3 ЖИТИЕ ДЕВЯТОЙ КВАРТИРЫ
3
ЖИТИЕ ДЕВЯТОЙ КВАРТИРЫ
ДОМ
Вот дом‚ который построил Гребенщиков.
К тысяча девятьсот четырнадцатому году: нашел же время!
Александр Сергеевич Гребенщиков‚ колежский асессор‚ главный инженер Императорского Московского университета построил пятиэтажный доходный дом: в центре Москвы‚ на Никитском бульваре‚ тыльной стороной к Мерзляковскому переулку.
По Никитскому бульвару строение числилось за номером пятнадцать. Дом слева принадлежал Блюмбергу Юлию Ивановичу ("асфальт‚ бетон‚ паркетные работы") и супруге его Ксении Ефимовне: не дом – домишко‚ только вид портил. Дом справа – под одной крышей с гребенщиковским – занимало Общество распространения полезных знаний между образованными женщинами (рукоделие‚ счетоводство‚ курсы дамских причесок‚ каллиграфия со стенографией; там же размещалась и частная женская гимназия Дюлу Екатерины Николаевны). А по Мерзляковскому переулку дом Гребенщикова числился за номером шестнадцать: сосед справа – Михаил Адамович граф Олсуфьев‚ соседи слева – непородные купеческие дети братья Гладилкины.
Александр Сергеевич Гребенщиков сдавал квартиры жильцам: швейцар в ливрее‚ ковер с желтыми прутьями по ступенькам‚ высоченные потолки‚ широченные площадки‚ лифт с зеркалами и плюшевым диванчиком‚ скамеечки на этажах для отдыха‚ узорчатость закругленных перил: знал Александр Сергеевич‚ за что деньги брал. Он и сам жил в том доме‚ с законной супругой Верой Николаевной: бельэтаж‚ вход с переулка‚ чтобы трамвай не обеспокоил. Стоял телефон на службе: 209–50. Стоял дома: 306–70. Не звоните. Вас не соединят. Занято с той поры.
Гребенщиков Александр Сергеевич жил по заведенным издавна правилам и не испытывал от этого никоих неудобств‚ – напротив! Он просыпался утром на кровати от "Кеслера‚ Иенсена и Ко"‚ на матраце из торгового дома Флегонтовых‚ под одеялом от братьев Альшванг. Как и многие вокруг‚ употреблял нижнее белье из Жирардовских мануфактур‚ галстуки от Малеевых‚ обувь от Мадера Фрица Федоровича‚ перчатки от Луи Крейцера‚ готовое платье от Богена‚ "Поставщика Его Величества Императора Австрийского и Короля Венгерского". Чемоданы для поездок приобретали у Живаго. Кожаные изделия у Кордье. Часы у Розенблата с Никольской. Посуду‚ хрусталь-фарфор у Роберта Кирхнера. Обои от Шулейкина‚ зеркала от братьев Рейфман‚ рояль с фабрики поставщика Его Величества Я. Беккера‚ ноты от Юргенсона‚ патефон с пластинками братьев Пате. Коляску для наследника покупали не где-нибудь – у Смирновых‚ велосипеды "Триумфъ" в магазине "Клеменсъ Наталисъ"‚ елочные украшения в Кустарном музее: Леонтьевский переулок‚ дом Саввы Морозова‚ детское платье у мадам Матильды на Кузнецком (она же Пельц Матрена Павловна). Перчатки у Гребенщиковой Веры Николаевны от "Люси"‚ шляпы от "Аннет"‚ корсеты от Клавери из Парижа‚ парфюмерия от Брокара на Никольской‚ парикмахеры – Андреев с сыновьями на Петровке‚ внутренние болезни – Шварц Сигизмунд Иосифович по соседству‚ женские – Грауэрман Григорий Львович‚ директор городского родильного дома: прием на квартире – Страстной бульвар‚ дом нмер пять. На Лубянке‚ в доме Императорского Человеколюбивого общества располагался магазин "Мориц Филипп" – кружева‚ шитье‚ ленты-пуговицы‚ аргамант-сутаж: Веру Николаевну не оттащить. Даже Мимит‚ кошку-персиянку‚ пользовал не кто-нибудь‚ а модный арбатский ветеринар Тоболкин Александр Иванович: осмотр – тридцать копеек‚ стрижка и завивка – рубль с полтиной‚ усыпление хлороформом – два рубля.
Жизнь была устойчивой‚ нерушимой: от первого сонного потягивания на рассвете‚ через подмосковный санаторий для переутомленных‚ до последнего упокоения‚ о коем озаботится Емельянов Иван Егорович‚ гласный городской думы‚ председатель совета Покровско-Мещанской богадельни‚ учредитель похоронного бюро "И. Емельянов и Ко" – улица Арбат‚ дом двенадцать.
Ранним погожим утром Александр Сергеевич Гребенщиков выходил из собственного подъезда и не спеша отправлялся на работу. Получен поцелуй от прелестной Веры Николаевны‚ съеден легкий полезный завтрак: ветчина от Елисеева‚ белорыбица от Папышева‚ масло от братьев Блондовых‚ сыры от Чичкина‚ хлеб от придворного пекаря Филиппова Дмитрия Ивановича‚ шоколад от Абрикосова с сыновьями‚ чашка ароматного кофе от Воробьева. Дворник Герасим – в белом фартуке, с метлой – кланялся хозяину с уважением‚ но без заискивания‚ знакомый извозчик готовился подать экипаж‚ но Александр Сергеевич отмахивал ему рукою: дескать‚ нынче не надо‚ нынче можно и пешочком.
