городов оказалось менее стойким, чем деревень, в деревне нравы строже, и с общественным суждением там каждый считается.

Деревни нетронутые, имеющие скот и овощи, варенье и мед, сохранились только в глубинах леса, куда немцы ходить боялись. Поставки возлагались главным образом на ближайшие к дорогам деревни. Множество из них — уничтожено, сожжено дотла, некоторые — вместе с населением. Уходя, немцы стали начисто грабить деревни, угонять или резать скот… Всякое выражение недовольства каралось массовыми расстрелами, пытками, сожжением людей — как мужчин, так и женщин и детей. Как исключение известны случаи, когда немецкие офицеры после униженных мольб оставляли скот и уходили из деревни, не грабя ее. Без офицеров бывало хуже — фашистская солдатня зверствовала, никем не сдерживаемая. Но в системе СА и СС (штурмовиков и охранников) все поголовно — солдаты и офицеры — были извергами, садистами, самыми отъявленными преступниками, несшими русскому населению только пытки и смерть.

В некоторых местах бывали восстания, иногда организованные партизанами.

Как общее правило, население деревень помогало партизанам, но известны случаи, когда крестьяне так боялись немцев, предупреждаемых шпионами и предателями, что просили партизан: «Рады вам от души, но уходите, уходите, нам плохо будет…» Однако, по мере усиления насилий и издевательств, население все чаще бросало свои деревни и уходило в лес, к партизанам…

Поэтому партизанское движение становилось все более массовым. Под влиянием наступления Красной Армии на юг, сознавая, что приближается крах оккупантов, к партизанам начали переходить и те, кто первое время сотрудничал с немцами, даже многие каратели, полицаи, «добровольцы»; в числе последних бывали люди, не выдержавшие пыток, варварского режима концлагерей для военнопленных, проявившие перед лицом смерти слабость духа, но в глубине души сохранившие чувство патриотизма.

Вот характерные цифры. В сентябре сорок третьего года 9-я партизанская бригада насчитывала в своем составе сорок человек. В октябре — шестьсот, в ноябре — полторы тысячи, в декабре — две тысячи, в январе сорок четвертого года — две тысячи шестьсот человек. На базе этой бригады создалась новая — 12-я приморская, куда было передано шестьсот человек (с задачей дислоцироваться в Кингисеппско-Волосовском районе).

Примерно так же разрастались все партизанские части…

Возвращение к прежней жизни

27 февраля. Заречье

Утром к И. Д. Дмитриеву пришла партизанка Мария Никитина:

— Хочется очень в ту бригаду, где любимый. Она идет в Ленинград. Можно?

— Ох, молодость, молодость! — усмехается Иван Дмитриевич. — Можно!

Пишет ей записку и говорит:

— Сегодня идет отряд Шерстнева. Примкни к нему. Как встретишь людей своей бригады, так иди к своему милому.

Был утром и сам Шерстнев, который раньше всех командовал партизанами в Лужском, Лядском и Оредежском районах, — маленький, худощавый, загорелый, с выразительными умными глазами, очень спокойный («Война научила!»), занимавшийся последнее время агентурной разведкой в немецком тылу. Этого человека любило население тех деревень, в которых он появлялся, любят его и партизаны. О его храбрости и дерзости ходят легенды даже среди самих партизан. Немцы знали его, давали в объявлениях описания его внешности, сулили за его голову большие деньги. Направляя Шерстнева в тыл к немцам, Никитин говорил: «Мы знаем все, что делается везде, — в Новгороде, Пскове, Гатчине… А о Луге — ничего не знаем…» Шерстнев сумел заполнить этот пробел.

Сегодня он уезжает в Ленинград с сорока партизанами, работавшими с ним вместе…

Весь день партизаны рассказывают мне свои «истории». Другие — слушают, уточняют, поправляют в какой-нибудь мелочи. И записал я этих историй множество, любой из них хватит на целую повесть.

Ира Игнатьева с И. Д. Дмитриевым были в кино «Радуга». Смотрели какой-то трофейный немецкий фильм. В нем изображается русская девица, любезничающая с гитлеровцами. Ира задрожала, вскочила. Дмитриев спрашивает: «Чего дрожишь?» — «Не могу! Русская холуйка с фашистом! Кусают хлеб с одного куска! Ой, не могу! Надо ж до такой подлости дойти, противная рожа! Пойдемте, товарищ комиссар, отсюда!..»

И выбежала, возмущенная, из кино.

В партизанской столовой, на Лесной улице, были устроены танцы.

Собрались бойцы воинской части, пригласили партизан. Но едва в зале появились лужские девицы, произошел скандал. Партизаны возмутились: «Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих — немецких куколок — выгнать!»

В зале нашелся кто-то попытавшийся возразить: «Неудобно, барышни приглашенные».

Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз…

Партизаны — чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди — резкие и прямодушные. Все они воспитаны партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными, в самом высоком значении этого слова.

Сегодня, говоря о расстрелах пойманных предателей и о казни двух оказавшихся среди самих партизан бандитов, И. Д. Дмитриев мне сказал:

— А вот сам я такими делами не занимался. Подписывал смертные приговоры, это — да. Несколько десятков подписал. А сам не расстреливал!

…Только что какой-то старик принес свежую рыбу — выловил ее в озере Сясеро, привез И. Д. Дмитриеву.

— Это мой подпольщик, — сказал мне Дмитриев, — я оставлял его на самой трудной подпольной работе…

У старика — хорошие глаза. Сын его — в партизанах.

В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто молока, кто яиц, кто ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность.