ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ УТЕШЕНИЕ В ПЕЧАЛИ

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

УТЕШЕНИЕ В ПЕЧАЛИ

Что вам сказать на прощание?

Чем удивить-порадовать?

В прошлое путь короче‚ чем в будущее. В прошлое намного короче: путь натоптанный.

Пинечке возвращался на частом дыхании‚ по вершинам трав‚ по сторонам не глазел‚ привалы не делал‚ и зернышко не осыпалось с колоска от легкой его поступи. Горы понижались для Пинечки‚ холмы сглаживались‚ солнце прикрывалось облачком‚ чтобы не напекло Пинечке голову‚ и степь убегала на радостях под его ногами. Птица летела поверху‚ высматривала ему дорогу. Заяц скакал понизу‚ камушек откидывал с пути. Злючие крокодилы тропочкой укладывались по воде‚ чтобы по спинам перешел‚ как посуху. Впрочем‚ откуда в степи крокодилы? Бревна‚ наверное‚ раскладывались поперек реки‚ зыбкими мостками под ногой.

Взглядывала из воды щука-рыба‚ смаргивала тусклым глазом‚ вздыхала в унылой зависти:

– На благое дело и злодей в помощь. А я? Некому уделить жизнь! А на меня? Сети наготовили. Бредни. Волокуши. Того и гляди: на крючок да под соус.

Вставали в отдалении непременные наши утешители Менахем‚ Нахман‚ Танхум‚ готовые подхватить‚ если оступится‚ вставала мать их Нехама: "Врата молитв порой открываются‚ порой они закрываются‚ но врата слез‚ Пинечке‚ открыты всегда".

Наскакивала коляска с гайдуками на запятках. Васильковая персона обозревала пространства для поучения и усмирения‚ криком сотрясала народы:

– Об употреблении! Евреев и якутов! Для пользы государственной!..

– Батюшко! – взывали в ответ замордованные пространства. – Умоляем! С пролитием слез! С трепетанием и поверганием к подножию!..

Пятила грудь‚ пучила глаз‚ наливалась свекольным отливом до невозможного:

– Умножить истязания! Сказнить без изъятия! И тогда‚ и сразу...

Кони похрапывали. Нагайки пощелкивали. Гайдуки подпугивали:

– Ого-го! Го-го!

Приближались родимые времена.

На входе в город сидели на бугре старики и выглядывали избавителя слабыми своими глазами. Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще стул с подушечкой от ушедшего в иной мир реб Хаимке.

К старости‚ как известно‚ низкое становится высоким‚ близкое далеким‚ и слеза в глазу туманит окрестности:

– Что-то на нас надвигается. Уж на этот-то раз... – И хором: – Пинечке! Это же Пинечке!.. Ну как? Повстречал ли Мессию‚ избавителя Израиля?

Что ответить на это? Чем их порадовать?

– Идн‚ – сказал. – Всё может быть‚ и ничто не исключено. Я видел вход в Землю обещанную‚ и это уже немало.

Они даже просветились:

– Пинечке‚ ты утешил нас! Ты утешил нас‚ Пинечке!

А реб Шабси добавил:

– Был возле входа и не вошел? Что ж ты не вошел‚ Пинечке?

– Это не для нас‚ идн. До этого надо еще дожить.

– А мы что делаем? – и снова стали выглядывать из-под бровей‚ терпеливо и с надеждой.

Пинечке вздохнул и отправился к реб Ицеле. В синагогу за печку.

Ангелы-охранители двери распахнули‚ чтобы вошел. Ангелы-охранители двери затворили‚ чтобы не обеспокоили.

– Ребе! Вот я вернулся.

Реб Ицеле был вне плоти‚ легкий и на просвет слюдистый. Реб Ицеле излучал сияние и разливал благоухание в чистоте души и превосходстве понимания. Когда рабби Аббагу‚ благословенной памяти‚ отправлялся по пути отцов‚ даже стены домов проливали о нем слезы. Когда реб Ицеле отойдет к отцам‚ голос плача поднимется к Небу‚ но стены домов останутся безучастными. Скоро ему – совсем скоро – упокоиться на ложе своем и поплыть в хороводе праведников‚ по Саду Блаженства‚ наслаждаясь сиянием Того‚ Кто одаряет человека знанием.

Взглянул – догадался:

– Война?

– Война.

– Недород?

– Не то слово.

– Жертвы?

– И еще какие!

Вздохнул реб Ицеле‚ прозорливый старец. Заупрямился по-детски:

– А у нас не будет. Не хочу и не будет. У нас пронесет мимо.