Он шел по Мерзляковскому переулку с превеликим удовольствием‚ мимо обласканных глазом соседних строений‚ ощущая принадлежность к их владельцам‚ а те были хоть куда! Граф Олсуфьев Михаил Адамович: статский советник‚ камергер Высочайшего двора‚ предводитель дворянства Дмитровского уезда‚ член Московского автомобильного общества. Доктор медицины Александров Федор Александрович в особняке стиля "модерн": приват-доцент Императорского Московского университета‚ заведующий гинекологической клиникой при больнице имени Н. И. Пирогова‚ председатель физико-терапевтического общества‚ председатель Московского общества борьбы с детской смертностью. Они были близки Гребенщикову‚ солидные‚ достойные соседи: их подземные трубы укладывались в ряд с его трубами‚ дым из их печей сплетался с его дымом.
А на повороте к Никитским воротам притулилась по-старушечьи – крохотная‚ с колоколенкой – невидная церковка святого Феодора Студита: гордость и умиление Гребенщикова от удачного соседства. Крестили в ней некогда хилого‚ болезного младенца‚ что родился ноября тринадцатого дня 1729 года‚ в день праздника святого Иоанна Златоустого‚ – а был то последний год краткого царствования императора Петра II‚ год рождения будущей императрицы Екатерины II. При крещении нарекли младенца Александром (как и Гребенщикова); рос он мелковатым‚ слабоватым‚ неспособным к баталиям‚ а вымахал затем полководец‚ гений военного искусства: князь Италийский‚ граф Российской и Римской империй‚ генералиссимус российских сухопутных и морских войск‚ фельдмаршал австрийских и сардинских войск‚ гранд Сардинского королевства‚ принц королевского дома‚ кавалер российских‚ австрийских‚ прусских‚ сардинских‚ баварских‚ французских и польских орденов‚ покоритель Измаила‚ вершитель судеб Польши‚ спаситель царей и народов Александр Васильевич Суворов-Рымникский: "Шагнул и царство покорил!.."
Выкатывал на автомобиле из Столового переулка‚ из полицейского дома за номером семь‚ где он и квартировал‚ пристав первого участка Арбатской части Антон Викентьевич капитан Шумович. Устойчиво размещался на сиденье‚ верность являл и несокрушимость по пути к нужному‚ безотлагательному делу для убережения Гребенщикова и его семьи от нежелательного развития событий. В случае надобности поднимет на ноги полицейский резерв‚ конную стражу‚ пешую роту городовых; в случае неповиновения упечёт без жалости в исправительную тюрьму – Матросская улица‚ дом двенадцать: свидания по воскресеньям‚ с одиннадцати до часу дня. От пожаров Гребенщикова неусыпно оберегал бранд-майор города ротмистр Матвеев Николай Алексеевич‚ от воров – гений сыска статский советник Кошко Аркадий Францевич‚ от прочего разного – московский градоначальник свиты Его Величества генерал-майор Адрианов Александр Александрович и верный его помощник полковник Модль Владимир Францевич. А где-то там‚ в окраинных казармах‚ стояли под ружьем расквартированные до первой нужды три гренадерские дивизии‚ одна кавалерийская‚ а также артиллерийская шестибатарейная бригада полного комплектования.
Капитан Шумович поклонился домовладельцу Гребенщикову‚ руку приложил к козырьку и покатил по вверенному ему переулку‚ взглядывая со строгостью по сторонам‚ чтобы жизнь бурлила в дозволенных им‚ Шумовичем‚ нормах. А жизнь‚ и правда‚ бурлила в Мерзляковском переулке‚ перехлестывая через край на соседние улицы. В квартире гребенщиковского дома располагалась школа драматического искусства; в доме напротив музыкальная школа Зограф-Плаксиной: фортепиано‚ скрипка‚ виолончель с арфой – весь переулок наслушался; в здании наискосок частная мужская гимназия Флёрова Александра Ефимовича‚ колежского асессора‚ потомственного почетного гражданина. А вокруг чего только не набралось: курсы стенографии в Скатертном переулке‚ школа иностранных языков на Большой Никитской‚ обучение фехтованию – Понс А. И.‚ игре на мандолине – Эдуард Амурри‚ литературно-художественный кружок молодежи при гимназии мадам Юргенсон Е. Д.‚ высшие женские юридические курсы у Никитских ворот‚ общество улучшения участи женщин‚ общество любителей светского пения‚ оперный кружок‚ Интернациональный театр‚ меблированные комнаты "Малороссия" и "Северный полюс"‚ антикварный магазин "Старина и редкость"‚ родовспомогательное заведение‚ частная лечебница для алкоголиков – "психотерапия привычного пьянства"‚ а также ресторан "Прага" у Арбатских ворот купца Тарарыкина Семена Петровича. На углу Никитской продавались газеты с журналами‚ названиями своими свидетельствуя неумолимый прогресс: "Автомобиль и воздухоплавание"‚ "Вестник кинематографии"‚ "Граммофонная жизнь"‚ "Вопросы хиромантии и гипноза"‚ "Гипнотизм‚ магнетизм и факиризм" с отделом для подписчиков‚ общающихся с потусторонним миром. Портила всю картину лишь винная казенная лавка на углу Мерзляковского и Хлебного: пошумливало оттуда к вечеру‚ позвякивало‚ сквернословием прорывалось и непотребством‚ как подкапливалась‚ прела‚ вздымалась на диких дрожжах темная пугающая сила: непременно сообщить приставу участка Антону Викентьевичу капитану Шумовичу‚ чтобы повелел и приструнил.
