ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КРУЖЕНИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРУЖЕНИЯ

1

В добрый час сказать‚ в худой промолчать.

Закинем невод в волны житейские‚ поворошим палкой на дне‚ загоним в сети медливых с дремливыми‚ дождемся пока шустрые сами запутаются‚ да и потянем на себя‚ пуп надрывая.

Что выудим‚ то себе.

В одной стране и в одном дворце правил по совести мудрый и могучий царь Шолем‚ удачливый в делах своих‚ и была у него жена Блюма‚ с которой он жил в любви и согласии‚ был у него сын Ицик‚ которым он непомерно гордился‚ но не было у него покоя в тайниках сердца‚ и оттого тот царь грустил-печалился.

В одном краю‚ с одной котомкой скитался по местам учения премудрый раввин реб Дувидл‚ плакальщик‚ заступник и великий утешитель‚ а Бася-раввинша выглядывала его из окна‚ с терпеливым нетерпением‚ потому что раввин и раввинша – это целая жизнь‚ раввин без раввинши – полжизни‚ а раввинша без раввина вообще не жизнь.

В одном городе‚ у одной вдовы столовался тихий‚ ласковый‚ незлобивый Гершеле‚ что вечно ходил по стеночке и курице уступал дорогу‚ но по ночам тот Гершеле разговаривал с Небом‚ как мы разговариваем с вами‚ ибо было ему что сказать и было ему‚ конечно же‚ что послушать.

В одном штетле‚ на одном пустыре‚ в завалившейся развалюхе с прелыми половицами тянул лямку хилый‚ квелый‚ изнуренный недоеданием Авремеле без хлеба на столе‚ без полена в печи‚ без подушки под головой‚ но перед всякой едой – если такое случалось – он раскрывал настежь двери и зазывал голодного и бездомного.

В одном дворе‚ на одной ноге жил вприпрыжку смешной‚ дураковатый Исролик‚ путаник-недотепа‚ шейгец-сморкач-пыхтун‚ и этот Исролик был большой шлимазл.

Вот и улов! Не велик‚ правда‚ да у других и того нет.

Маленькая рыбка лучше большого таракана.

2

По утрам в Пинечке пел Бог.

Радостно и во весь голос.

Бог пел‚ а Пинечке Ему подпевал.

Пинечке – "Всё не как у людей".

Он жил в пушке‚ на базарной площади‚ возле караульной будки‚ и жизнь начинал на рассвете‚ как подарок получал от Неба. Землю‚ травы‚ цветы с облаками в подставленные ладони.

Ты только сложи их ковшиком‚ и тебе отольет с избытком "Удаляющий сон с глаз и дремоту с ресниц".

– Спасибо Тебе‚ Господи‚ Царь живой и вечный‚ за то‚ что по милости Своей возвратил мне душу мою.

А мог бы и не возвратить после сна.

Пинечке открывал глаза поутру‚ готовый к радостному удивлению‚ и был добр всякий день‚ весел‚ покоен и терпелив по мягкости сердца. Он знал наизусть заповеданное издавна и потому уберегался от соблазна. Не приходил на обед без приглашения. Не распоряжался в чужом доме. Не влезал непрошенным в посторонний спор. Не рассказывал тому‚ кто не желал слушать‚ и обходили его неприятности‚ и немалые.

– Пинечке‚ – зарекали знающие люди. – Не добивайтесь уважения у врагов. Добром не кончится.

Но Пинечке это не касалось. Не было у него врагов. Не накопил про запас.

Папа у Пинечки‚ слабый ногами‚ жизнь прожил на отлете‚ будто его и на свете не было. Читал Книгу‚ и Книга горячила его подобно вину. Скорбел по разрушенному Храму‚ и скорбь ослабляла и без того валкие ноги. Удостаивался Божественных видений сквозь россыпь расступавшихся букв‚ и зримые образы проглядывали для него на закапанных воском страницах. Видел папа‚ как души праведников окунались в воды Шилоаха‚ чтобы омытыми вознестись в небесные обители. Видел и неумолимого ангела‚ что склонялся над всякой былинкой и повелевал ей: "Расти!" Видел Землю обещанную‚ свернутую папирусом‚ все части ее и части частей‚ что укладывалась в изголовье Яакова: "Землю‚ на которой ты лежишь‚ Я отдаю тебе и потомкам твоим".