Затем Пинечке рассказывал, долго‚ с подробностями‚ не упуская малости‚ и переменился реб Ицеле с того дня и после‚ отягощенный знанием и печалью‚ старость его наполнилась горечью. Постился от субботы и до субботы‚ вздыхал часто‚ рыдал неслышно: "Что Ты имеешь к народу Израиля?"‚ умолял‚ просил‚ требовал‚ стучал немощным кулачком: "Доколе плач в Сионе..." Особенно в дни великого покаяния‚ когда смягчается строгость Небесного Суда‚ "Помнящий заслуги отцов" пересаживается с престола Справедливости на престол Милосердия‚ и единственный защитник может противостоять девятьсот девяносто девяти обвинителям.

Реб Ицеле спешил. Берег время. Дремал помалу в зыбкой‚ кратковременной забывчивости‚ а ангелы-охранители поили его для бодрости цикорием. Чтобы в отпущенные ему сроки отмолил будущее получше.

Вот бы реб Ицеле удалось!

А по улицам уже бежал Мотке-шамес‚ стучал молотком в каждую дверь:

– Пинечке уже вернулся! Ой‚ Пинечке уже вернулся! Ушел с миром и пришел с миром...

Набежали. Окружили. Глядели‚ трогали‚ восторгались. Липечке – "Опять неудача". Лейбечке – "Хуже не бывает". Лейзерке – "От всякого ему цорес". Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил".

– Пинечке! Ой‚ Пинечке... Ну как там‚ Пинечке‚ где нас нет? Порадуйте поскорее. А то мы совсем выжились в нужде-печали‚ обнищали и оскудели. Гоняемся за вчерашним днем. Цимес едим с болячками. К зиме вызнобит тараканами.

Что им ответить? Чем утешить? Сказать по правде‚ что будущее занято другими? И сказал он так‚ с грустной улыбкой:

– Давайте жить‚ идн. Здесь и теперь. Всякой кастрюле своя крышка.

Пришел Янкеле Кишкемахер‚ плечом раздвигая толпу‚ спросил строго:

– Ты не забыл? Рассказал‚ где надо? Как я подарил реб Ицеле восемь минут собственной жизни.

– Не забыл‚ – ответил Пинечке. – И вот вам ответ. Денег впрок не засолишь. Пусть поживет‚ велели‚ лишние восемь минут на свете‚ а потом мы с ним поговорим.

– Так и сказали?.. – перепугался Кишкемахер.

– Так я услышал.

А Шимеле – "Не для него кладено" старательно обшаривал пока что Пинечкины карманы‚ в надежде на невозможную удачу. Пинечке ждал терпеливо‚ ему не мешал‚ и Шимеле выудил из-под подкладки заветную крошку хлеба‚ с добычей пошагал домой.

Тут пение послышалось. Из караульной будки:

Мовше‚ Мовше‚ батько наш‚

Родилсят в счастливый час‚

Родилсят в счастливый час‚

Из Египта вывел нас...

– Ваничке! Ты еще тут?

– А где ж мне быть? – удивился Ваничке, инвалидный солдат. – Ухо не отросло. В гвардию не попасть. Я уж тут‚ среди вас‚ век докукую. Господь и жидов манной кормил.

– Я рад тебе‚ Ваничке.

– А я-то! Я и пушку для тебя сберег. Гут шабес‚ Пинечке. Располагайся заново.

Но у Пинечки были иные планы. Пинечке прямым ходом пошел на ту улицу‚ где дом стоял скособоченный‚ где чолнт томился в печи: мясо‚ фасоль‚ картошечка‚ лучок‚ откуда исходили божественные ароматы на всё поднебесье.

Пусто было возле дома.

Ни Фримы‚ ни ароматов.

Наскакивал впопыхах сват Меерке – "Нет на него спроса"‚ выпрыгивал на ходу из битых сапог с отрезанными голенищами‚ пробегал босиком пару метров‚ возвращался‚ корил в спешке: "Что ж вы отстаете‚ подлые? Или есть не хотите?.." Похудел в ожидании. Осунулся. Животом опал. Маленькая подушечка подсунута была под его одежды‚ но и она уже не выпячивала брюшко. А большой подушки у Меерке не было.

– Пинечке! – кричал на бегу‚ сразу принимаясь за дело. – Не в обычае дочерей Израиля зубоскальство‚ крикливость и бесстыдное поведение. У меня как раз такая невеста! Специально для вас!!