Александр Сергеевич Гребенщиков сворачивал к Никитским воротам и взглядывал на ту сторону‚ где возвышалась церковь Большого Вознесения. По воскресеньям они приходили туда на службу: он‚ и супруга его Вера Николаевна‚ и детки‚ – туда‚ где февраля восемнадцатого дня 1831 года стоял под венцом тезка его Александр Сергеевич с очаровательной Натальей Николаевной‚ "прелесть как хороша"‚ – а было ей в ту пору восемнадцать лет. "Та‚ которую любил я целых два года‚ которую везде первую отыскивали глаза мои‚ с которой встреча казалась мне блаженством, – Боже мой – она... почти моя..." Их обвенчали‚ должно быть‚ у Старого Вознесения‚ пятиглавой‚ с шатровой колокольней: ту церковь вскорости разобрали и выстроили Большое Вознесение‚ настоятелем которой в означенное время пребывал протоиерей Арбеков Иван Дмитриевич‚ также домовладелец (Большая Никитская‚ 40)‚ депутат от духовенства в городской думе‚ член братства святой Марии Магдалины: когда освящали гребенщиковский дом‚ почтил присутствием.
Гребенщиков посматривал с симпатией на церковные купола и шествовал затем по Большой Никитской улице‚ по правой ее стороне. Катили вдоль бульвара‚ погуживая клаксонами‚ шуршали по брусчатке патентованными шинами "Континенталь" – следовало переждать – автомобили "Адлер"‚ "Испано-Сюиза"‚ "Лорелей"‚ бесшумные автомобили "Бенц" – "лучшие для русских дорог"‚ "Мерседес" с мотором "Даймлер"‚ американские "Ллойд" и "Уайт" – "лимузины‚ фургоны‚ торпедо и купэ". Бегал трамвай по бульварному кольцу‚ весело позванивая‚ погромыхивая на стыках‚ от Пречистенских к Яузским воротам‚ через веками обжитое прошлое‚ а за окнами – чехлы на стульях‚ салфеточки на комодах‚ свечи на фортепьяно‚ поленницы дров во дворах‚ запашок самоварного угля.
Переждав движение‚ неторопливо пересекая мостовую и трамвайные пути‚ Александр Сергеевич Гребенщиков непременно поворачивал голову направо‚ чтобы обласкать взором собственный дом‚ от окна к окну (а желал бы от кирпичика к кирпичику)‚ с неприязнью косился на захудалый домишко Блюмберга‚ что закрывал для обозрения часть торцевой стены его умиления и радости: промытые стекла с фабрики Штиллера‚ матовый кирпич без щербинки торгового дома Кос и Дюрр‚ новенькое жестяное покрытие на крыше от Азибера Арманда Францевича. Детьми Гребенщиков непомерно гордился‚ жену обожал‚ с родителями был почтителен‚ но дом занял особое место в его привязанностях‚ будто фундамент заложили не на бульваре‚ а в его сердце. Дом подрастал на глазах‚ этажами вымахивал над соседними строениями‚ вытесняя из Гребенщикова все прочие чувства. Вера Николаевна это ощущала и ревновала мужа. Родители это понимали и гордились сыном. Дети этим пренебрегали: до поры до потери.
На торце бульвара‚ затыкая его‚ громоздилось владение Колокольцева Николая Аполлоновича‚ колежского секретаря‚ который набрался наглости и домищем-уродом перекрыл вид на детище Гребенщикова‚ колежского асессора: на два чина ниже‚ а позволяет себе! Александр Сергеевич с неудовольствием проходил мимо‚ следуя по Большой Никитской‚ и очередные строения на пути мало его интересовали‚ ибо их дымы не сплетались с его дымом. Может‚ выглядывал из собственного окошка дворянин Скоропадский Михаил Петрович; выходил из своих дверей статский советник Голофтеев Николай Кононович; караимы проборматывали молитвы в храме по прозванию "кенаса"‚ в доме Евгении Федоровны княгини Шаховской; возможно‚ ссорились из-за наследства потомственные почетные граждане Зотовы – Степан‚ Иван и Сергей: что ему эти Зотовы-Скоропадские‚ когда он и сам числился в Союзе домовладельцев‚ членский взнос – пять рублей в год.
Александр Сергеевич Гребенщиков следовал привычным маршрутом‚ глазом отмечая незыблемые подробности. По левую от него руку – перейди только дорогу – красовалась церковь Малого Вознесения‚ а по правую дом Императорского русского музыкального общества‚ где сиживал в партере‚ на дневных концертах‚ с супругой своей Верой Николаевной и послушными детками: в антракте пили в буфете сельтерскую воду‚ угощались грушей дюшес‚ после концерта отправлялись в Камергерский‚ в "Рояль-кафе". В хорошую погоду – навстречу ему – вышагивал от Моховой директор консерватории‚ статский советник‚ профессор‚ свободный художник Ипполитов-Иванов Михаил Михайлович: не признавая‚ отвечал на поклон – Гребенщикову лестно. За консерваторией располагались совсем уж отдаленные строения‚ не обогретые близостью: дом Московского синодального училища церковного пения‚ дом Товарищества московских домовладельцев‚ Никитский девичий монастырь – настоятельница игуменья Агнесса‚ владение безразличного ему Мещерского Петра Николаевича. Тут уж Гребенщиков убыстрял шаги‚ по сторонам не взглядывал, не до того было‚ ибо опаздывать на работу не любил и другим не дозволял. Солидно и с пониманием‚ он заворачивал на Моховую‚ а оттуда во двор‚ к месту постоянной службы: Александр Сергеевич Гребенщиков‚ домовладелец‚ колежский асессор‚ главный инженер Императорского Московского университета.