– Пинечке‚ – говаривал папа. – Крепкие ноги – это хорошо. Но и на здоровых ногах можно прохромать всю свою жизнь.

Одни вокруг умирали от голода. Другие от зависти. Третьи от наживы-ожирения. Папа у Пинечки умер от восторга‚ узрев за расступившимися буквами восхитившую его картину. Как солнце‚ луна со звездами водили ликующие хороводы при рождении Ицхака у праматери нашей Сарры. Воды шумели‚ горы скакали‚ льды таяли от восторга! Бесплодные женщины забеременели в тот момент‚ к слепым возвратилось зрение‚ к глухим слух‚ к слабоумным разум. Трепет рук. Сияние глаз. Шевеление губ. Огонь сжигающий. Пламя Божественное! И папина душа вознеслась от восторга на стрекозиных крыльях‚ тело оставив позади‚ непослушное тело с ущербными его ногами.

Папа прожил свой срок‚ не успевая благодарить: "Слава Всевышнему‚ есть жизнь на земле!" Сын пошел в папу.

Пинечке – приятный Богу и людям – выглядывал на рассвете из пушки и захлебывался восторгом на невозможное счастье‚ которого не заслужил. Жизнь проклевывалась заново‚ как почки проклевываются по весне‚ с каждым рассветом‚ с каждым глотком воздуха‚ и Пинечке не мог к этому привыкнуть. День неначатый‚ мир нетронутый‚ небеса незахватанные‚ и душа кувыркалась на радостях дурашливо шаловливым щенком.

На рассвете ходил по городу Мотке Шамес‚ молотком стучал в каждую дверь:

– Вставайте‚ евреи! Вставайте и славьте Создателя! На то Он вас и сотворил!

Мотке стучал и по пушке‚ гулко-торжественно‚ а Всевышний тут же прокашливался и начинал петь в Пинечке‚ переливчато и сладкоголосо. "Поддерживающий гнущиеся колени" рассвечивал мелодию трелями и руладами‚ "Подкрепляющий сердца сокрушенных" брал невозможные верха и исторгал в Пинечке радость‚ веселие и восторг. Куда там самым именитым канторам! Самые именитые могут постоять за дверью: Фиделе‚ Канарик‚ Пици-хазн. Бог пел‚ а Пинечке ему подпевал тихеньким‚ нестойким голоском‚ вспархивая то и дело‚ чтобы вылететь‚ наконец‚ из пушки‚ воспарить под самые облака и прилепиться к Творцу миров.

Но тело мешало. И башмаки. Да и грехи пудами‚ которые не стряхнешь.

Он даже фальшивил порой от восторга и подпускал петуха в согласованном хоре‚ но Бог прощал и не такое – "Выпрямляющий согбенных и укрепляющий усталых".

Бог пел‚ а Пинечке ему подпевал‚ и было им вдвоем не скучно.

3

Рука судьбы тяжела‚ и в мелочах тягость ее.

Жизнь обглодала Пинечке со знанием дела. Жизнь истощила и истончила без меры. Было его много в длину и мало в ширину‚ и оттого Пинечке легко и без натуги входил в пушку на базарной площади‚ будто ее нарочно отлили для него‚ как костюм стачали по мерке.

Жилья у Пинечки не было.

Жена умерла.

Дети не народились.

С работой не ладилось.

Одной половиной лица Пинечке умел плакать‚ а другой смеяться‚ и на свадьбах до упаду веселил гостей‚ получая за это малые копейки:

– Гоп‚ гоп‚ выше‚ выше! Ест коза солому с крыши!..

С этого он и жил.

И еще с похорон.