Но Пинечке был строг теперь и дотошен.

– А гаснет ли ночью свеча ее? – спрашивал он с пристрастием.

– Что вы‚ Пинечке! – отвечал с возмущением сват Меерке. – Конечно‚ не гаснет! Прядет‚ стирает‚ варит‚ строго наблюдает за хозяйством!

– Разумны ли речи ее?

– Он еще спрашивает! – с обидой отвечал сват Меерке.

– Кратки ее упреки?

– До невозможного! – кричал в восторге. – Ибо молчаливый из хорошей семьи!

– Хранит ли она секреты?

– Чтоб вы так хранили!

– Осторожна с деньгами?

– Вы прежде заработайте!

– Когда муж весел?

– Не хмурится!

– Зол?

– Не веселится!

– Спит?

– Бережет его сон!

– Отчаивается ли она при бедствии?

– Фи‚ Пинечке!

– Ожидает от мужа невозможного?

– Нет‚ нет и нет!!

Оставался последний вопрос:

– А как ее зовут?

– Как ее могут звать? Фрима – и этим всё сказано.

– Та самая? – уточнил Пинечке.

– Других не бывает.

– Так ведите меня!

На краю поселения‚ за кривоватым мостиком торчала в лопухах здоровенная пушка‚ станиной вязла в земле. Ствол невозможных размеров целился в небо‚ а из дула выглядывала толстая Фрима‚ щеку подперев кулаком‚ выпевала в мечтаниях: "Ой‚ Пинечке‚ я не могу без тебя! Я без тебя‚ ты без меня‚ как дверная ручка без двери..." Курица-пеструшка – движимое ее имущество – гуляла возле пушки и склевывала невидные зернышки. Салфеточка с вышивкой была разложена на лафете‚ а на ней два подсвечника.

– Фрима‚ здравствуйте. Ушедший из дома – домой вернется. Что вы там делаете‚ Фрима‚ в этой пузатой громадине?

– Я здесь живу‚ – ответила Фрима. – Сестра нарожала полную хату‚ и места мне нет. Даже за печкой. А тут хоть на троих.

И зарделась.

– На троих? – возмутился сват Меерке‚ которому не терпелось. – А на пятерых не желаете? У нее такая пушка, что твой дом! У нее такая курица – несется без остановки! Семерых прокормит!!

– Откуда пушка? – поинтересовался Пинечке‚ который уже не верил в случайности.

– Шли мимо войска‚ – сообщила Фрима. – От победы к победе. Пушка в грязи завязла. Ее бросили. Вот мне и дом.

– Почему только вам? – спросил Пинечке и потупился.

Стало тихо. Подошло время принимать решение.

– Я вас предупреждаю‚ – сказала толстая Фрима и тоже потупилась. – У меня было два мужа. Вы третий.

– Как вы просыпаетесь? – спросил на это Пинечке.

– По утрам‚ – ответила обстоятельно. – Прежде всего. Я подставляю ладони к небу.

– Ковшиком? – уточнил он.

– Мисочкой‚ – уточнила она. – Чтобы отлил с избытком – "Удаляющий сон с глаз и дремоту с ресниц".

Этого было достаточно.

Потом они готовились к свадьбе. Знаменитый чолнт томился в лучших печах города‚ пыхтел‚ булькал‚ соками исходил в нетерпении‚ и Фрима томилась тоже.

Перед свадьбой Пинечке сходил на кладбище‚ потоптался у родимых могил‚ позвал пару раз‚ но родители не откликнулись. Когда нормально‚ чего откликаться?.. Пошел‚ постоял у невидной плиты‚ огладил: боль его‚ тоска его‚ Рейзеле-большеглазая‚ Рейзеле-кареокая! Потеплел камень под Пинечкиной ладонью‚ словно подышали изнутри‚ изморозь прогрели дыханием‚ малую проталинку для глаза‚ как высмотрели оттуда и ответ передали: "Не мертвецам славить Господа. Живи‚ Пинечке. Живи‚ родной..." Помолчал‚ слезу сглатывая‚ ладонью вбирая тепло‚ ответные ощущая толчки через голубоватую жилку‚ камушек положил в изголовье‚ попрощался навеки.