Но подступал август‚ второй его день‚ суббота года 1914-го‚ судьбой начертанное на Высочайшем манифесте: "Объявляем всем верным Нашим подданным..." Зашагали по улицам патриотические шествия: "Боже‚ царя храни!" Погнали на вокзалы новобранцев. Побрели беженцы из прифронтовой полосы. Нищих стало больше. Калечных. Искоса глядящих. Подпугивающих. Постреливающих. Продукты пока что вздорожали. Жизнь подешевела. Очереди выстраивались за хлебом – у Никитской‚ с ночи. По Воздвиженке шли толпы с плакатами "Долой войну!" На Арбате громили оружейный магазин "Бузников и Салищев". Солдаты братались с демонстрантами у Боровицких ворот: "Довольно‚ повоевали!" Пристав первого участка капитан Шумович Антон Викентьевич – устойчивый прежде и нерушимый – неприметно растаял в мартовских далях; вслед за капитаном растаяли и городовые‚ которых отстреливали на улицах‚ как куропаток; сквозь землю провалились друг за дружкой бранд-майор города‚ гений сыска‚ градоначальник свиты Его Величества‚ три гренадерские дивизии‚ одна кавалерийская‚ артиллерийская бригада полного комплектования‚ – а император-самодержец записал в дневнике в день отречения: "Кругом измена‚ и трусость‚ и обман..."
ПРОПЕЛЛЕР ГРОМЧЕ ПЕСНЮ ПОЙ...
...неся распластанные крылья.
За светлый мир‚
За светлый мир‚
На смертный бой‚
На смертный бой
Летит стальная эскадрилья...
И Гребенщиков завалился в пересменку‚ затянувшуюся на век.
Не он один – всё завалилось: дом‚ бульвар‚ Мерзляковский переулок‚ даже кошка его Мимит‚ хотя и не догадывалась об этом.
Пересменка‚ доставшаяся Гребенщикову‚ катила в свою сторону‚ цыкая слюной сквозь редкие зубы. Ошмётки жизней. Огрызки судеб. Шаг от беззакония. Миллиметр от произвола. Закрыли границы‚ ввели прописку‚ ощетинились на мир локтями: жизнь скукоживалась на глазах‚ просторная некогда жизнь‚ будто взяли подписку о невыезде. Идол в Кремле‚ идол в душе‚ непременная "Азбука для безбожника"‚ чтобы вычитывали по складам на уроках ликбеза: "Даже ребенок теперь понимает: душ никаких и нигде не бывает". Праздновали прежде тезоименитство Е. И. В. Государя Императора – перешли на Низвержение самодержавия и День Парижской Коммуны.
"Никогда не молись о новом царе. Что ни новое‚ то во вред".
После революции к Гребенщикову подселили соседей‚ уплотнив до бездыхания‚ оставив бывшему домовладельцу небольшую комнату‚ где он и затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками‚ чьи имена канули в Лету. Дом ветшал‚ ничей теперь дом‚ безликая жилплощадь‚ переполненная населением; на ремонт не отпускали денег‚ и оттого каждый подтёк на потолке становился подтёком в сердце Гребенщикова‚ скол на кирпиче – рубцом на теле. В кабинете Гребенщикова поселился дворник Герасим (Степан‚ Петр‚ Николай)‚ который так и остался дворником: с той же метлой‚ но без белого фартука. Герасим получал малые деньги – не разживешься‚ а потому сожительница его Агафья варила из костей студень‚ по многу часов подряд‚ чтобы посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их студнем‚ стены обметало липучим свиным жиром. В комнате для прислуги обитала лифтерша Липа: воротившись с работы‚ чаи гоняла на кухне‚ из блюдца‚ с кусковым сахаром‚ взахлеб и вразгрыз. Полотер Мышкин‚ мужчина одинокий‚ тихий и усталый‚ занял половину перегороженной гостиной: жарил на примусе картошку с салом‚ пёк оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле‚ а было подозрение – на машинном. Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы: еврейская женщина Циля Ароновна готовила на кухне диковинную фаршированную рыбу и кнейдлах из мацы с гусиными шкварками. Жили и иные соседи‚ ныне позабытые‚ что варили себе немудреную еду‚ а к ночи развешивали на кухне белье. Сохли на веревках майки с трусами‚ вместительные лифчики‚ дамское белье густо фиолетовых тонов; мужские подштанники провисали донизу‚ нагло задевая по лицу; тараканы шебуршились всласть вкруг помойного ведра. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную‚ очередь выстраивалась в туалет: знай Гребенщиков‚ что ему предстоит‚ соорудил бы в квартире три кухни‚ четыре ванные комнаты‚ шесть унитазов.
Прелестная некогда Вера Николаевна имела столик на кухне‚ стиснутый с боков чужими тумбочками‚ отчего и страдала‚ не подавая вида. Дворник уже не заносил дрова по черной лестнице‚ кухарка не готовила на огромной‚ в полкухни‚ плите‚ и Вера Николаевна обучилась разжигать примус‚ наливая в него вонючий керосин‚ тыкая иглой в засоренную форсунку‚ проливая по кромочке ядовитый денатурат‚ часто-часто накачивая насосик‚ с содроганием ожидая взрыва‚ грохота с пламенем‚ чтобы кастрюлька взлетела к потолку и лапша обвисла на давно небелёных стенах. Но всякий раз беду проносило мимо‚ и к вечеру она оттирала до блеска чумазую кастрюлю‚ сальную сковородку‚ закоптелый чайник‚ проволочным ершиком очищала молочную бутылку: Вера Николаевна происходила‚ возможно‚ из немцев и чистоту блюла неукоснительно.