"Живущий вовеки" насылает на народы девятьсот три вида смерти‚ и во всякий миг чья-то душа в тоске кричит на весь мир‚ навеки расставаясь с телом.

Но у живых заложены уши.

На похоронах Пинечке изображал на лице плач сквозь плач‚ и женщины валились на могилы‚ как подкошенные‚ выплакивая слезы на три года вперед. На три?! На шесть лет вперед выплакивали они слезы‚ а назавтра опять натекало: плачь – не хочу.

– Как день уходит и не возвращается... – говаривал Мотке Шамес над каждой свежей могилой. – Знай‚ что ты уже умер и исключен из общества живых.

Если еврею этого не напомнить‚ он может и не приметить собственной смерти в суете забот. Но подобного допустить нельзя ради мирового порядка.

Жителей не обходило стороной смертями‚ и Пинечке решал непосильную для себя задачу: и заработать хочется‚ и соседей жалко. Другое дело свадьба: отплясывай – не хочу. Другое дело веселый праздник Пурим!

– Знаете ли вы‚ что такое Пурим? Пурим означает‚ что не следует забывать про бедных. Подайте мне грош да и гоните меня прочь!

Но Пурим бывает не каждый день. Сегодня Пурим‚ а завтра его уже нет.

Пинечке не был записан в ревизских сказках и для властей как бы не существовал‚ бездомный и беспаспортный‚ но Всевышний документы не спрашивал. "Исцеляющий больных" спрашивал добрые дела и заносил их на память в пухлую тетрадь с надписью: "Пинечке – всё не как у людей". "Делающий слепых зрячими" любил почитать перед сном‚ и эта тетрадь лежала у Него под рукой‚ на тумбочке.

– Нет‚ – говаривал Он‚ – не так уж и плохо. Кое-что и нам удалось.

Ангелы-служители согласно кивали головами‚ а свирепый Асмодей с петушиными ногами, царь демонов, кривил щеку и ухмылялся до времени.

4

В том городе было густо со сватами и жидковато с женихами‚ и это подталкивало на непродуманные поступки.

Всякое утро появлялся возле пушки несытый сват Меерке и облизывался заранее‚ в предвкушении обильной свадебной пищи.

Меерке – "Нет на него спроса".

– Где ж ты был раньше‚ когда молодость цвела и жизнь слаще сахара‚ – подпугивал он на подходе‚ – где ж ты был?.. Где ж ты был раньше‚ – подталкивал он на поспешное решение‚ – когда юность звала и сердце любовью пылало‚ где ж ты был раньше‚ где ж ты был?..

Сват Меерке приходил затемно‚ пока не набежали конкуренты‚ хотя с Пинечки и не ожидалось великой корысти. Меерке слыл неудачником среди нищих‚ а это о чем-то говорит. У него не росла даже борода‚ что мешало‚ конечно же‚ успешной коммерции. Вернее‚ борода у него росла‚ и даже с избытком‚ но лишь в таких частях тела‚ что бородой не назовешь. Меерке был волосат до невозможного‚ повсюду‚ кроме подбородка‚ и выглядел недоростком рядом с собственным сыном‚ у которого кустилось на лице рыжее‚ буйное‚ косматое – квач для побелки. Меерке урчал обиженно голодным животом и яростно щипал подбородок‚ в невозможной надежде на удачу‚ но выщипывал одни только прыщи.

Выходя из дома‚ Меерке подсовывал под одежды маленькую подушечку‚ чтобы выпячивалось кругленькое брюшко. К сытому свату больше доверия‚ а у тощего свата и товар – упаси Боже – снулый‚ халявый‚ прыщавый‚ а то и с выкидышем: Господи‚ пронеси мимо!

– Миловидность обманчива‚ – уверял он. – Красота – суета. Женитесь уже‚ Пинечке. У меня есть для вас невеста. Фрима-вдова.

– Я бы женился‚ – отвечал Пинечке. – Да она же толстая. Она в пушку не влезет.