Что скажем еще? А то скажем: "Преображающий создания" сам заплетал Хаве косы‚ румянил щеки‚ украшал редкими драгоценностями‚ а уж затем выводил на показ к Адаму‚ с песнопением вел под хупу. Солнце с луной танцевали для них свадебный фрейлехс‚ слоны трубили в хоботы‚ львы кувыркались от радости‚ и даже унылый зверь Зикис кричал "Зайт гезунт!" и цвет менял от удовольствия. А когда вели под хупу папу‚ слабого ногами‚ и маму в вечном прищуре‚ тут уж реб Ицеле постарался‚ чтобы они не чувствовали себя обделенными. Музыканты играли "Мазл тов"‚ все вокруг танцевали‚ и реб Ицеле сказал в тот день: "Когда я буду возвращать душу Создателю‚ провожайте меня такой же свадебной мелодией".

Жених под хупой царю подобен. В почести и славе.

– Вот‚ – сказал Пинечке‚ – ты посвящаешься мне...

И толстая Фрима зарделась по-девичьи‚ как полагается невесте. Разгладились морщины. Закурчавились волосы. Лицом похорошела‚ статью‚ движением.

А Ваничке бабахнул из пушки в неурочное время.

Тут сотворилась такая нахлынь! Такое началось веселье! Весь город ел Фримин чолнт и постанывал от наслаждения. Весь город прыгал вслед за счастливым Пинечке и задирал к небу ноги: "Гоп‚ гоп‚ выше‚ выше‚ ест коза солому с крыши!.." А ублаженный сват Меерке вышел в середину круга и пропел козлиным голоском: "Нет ни стула‚ ни стола‚ и в кармане ни гроша‚ но Пинечке уже женился. Пинечке уже женился. Ой‚ Пинечке уже женился!.."

Всем понравилось.

Затем их повели к пушке‚ сытые и разомлевшие‚ но путь преградили лучшие повитухи города Ципеле‚ Миреле и Фейгеле с полными‚ до краев‚ ведрами. "Чтобы жизнь заладилась богатая‚ с переливом; чтобы продлились дни ваши на земле; чтобы повели детей своих под хупу!" От повитух откупились копеечкой‚ гурьбой проводили до пушки-громадины и разошлись по домам без лишних разговоров. Даже Меньке-водоносу известно‚ зачем люди идут под хупу; даже Меньке-идиоту понятно‚ как царь спит со своей царицей‚ но говорить об этом? Фе!..

И в полночь пролетел над пушкой невидный и молчаливый Лайла‚ ангел зачатия на шелковом крыле‚ волосы распустив по небу.

Ночью Пинечке проснулся‚ задрал голову кверху и углядел в окантовке дула свою звезду. Она искрилась неприметно слабым сверканием‚ будто наскучило быть обычной звездой‚ и решила она – на радость Пинечке – истратить себя без остатка в фейерверке огневых брызг. Так умирают звезды: смертью своей потешив Галактики. Так – изредка – рассыпавшись искрами – умирают люди: смертью своей утешив Бога.

Пинечке долго глядел на нее‚ тих‚ светел и счастлив‚ а потом заснул возле Фримы и проспал в покое до утра. Видеть во сне иголку – родится девочка. Видеть гвоздик – родится мальчик. На рассвете выглянул из дула‚ чтобы подарок получить от Неба‚ но никто не прокашлялся в нем‚ никто в нем не запел.

И счастье его подернулось по краям печалью.

Дополним напоследок слова наши. Из позабытых ныне времен. Когда Голос с Небес возглашал на удивление: "Праведнику появиться! Праведнику: имя его Шмуэль!" И всякая мать‚ разродившись сыном‚ с надеждой называла его – Шмуэль. И про всякого Шмуэля‚ усматривая поступки его‚ бывало‚ говорили: "И это Шмуэль? Нет‚ это не Шмуэль..."

Подошла Фримина очередь‚ и завязалось во Фриме Пинечкино семя‚ набухло и пустило корешки‚ чтобы проклюнулись в поколениях его потомки‚ расплодились-размножились‚ возросли и окрепли. "Владыка мира! Кто произойдет из этого семени? Сильный или слабый? Умный или глупый? Наглый или почтительный?.."

Мотл – сын Пинечки.

Фишель – Пинечкин внук.

Потом Шлойме – правнук.

Потом я...

Вот я бреду по свету – землей неустройства и дорогой случая. Вот я нащупываю во мраке тропу‚ и река Тумана предо мной явленное отделяет от сокровенного. Теряется память‚ смешиваются понятия: встань на цыпочки‚ блуждающий сердцем‚ шею потяни до невозможного – не разглядеть и не угадать.

Когда же прокашляется "Живущий на Небесах"? Где? В ком?

И запоет: радостно и во весь голос...

Иерусалим‚ 1990 – 1996 гг.