Во дворе выстроили дощатую контору: стол под кумачом для заседаний‚ стенгазета в стихах с орфографическими ошибками‚ кружок политграмоты для дворников‚ лифтерш‚ водопроводчиков‚ где разъясняли текущий момент и указывали на неодолимые приметы нового‚ что пробивало себе дорогу в борьбе со старым. Командовал в доме Кузьма Николаевич‚ ответственный управдом Зиновьев: крохотные усики под носом‚ кепка‚ рубаха навыпуск под пиджаком (не из купцов ли Зиновьевых‚ с Николо-Ямской? Торговля овсом – тоже не исключено). Работал при домоуправлении дружный совет содействия: общественница Таманцева со следами утерянной красоты‚ общественник Карт – кубик в петлице и сапоги со скрипом‚ тощенькая‚ бездетная‚ вне возраста и пола заеда-общественница со значком на груди "Отличный административный работник". Томился за кумачовым столом и застенчивый интеллигент – диковинным существом‚ нервно теребил замусоленный галстук‚ с содроганием ожидая неминуемой резолюции. Не дай Бог‚ поставят на одобрение‚ и придется повторять эту гадость‚ эту мерзость‚ написанную на невозможном языке‚ причмокивая за компанию‚ прихлебывая с видом знатока‚ изображая на лице райское блаженство: страшно выйти из ряда‚ боязно и неловко. Шебуршились и прочие энтузиасты‚ неисчислимые и бурливые‚ вечера проводившие в домоуправлении‚ что объяснялось высоким уровнем сознательности‚ невозможной квартирной теснотой да упразднением казенной винной лавки на углу Мерзляковского и Хлебного переулка.
Александр Сергеевич Гребенщиков поутру выходил из дома‚ отправляясь на службу. Шел Гребенщиков прежним путем‚ в сторону Никитских ворот‚ и о потерях уже не вспоминал, свыкся с потерями. Статский советник‚ камергер двора граф Олсуфьев Михаил Адамович сгинул в водовороте событий вслед за Высочайшим двором. Доктор медицины Александров Федор Александрович пребывал в утеснении в собственном особняке о три этажа с подвалом и при встречах здоровался: без теплоты‚ но с пониманием. Церковку Феодора Студита‚ гордость его и умиление‚ обратили в непотребство: глядеть тошно‚ а в церкви Большого Вознесения‚ где стояла под венцом прелестная Наталья Николаевна‚ разместилась проектная контора под непроизносимым названием: в ней (или в подобной ей) и служил теперь Гребенщиков‚ бывший домовладелец‚ колежский асессор‚ главный инженер Императорского Московского университета. Премировали Гребенщикова за ударную работу‚ фотографию повесили на доске почета‚ выдали даже ордер‚ чтобы отправился в универсальный магазин Мосторга (бывший "Мюр и Мерилиз") и купил по ордеру однодверный фанерный шкаф‚ которого не сыскать в магазинах – днем с огнем.
Жизнь бурлила вокруг Гребенщикова‚ новая жизнь. "Кто создал вечный капитал‚ но труд чужой совсем не крал?" (Отгадка: Карл Маркс.) "Кто гений великий двадцатого века? Кто вместо раба сотворил человека?" (Отгадка: Ленин.) На Никитском бульваре поломали частное владение господина Нильсона и отстроили взамен дом полярников‚ куда приезжали с севера‚ в унтах и малицах‚ проветривая на балконах шкуры белых медведей. На углу бульвара – в доме купца Соколова И. И. – открыли кондитерскую в полуподвале‚ где продавали ириски: неуязвимые танкетки на фантиках‚ стремительные бипланы‚ грозная кавалерия на марше. На другом углу‚ в доме дворянина Скоропадского М. П.‚ показывали фильм "Встречный"; на Тверском бульваре встал Тимирязев в каменной тоге; караимскую молельню по прозванию "кенаса" закрыли‚ Никитский девичий монастырь упразднили‚ церковь Малого Вознесения‚ красы отменной‚ спаслась чудом: чуда стоила. Бегали по бульварам трамваи – "А"‚ первый номер – через необжитое пока настоящее‚ а названия в киоске свидетельствовали о переменах: "Правда"‚ "Гудок"‚ "Крокодил"‚ "Воинствующий безбожник". Обвисали на домах мемориальные доски‚ стены прогибая от тяжести‚ чтобы застолбить их время. (Зачем оно пыжится‚ это время‚ доказывает свою исключительность‚ обвешивает себя побрякушками‚ переименовывает улицы с городами‚ водружает постаменты на родине героев? Всё можно перетерпеть‚ но не дурной вкус.) А в Мерзляковском переулке – в частной гимназии Флеурова А. Е. – разместили среднюю школу номер сто десять‚ и оттуда разносилось с уроков пения: "На Кавказе есть гора‚ под горой дорога. Пионер не носит крест и не верит в бога". Школьные звонки исправно подавали голос: с перемен на занятия и с занятий на перемены. Звонки стремительно вырывались наружу‚ как засидевшиеся ученики после занудных уроков‚ радостно‚ на едином дыхании‚ преодолевали пространство‚ навязывая свой ритм. Полвека не умолкали звонки, даже ночь для них не ночь‚ а большая перемена‚ будто торопили призывно новую жизнь. Новую! Подавай им новую! А старую куда девать? Старую?..