– Знаете что‚ – убеждал сват Меерке‚ у которого на холодной печи сидели голодные дети в ожидании несытого ужина. – Все как-то устраиваются.

Толстая Фрима схоронила за жизнь двух мужей и могла рассчитывать еще на одного – не больше. Женщина‚ у которой умирают мужья‚ источник повышенной опасности‚ и следует ограждать доверчивых.

Фрима жила у сестры за печкой‚ и Пинечке водили туда – показывать.

– Как вы просыпаетесь по утрам? – спрашивал Пинечке с пристрастием‚ а Фрима отвечала со вздохом: – Всё не как у людей.

Фрима не морщила лоб на заумные вопросы. Не подставляла ладони ковшиком. И ей не отливали по утрам: ни травы с небом‚ ни цветов с птицами.

Бог щедр только к тому‚ кто знает‚ чего ему хочется‚ а это такая редкость!..

Но Фриму-вдову уважал весь город. Фрима так готовила чолнт‚ что ангелы в облаках слюной исходили от невозможного аромата. Всякому известно: ангелы на небе не пьют, не едят‚ но ради такого блюда хочется сделать исключение. Чолнт томился в печи к субботнему столу: мясо‚ фасоль‚ картошечка‚ лучок; чолнт бурно пускал парок‚ вздыхал‚ вздымался‚ соками исходил в ожидании‚ и толстая Фрима томилась тоже.

Один в печке‚ другая за печкой‚ но Пинечке не спешил жениться и пробовать Фримин чолнт.

А они могли перестояться.

– Украшение лица – борода‚ – соблазнял сват Меерке‚ на которого не было спроса. – Радость сердца – жена. Наследие Божие – сыновья.

На это Пинечке отвечал‚ мудростью на мудрость:

– Торопись в покупке земли‚ но медли в выборе жены.

И оба были правы.

5

Посреди города располагался рынок. Посреди рынка стояла лавка колбасника. Посреди лавки сидел Янкеле Кишкемахер и непрерывно обедал.

Как известно‚ в саване нет карманов‚ и Янкеле намеревался всё‚ что возможно‚ съесть при жизни. Янкеле – "Медный лоб": пузатый‚ наглый‚ бесстыжий‚ с прокаженной совестью‚ будто предки его не стояли у подножия горы Синай и не прислушивались вместе со всеми к заветному Божьему слову. По утрам Янкеле читал в молитве: "Спаси меня‚ Господи‚ от бесстыжих людей и от бесстыдства‚ от лихого товарища и от лихого соседа..."‚ но спасать надо было от него.

Чем беднее‚ тем веселее. Чем богаче‚ тем собаче.

Янкеле Кишкемахер не баловался за столом. Янкеле за столом работал – не успевали подносить.

Щуку с перцем. Форшмак с луком. Тертую редьку с гусиными шкварками. Паштеты из куриной печенки. Кисло-сладкую картошку с черносливом. Пышную запеканку-кугл. Локшн-лапшу с наваристым бульоном. Гусиные ножки с горчицей. Фаршированную шейку. Тушеный цимес на меду. Сдобные лепешки шмалц-кихл. Штрудл. Леках. Кихелах. Покончив с едой‚ Янкеле вымакивал соус белым мякишем‚ запивал медом и водкой‚ облизывал пальцы и начинал заново.

Такие крошки сыпались со стола – мышей убивали.

Такие капли капали – половицы проламывали.

А возле лавки Кишкемахера‚ кругами по базарной площади‚ бегали наперегонки лица известной нации и нюхали вкусные запахи. Худы‚ желты‚ в крайнем изнурении и трепете: одни кружили по часовой стрелке‚ другие против‚ но заработка-парносе не было ни у кого‚ кроме Янкеле Кишкемахера‚ который задремывал за столом с гусиной ножкой во рту.

Пока толстый похудеет‚ у худого душа вон.