Но кто-то уже прижился‚ свыкся-обтерпелся‚ ибо не ведал он лучшего. Кому-то было покойно и укладисто‚ ибо не требовало размышлений. Кому-то мимоходом доставалась смерть: ко многим приходила смерть‚ а кому-то выделенность из общего ряда‚ под красные числа календаря‚ когда выдавали праздничный набор: печень трески‚ мороженого судака‚ банку болгарских помидоров.
"И червяк в редиске может вообразить себя в раю. Но это говорит лишь о границах его воображения".
КВАРТИРА
Первой в квартире поселилась француженка‚ – или то была не француженка? Две смежные квартиры занимала‚ девятую с десятой‚ дверь в стене прорубали: или не для нее? После революции француженка (если это была француженка) исчезла‚ а в квартиру въехали Фишеры-евреи – окнами на бульвар и Таманцевы-армяне – окнами во двор. Но счастье было недолгим‚ счастье не могло быть длительным по тем временам‚ и их стали уплотнять. В одну из комнат въехал Сахаутдинов-татарин. В другую – студенты‚ молодая пара. Кладовку с окном занял некто‚ таинственный и необъяснимый‚ что прожил у них недолгое время и выбросился затем из окна‚ по невыясненной причине‚ на крышу невысокого дома Блюмберга. (Достанься ему кладовка без окна‚ глядишь‚ обошлось бы. Возможно‚ погиб бы в войну. Возможно‚ в лагерях. Всякое возможно.) Шагнувшему из окна – в окно не вернуться‚ и вместо самоубийцы въехала в кладовку пожилая женщина по имени Катя: ящик поставила на кухне‚ ящик с пронумерованной картошкой. Со студентами сменялись Кандели и бабушка Дина с ними. Таманцевых заменили Федоровы. Домработница Нюша получила в вечное пользование кладовку без окна‚ в которой и прожила сорок лет‚ до последнего своего дыхания. Сахаутдинова сменила его сестра красавица Самарья‚ шемаханская царица‚ которая запевала по вечерам: "Дан приказ ему на запад‚ ей в другую сторону..." С Катей обменялся деревенский человек Яковлев: жена у него Маруся‚ дочка Рита (Ритка-баритка – здоровая нога). Позабытым уже путем и в позабытом году въехали в квартиру интеллигенты Орентлихеры‚ которых арестовали в смутные времена и по смутным причинам. Взамен них поселились Юдовичи. Взамен Самарьи – Князевы. Взамен Фишеров – Курятникова. Взамен Канделей – неизвестно кто. В более просторные времена комнату Князевых превратили в подсобное помещение. Кладовку с окном тоже. Кладовку без окна – тем более.
Девятая квартира.
Пятый этаж.
ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ
Десять комнат. Семь семей. Семнадцать взрослых. Восемь детей.
В коридоре мрак‚ чернота‚ экономия электричества. Темными уплотнениями громоздились соседские шкафы‚ которым не нашлось места в комнатах‚ а на шкафах санки‚ лыжи‚ детские велосипеды до потолка. Коридор длинный‚ прихожая громадная‚ потолки высоченные с сырыми подтеками‚ разводами‚ трещинами по штукатурке: этаж последний‚ крыша протекала. Ее каждое лето ремонтировали‚ ту крышу‚ а она всё равно протекала.
Коридор подметали каждый вечер. Раз в неделю мыли пол на кухне. Пыль-паутину обметали под праздники и натирали паркет в прихожей. На кухне висело объявление‚ написанное химическим карандашом: "Уборка мест общего пользования"‚ и видно было‚ что карандаш перед употреблением слюнявили. "Федоровы – с 1-го по 6-ое‚ Кандели – с 7-го по 16-ое‚ Яковлевы – с 17-го по 22-ое..." Кто мог заплатить‚ за того убирала Нюша Огурцова: на работе уборщица и в квартире уборщица. Кто не хотел платить‚ сам мыл унитаз.
На парадной двери размещалась табличка под стеклом: кому сколько звонить. Князевым – один звонок. Федоровым – три. Канделям – пять. Юдовичу – семь. Въехал в квартиру Яковлев Александр Павлович‚ мужчина гордый и самостоятельный‚ непременно пожелал‚ чтобы и к нему был один звонок. Табличку переправили: к Князевым стало один короткий‚ к Яковлеву один длинный. По субботам и воскресеньям поднимался трезвон: только успевай считать. Приходили гости‚ начиналась оживленная беготня по коридору‚ с чайниками и пирогами. Все жильцы знали‚ кто к кому приходит‚ кто кому кем доводится; даже гости к разным жильцам‚ и те знали друг друга.
На кухне громоздилась плита‚ огромная‚ с революции нетопленная: стояли на ней керосинки с примусами‚ кастрюли со сковородками. По утрам набегали жильцы‚ мятые и патлатые‚ торопливо готовили завтраки‚ в раковину сливали опивки и грязную воду‚ возле той же раковины умывались и чистили зубы. Зимой грели на кухне воду в баках‚ ставили ванночку на две табуретки‚ по очереди купали ребятишек‚ завертывали в полотенца и уносили в комнаты.
Изредка в прихожей выставляли стулья‚ устраивали для детей угощение с непременным концертом. "Выступает артистка Леночка Федорова!": она плясала. "Выступает артистка Ниночка Фишер!": песенку пела. "Выступает артист Бобочка Кандель!": стишок читал. А уж потом обильное чаепитие‚ от пуза: кто сколько хотел‚ тот столько и пил. С конфетами и пирогами. Потому и называлось "Большой чай".