Стаптывались на сторону каблуки. Изнашивались подошвы. Искривлялись стопы. С годами ноги становились одинаковыми: у одних левыми‚ а у других правыми‚ и передвигаться они могли только по кругу‚ а по прямой не получалось.

Черные балахоны бились на ветру‚ драные и засаленные.

Пейсы разлетались на стороны из-под нахлобученных картузов.

Тонкие ноги в чулках спицами мелькали в колесе.

Липечке – "Опять неудача". Лейбечке – "Хуже не бывает". Лейзерке – "От всякого ему цорес". Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил".

– Это у меня такая профессия‚ – объяснял на бегу. – Нет больше сил. Но с этого не ожиреешь.

Горести по пути и тоска‚ зудение души и вечная суетливость.

Фунт дыма продал – фунт ветра купил.

Пинечке глядел из пушки на бесполезные их кружения и обмякал от великой жалости сердца. Сказано неспроста в уши внимающего: "Всякий человек – это зеркало. Во всяком мы видим лишь то‚ что заложено в нас самих". Пинечке был добр душою и милосерден‚ а потому видел их на кругу распрекрасными красавцами.

– Люди! – кричал Пинечке из пушки. – Что бы вам улыбнуться хоть разочек?

– Улыбнуться... – повторяли они на бегу. – Хорошенькое дело! Где мы и где улыбка‚ Пинечке.

И загребали на сторону одинаковыми ступнями‚ без надежды на удачу.

Молодые‚ с нестоптанными еще ногами‚ пробовали пробежаться по прямой‚ но головой втыкались в звонкую непробиваемую прозрачность и тоже начинали кружить по базарной площади‚ делая на ходу гешефты‚ от которых так мало прока. И не выйдешь в степь по ровной дороге‚ не уйдешь за горизонт‚ не поменяешь судьбу-злодейку: вечное кружение без надежды-исхода‚ под чужие вкусные запахи.

Мир велик‚ а деваться некуда.

И только Пинечке никуда не спешил‚ а дрейфовал в ту сторону‚ куда ветер дунет. И ноги он сохранил от рождения: одна‚ как положено‚ левая‚ другая правая.

– Идн‚ – говаривал он из пушки‚ чтобы скрасить им день. – Знаете ли вы‚ как царь ест картошку?

– Как царь ест картошку?.. Нет‚ Пинечке‚ мы этого не знаем.

– Берут бочку масла‚ а царя ставят по ту сторону бочки‚ и рота солдат выстреливает картошку из пушки – через бочку масла! – прямо царю в рот. Вот так царь ест картошку!

Все дружно облизывались на его слова и вскрикивали в восторге:

– Пинечке! Ох‚ уж этот Пинечке!.. Мы берем вас в долю! Мы! Солидная фирма. Прибыльное дело. Круговая порука. Ограниченная ответственность. "Гершель Меерзон – Меер Залмансон – Залман Мендельсон – Мендель Гершензон".

А крылатая соблазнительница Лилит, демон ночи, щурила уже бесстыжий глаз и похохатывала без звука.

6

На выходе в степь‚ за крайним строением сидели на бугре старики и терпеливо глядели вдаль.

Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке на стуле с подушечкой.

За их спинами притулился город: название одно‚ а не город. Расположением случаен‚ строениями мерзок‚ настроением уныл. За их спинами шевелилась жизнь: горе одно‚ а не жизнь. Плач с тоскою‚ скорбь с теснотою: "Доколе‚ о Господи‚ доколе?!" С боков их оградили‚ сверху придавили‚ к земле пути не было, разве что в могилу‚ и молили они об одном: чтобы власти про них позабыли и вниманием не баловали. Что ни внимание‚ то во вред.

Потому и сидели старики на бугре‚ самые почтенные‚ самые достойные жители – сатиновая капота на плечах‚ лисий штраймл на голове – и выглядывали долгожданного избавителя–Мессию. Кто-то же должен предупредить‚ когда он появится: "Идн! Он уже на подходе! Что вы медлите?"

Это была их работа‚ и ее они не доверяли никому.