Цыкал на шумливых детей вредный старикашка‚ вечно пожилой на квартирной памяти жилец‚ скупой и дотошный. Тушил свет в коридоре‚ брюзжал‚ раздражался от обилия соседей; дочери своей не позволил привести в дом бескомнатного жениха‚ чтобы не потеснил их в отведенном судьбою пространстве. Жена его – пышная‚ дебелая красавица с ямочками на пухлых локтях – прохаживалась по бульвару в черных шелковых платьях‚ в шляпке с перчатками. Радио не слушала‚ газеты не читала‚ в разговоры не вступала и в комнату к себе не приваживала. Перед смертью велела‚ чтобы не подпускали к телу ненавистных соседей‚ и хоронила ее дочка да два грузчика‚ что волокли гроб. Дочь осталась потом одна‚ завела себе неразлучного друга‚ друга-ежика‚ и тот цокал ножками по паркету‚ нарушая дремливую тишину. Жить бы да жить в отдельных покоях‚ да радоваться квадратному изобилию‚ но пояснили сведущие люди: скоро наступит конец света‚ сгинет всё на земле‚ и комната ее сгинет – не насладиться добром.
Из кухни вела дверь на черный ход‚ по которому сносили во двор мусорное ведро. А внизу колодец‚ глазастый от окон‚ помойка‚ проходные дворы; парни-громилы кирпичами кидались: "На кого Бог пошлет"‚ гоготали от неизбывной силы‚ ужас наводя на окрестное население. Недаром черный ход запирали на цепочку да еще на крюк‚ а на парадном хилый замок‚ копейкой открывали по случаю.
В войну‚ во время налетов жильцы спускались в подвал дома‚ где и сидели ночами‚ за толстенной‚ как у сейфа‚ дверью‚ испуганно вздрагивая от близких и дальних разрывов. А на углу улицы Воровского прямым попаданием уже развалило дом‚ у Никитских ворот взрывной волной раскидало по частям каменного Тимирязева‚ на Арбатской площади с вечера выстраивались очереди у метро‚ чтобы ночь провести в туннеле‚ на рельсах‚ подложив под головы заветные чемоданчики. Лишь Нюша Огурцова не спускалась в бомбоубежище‚ а во время налетов становилась на колени и бомбы от дома отводила.
Меряла коридор широким мужским шагом приходящая домработница Мотя в матросском бушлате. Нос в прожилках‚ глаза в щелочках‚ голос хрипато шумливый: "Тут взял казак‚ свернул налево и в чисто поле поскакал..." Суп варила из селедки‚ компот из брюквы‚ пироги начиняла огурцами: хозяева потребляли – не обижались. Переделав домашнюю работу‚ запаливала на черной лестнице едкую папироску‚ потягивала неторопливо из горлышка‚ погуживала под нос: "Он снял с плеча свою винтовку и жизнь покончил навсегда..." Прокуренная‚ просоленная‚ проспиртованная‚ просушенная ветрами всех океанов морячка Мотя‚ что жизнь прокачалась в скрипучем трюме на привычно усталых ногах‚ посреди рыбьих внутренностей и бочек с рассолом‚ в вечных мечтаниях о далеком береге с недостижимыми ресторанами-забегаловками. Вся жизнь вокруг – сплошная закуска к вожделенному пиву: острая‚ пряная‚ в винно-горчичном соусе. Сошла к старости по трапу‚ крутнула головой: ни закуски тебе в магазинах‚ ни пива в ларьках. Пока в трюме болталась‚ всё без нее пожрали‚ всё выпили.
ЗАТУХАНИЕ ЖИЗНИ
...а в девятой квартире перевелись даже тараканы.
Сами ушли, никто‚ вроде‚ не гнал.
Грустно и голодно.
Звенели когда-то времена, тесные‚ сутолочные‚ колготные‚ пекли-варили-жарили‚ щедрые крошки сыпали со столов: тараканьи гулянки заполночь.
Умерла прежняя квартира‚ и тараканы ушли. Ушли тараканы в развеселые кварталы‚ в сытные кухни – хлебные края.
Рыба ищет‚ где глубже‚ а таракан где лучше.
Пробивается свет из-за двери‚ солнечный неуместный блик. Паркет отдает желтизной. Старый‚ дубовый‚ в крупную шашечку: никак рассыхаться не хочет.
Пройди в глубину‚ в темноту‚ в тайну коридорную: за плечо тронет‚ волосы опушит‚ ладонью по щеке огладит...
– Кто тут?
Никого.
Лифт урчит за стеной. Лифт-старикан‚ который живет сам по себе. Хочет – едет. Не хочет – стоит. Покажешься – повезет. Заупрямится – высадит. Дверью запахнется: стоит‚ думает‚ вспоминает своё. Редко-наредко – по весне – разыграется ни с чего‚ вроде‚ да и пойдет кататься вверх-вниз. И поскрипывает‚ как повизгивает. И подрагивает‚ как подпрыгивает. Будто детьми переполнен.
К старости мы все сумасшедшие.
Попадись в игривую минуту‚ до утра не отпустит‚ укатает до одури.
Особенно старушек.
Были когда-то зеркала‚ деревянные панели благородных сортов‚ был плюшевый диванчик: сгинуло‚ кончилось‚ заменено пластмассой – кабинка туалетная.
Лифт бурчит за стеной.
Шкафы сутулятся от старости.
Шкафы-кариатиды‚ подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности.
Телефон звякает спросонья‚ телефон-призрак‚ переполненный голосами‚ старомодный и нескладный‚ который давно сняли со стены.