Вот наступит день доброй вести‚ и он появится вдалеке‚ усталый и запыленный. Он пройдет через невидимое заграждение и скажет негромко‚ во всякое ухо: "Собирайтесь уже! Хватит. Помыкались по чужим углам". Вострубит великий рог‚ рог конечного избавления; они поднимутся с места‚ плача от радости‚ крикнут на прощание: "Спасибо этому дому!" и пойдут через неодолимую прозрачность. С четырех концов земли потекут изгнанники, гордо‚ неторопливо‚ под облаком славы‚ и заживут в спокойствии и доверии‚ на месте своем‚ без обид-притеснений‚ без помех-бедствий‚ сознавая свое достоинство и внушая к себе уважение. Каждый под виноградной лозой и каждый под своей смоковницей.

Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке на стуле с подушечкой.

Про смоковницу они знали приблизительно‚ потому что видели одну только картошку‚ и то не всегда. Но это и неважно. Главное‚ она будет своей‚ та смоковница‚ и они к ней‚ конечно же‚ привыкнут. Если к плохому привыкали‚ то к хорошему и подавно.

Вот придет избавитель, и мир успокоится от войн. Вот наступят "те дни"‚ и солнцем засияет луна‚ очистившись от пятен‚ а земля отдаст мертвецов. Прибавится работы портным – воскресших надо одеть. Прибавится работы сапожникам – воскресших надо обуть. Прибавится работы всем. И будет у каждого хлеба вдоволь‚ бобов с чечевицей‚ меда и масла‚ сыров из коровьего молока и сыров из молока овечьего; будут вином полны метхи‚ и смоква связками‚ и сушеный виноград грудами. Обещано: каждая лоза даст тысячу гроздьев‚ каждая гроздь – тысячу виноградин‚ каждая виноградина – сотню литров вина.

"Ляжете и не обеспокоят. Есть будете и останется".

Приходил на бугор Пинечке – "Всё не как у людей"‚ спрашивал с интересом:

– Чем же они будут платить‚ эти воскресшие? За одежду-обувь?

– Не надо платить‚ – отвечали на это старики. – Избавитель отменит деньги.

– Зачем же работать‚ если не будет денег?

– А для удовольствия.

И переглядывались понимающе.

– Счастье одному‚ – пояснял реб Хаимке‚ – это горе другому. Один кладет‚ а другой вынимает. Один находит‚ а другой теряет. Один растет‚ а другой понижается. Вот придет избавитель – будет счастье для всех.

И старики кивали согласно. Вот он придет. Он скоро появится. Он соберет рассеянных с четырех концов света и утвердит справедливость на земле. Его приходу должны предшествовать неисчислимые беды‚ но разве они их не претерпели? Сколько валилось на головы: только разгребать и разгребать! Народами их испытывали и рассеяниями теснили. Як бида‚ так до жида. Холод был и хворь была‚ меч с пленением‚ неурожай с голодом‚ лихорадка и тяжкий труд.

Когда же наступит время последних чудес?

Когда же они утешатся?

Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке‚ которого надо хорошо утешить после прожитой жизни.

Но готовился уже к последней схватке плешивый‚ мелкоглазый‚ шестипалый Армилус‚ и высыпь проказы проступала у него на лбу от злости‚ зависти и поганой пищи.

7

И было в один из дней.

– Идн! – сказал реб Хаимке со стула с подушечкой. – Пойдемте уже навстречу и поторопим избавителя.

– Как же мы пойдем? – запечалился реб Гирш. – И куда мы дойдем? С нашими ногами только до кладбища.

Пошевелили ступнями: если бы до кладбища.

Но реб Хаимке не сдавался:

– Пошлем молодых. Проворных.

– Ой‚ не смешите меня‚ – сказал реб Фишель. – Где избавитель и где мы... Он же еще не пришел. Он‚ может‚ в будущем.

– Так что с того? Пошлем в будущее.

Пошевелили мозгами‚ прикинули: а почему бы и нет? Выбрать молодых‚ отобрать проворных и отправить поскорее в будущее. Чтобы поискали и нашли‚ поплакали и поторопили.

– А заодно‚ – сказал реб Хаимке‚ – пусть подготовят будущее к нашему приходу. Как хозяйка готовит дом к субботе.

И все закивали согласно. Они подойдут в свой срок‚ замученные и издерганные‚ а будущее для них готово. Теплое. Проветренное. Без голодных-бездомных. Без калечных-обиженных. И синагога уже открыта. И свечи на столах горят. И хала под салфеткой.

– Ох‚ уж этот реб Хаимке‚ – сказали хором. – Чтоб ему дожить до подогретого будущего!

Стали отбирать команду. Десять человек. Миньян с котомками для молитвы в пути.

Строго отбирали‚ с придирками.

Липечке не пошлешь – опять неудача. Лейбечке не сгодится – хуже не бывает. Лейзерке не дойдет – от всякого ему цорес. Аврум Хаим Мойше – нет больше сил.

Народа много‚ а посылать некого.

Пришел Пинечке‚ попросился:

– Я дойду. Я с радостью.

А они нахмурились‚ припомнили его прыжки на свадьбах: "Гоп‚ гоп‚ выше‚ выше!"‚ стали решать поименно. Реб Шабси – за. Реб Иоселе – против. Реб Фишель – за. Реб Шмерль – против. Реб Гирш против‚ а реб Берл – за. И отдельно еще реб Хаимке‚ что перекрыл Пинечке путь.

Худо‚ бедно – набрали команду в будущее.

За главного пошел Юдл – "Что-то особенное": достойный и рассудительный.

Спросили:

– Где следует искать наше будущее?

Ответил:

– Там‚ где можно его найти.

Спросили:

– Как долго идти в наше будущее?

Ответил:

– Пока не закончится настоящее.

– Как угадать‚ что оно закончилось?

– По мусору.

– А точнее?

– Есть мусор – настоящее. Нет мусора – будущее. Не накопили еще.

– Ох‚ уж этот Юдл! Что-то особенное! Идите и возвращайтесь с миром.

Помолились в синагоге. Поплакали. Попрощались. Закинули котомки за спины и ушли в степь‚ бесконечную как изгнание‚ малой‚ незащищенной кучкой на поиски избавителя.

Юдл. И Берко с Копелем. Герш с Мовшей. Абеле с Ареле. Ицкеле и Беньюмчик. И Ушер Балабус – головой над всеми‚ Ушер Локшн‚ Ушер Полтора Жида.

А город замер. Город затих. В ожидании скорого сообщения:

– Приходите. Уже можно. Будущее согрето и проветрено. Только оставьте позади ваше прошлое. Приходите налегке и начнем жизнь заново.

8

Видеть слонов во сне плохая примета.

Особенно слонов‚ которые проходят через игольное ушко.

Этот город видел во сне только таких слонов.

Всякую ночь снились кому–то наглые‚ пузатые‚ зажравшиеся слоны‚ что шли нескончаемой вереницей через крохотное игольное ушко‚ а наутро надо начинать новый день‚ в котором не было и не могло быть удачи.

На пути к заработку и кони не двигаются‚ и колеса не вертятся‚ а жить‚ тем не менее‚ надо.

Всё затихало к ночи в несытом‚ пугливом покое. Каждый подсчитывал перед сном дневные расходы и вскидывался на тощем тюфяке. Было душно им и неукладисто на лежанках‚ и только Пинечке обдувало ветерком на площади‚ Пинечке – "Всё не как у людей".

Он покойно лежал на животе‚ высунув голову из пушки‚ и с грустью поглядывал в сторону заката. Пинечке не был уверен всяким вечером‚ что назавтра снова проглянет солнце‚ и оттого ожидал рассвета с пугливым беспокойством‚ оттого и печалился на закате. "Наводящий сумерки небесные" пел в Пинечке ласково и протяжно‚ будто грустил за компанию‚ и душа омывалась в светлых‚ прозрачных касаниях‚ как готовилась на великий праздник.