Цифры в памяти‚ как шурупы в стене.
Следы от шурупов.
Проступают через побелку старые записи‚ карандашом по штукатурке: телефоны и имена‚ записанные второпях‚ имена и телефоны‚ к которым нету возврата.
Я поднимаю трубку. Я набираю номер. Телефон-чудо‚ по которому звонят хоть на край света. Телефон-проклятие‚ по которому не дозвониться. К3–43–73 – номер моего детства.
Снимите трубку. Наберите номер. Непременно наберите. И я‚ может‚ откликнусь...
Кто-то немощно ковыряется в замке‚ воротившись из прошлого: ключом не попасть‚ двери не отворить‚ ноги на входе не вытереть‚ чтобы войти и начать жизнь заново.
Надежда ушла вместе с тараканами.
Окна оклеены на зиму облигациями.
Плачет младенец в дальнем углу. Жалким заморышем карточной системы.
Полотер скользит по стеночке‚ легкий‚ пугливый на окрик полотер‚ что от всякого скрипа-шороха сливается с натертым паркетом.
Слепенькая старушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем: утеху беззубой старости. Рука дрожит – пенка на киселе дрожит – тень расползается рябью по белёной стене.
Женщина бежит к телефону‚ легконогая‚ торопливая‚ прижимает трубкой седенькую прядку:
– Алло! Алло!..
А оттуда голосом разбитым‚ как несклеенными осколками:
– Ой‚ это куда я попала?..
Тень женщины – тень голоса – тень жизни.
Мама моя.
Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню‚ лезет с ногами на табуретку‚ оглядывает и обнюхивает пустые соседские кастрюли.
В жирной воде плавает встрепанная мочалка.
Ритка-баритка‚ здоровая нога.
Тихий‚ послушный мальчик проходит по стеночке в ванную‚ сыплет порох на подоконник‚ поджигает спичкой‚ задумчиво растворяется в едком дыму.
Копоть садится на мокрые‚ вывешенные для просушки простыни‚ делает их серыми‚ поношенными на вид.
Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид из окна на дальние бульвары. Прохлада в любую жару.
По-моему‚ это я‚ тот мальчик‚ и скандала теперь не миновать.
Кто-то шевелится в туалете.
Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.
По театрам и концертным залам. Фельетон. Спорт. Из зала суда.
Высокий‚ сутулый старик в мятых пижамных штанах по горло выходит из глубин квартиры‚ дергает с робостью дверь туалета‚ покорно становится в очередь.
Последний в стране коммивояжер. Предлагает краски инвалидной артели‚ которые никто не хочет покупать.
Краски линяют – жизнь линяет – память линяет: может‚ это был другой старик?..
Тоже будет читать‚ когда займет туалет.
На полях и стройках страны.
Эхо вздохов – эхо событий – эхо спускаемой воды в унитазе.
Деревенская толстуха – синяя косынка в горохах – бежит по коридору с кошелкой в руке‚ пузом стукается о стенки. Кому что‚ а на ней дом. Не свой‚ правда‚ да уж давно не чужой. Дети на ней. Обеды. Комнату прибрать.
Няня моя.
Няня Куня.
Кролик проскакивает в ногах: игрушка-забава‚ пушистое умиление‚ шелковая шкурка.
Кролика съели‚ наигравшись.
Кошка проходит‚ опоенная валерьянкой. Сытая и наглая‚ как мясник в гастрономе.
Черепаха. Хомяки-тушканчики. Мышки-альбиносы.
Дамочка субтильная в букольках‚ в розовом пеньюарчике-размахайчике‚ с горничной по пятам‚ чирикая по-французски‚ пролетает коридором в облаке духов-пудры-помады: эт-то еще что за штучка?!
С других‚ видно‚ с докоммунальных времен.
У квартиры своя память. Да еще у лифта.
Катал лифт дамочку на верхние этажи‚ усаживал на плюшевый диванчик‚ отражал в восхищенных зеркалах‚ касался надушенной спинки деревянными панелями благородных сортов‚ посвистывал лихачом.
Сгинуло.
Тени бегут по коридору.
Тени спешат к телефону.
Тени в гостях у теней.
Жизнь проходит неслышно‚ на кошачьих лапках. Не успел загадать желание‚ а ее уже нет.
Тени детей‚ стариков‚ тараканов.
Бесконечный коридор утыкается вдаль.
Фары зажигаются в глубине от чудовища-паровоза. Слепят‚ привораживают‚ перескакивают с пути на путь‚ и с тихим писком, летучими мышами, разлетаются тени по углам‚ вжимаются в стены‚ липнут к карнизам‚ сливаются с разводами на потолке.
Паровоз проносится по коридору‚ додавливая опоздавших.
Железный паровоз на железных рельсах.
...а вчера‚ под самое утро‚ приснилась мне аптека на Никитской‚ сломанная много лет назад‚ и дочка-первоклассница‚ которой у меня никогда не было. Она стояла на чистой асфальтовой прогалине‚ в пальто‚ в вязаной шапочке‚ и задумчиво глядела‚ как прыгали через веревочку ее подружки.
Для меня весна – это Никитский бульвар‚ дом с колоннами‚ крылечко под балконом о две ступеньки‚ просыхающий с зимы асфальт.
Прыгалки.
Классики.
Мамы с колясками на приступочке.
Ленивое блаженство.
Ожидание добра‚ тепла‚ света после долгих холодов.
Проснулся растревоженный. Задумчивый. Притихший. День целый болело сердце.
Никто за нас не станет жить.
И не проси.