Душа прохладу любит.

Внизу‚ на пушечном лафете‚ сидел несытый сват Меерке и охранял Пинечке от возможных посягателей. Это был его жених‚ и его он не доверял никому. Даже в ночное время.

– Пинечке‚ – искушал он‚ – знаете вы‚ кто в жизни богат?

– Знаю‚ – отвечал Пинечке. – Богат тот‚ чья жена ласкова и добра.

– Так что же вы не женитесь‚ Пинечке? Самое время разбогатеть.

Пушка была нацелена на лавку Янкеле Кишкемахера‚ и всякому хотелось‚ чтобы однажды она выстрелила по-настоящему. Вот уж полетят тогда сосиски с колбасами: подбирай – не хочу! "Лучше не грабить и мало жертвовать‚ чем грабить и много жертвовать"‚ но Янкеле это не касалось. Янкеле Кишкемахер много грабил и ничего не жертвовал‚ и это его беспокоило с приближением ночи. Ночью‚ во сне‚ мы все беззащитные‚ и кто знает‚ в каких бестелесных краях бродила до утра душа Кишкемахера‚ кому отдавала отчет за прожитый день? Янкеле ворочался ночами на пышной перине‚ пыхтел от проглоченной за день пищи и вздыхал от раздвоения чувств: как хочется быть добрым и как жалко на это денег!

Проходил мимо пушки грустный воришка Шимеле‚ Шимеле "дер кишеник"‚ отправляясь на бесплодный ночной промысел. Шимеле обследовал уже все карманы в округе‚ брючные с жилетными‚ и оттого всегда был в печали.

Шимеле – "Не для него кладено".

Не для него кладено‚ и не ему вынимать.

В этой жизни всё было кладено не для него‚ а для Янкеле Кишкемахера‚ у которого даже замок на лавке запирался на другой замок для пущей надежности.

Шимеле останавливался возле пушки‚ долго глядел на Пинечке и говорил со скорбью:

– Однажды я нашел на улице много денег. Хорошие деньги в приличном кошельке. Я тут же вернул их владельцу и даже не попросил награды.

Шимеле давно уж не верил самому себе‚ ибо ему не верили другие‚ и это проглядывало с расстояния.

– Я возвратил их владельцу‚ а потом пошел следом и вытащил кошелек из кармана. Вернуть потерянное – святое дело. А красть – это моя профессия.

– Это не твоя история‚ – отвечал без почтения несытый сват Меерке‚ для которого Шимеле был голодранцем. – Не тебе и говорить.

– Я рассказываю, значит, моя.

Шимеле кормил со своих доходов стариков-родителей‚ вдовую сестру с детьми‚ параличных теток-близняшек‚ неопознанного деда с волчьим аппетитом‚ а потому самые сердобольные жители нарочно подставляли ему свои карманы и ждали терпеливо‚ пока он их обследует. Подставлять-то они подставляли‚ но вкладывать туда не вкладывали‚ и Шимеле оттого грустил. Когда голод прихватывал за горло‚ а живот прилипал к спине‚ уходил Шимеле в ночь‚ прокрадывался оврагами‚ выскакивал на глухих проселках перед запоздалым путником‚ кричал жутким голосом: "Подайте грабителю!.." И ему подавали.

Беднее Шимеле не сыскать было по округе‚ и его профессия не пользовалась спросом. Лишь Менька-водонос‚ Менька-плоская голова мог потягаться с ним в нищете‚ но про того всякий знал‚ что он идиот‚ знал это и сам Менька и не требовал от жизни невозможного. В затяжные осенние дожди Менька входил в лужу на базарной площади‚ чтобы обследовать глубину и предотвратить возможные потопления‚ и ему платили за риск: копейку в сезон.

– Люди‚ – спрашивал Пинечке‚ чтобы развлечь разговором‚ – знаете ли вы‚ как царь спит?

– Как царь спит... – говорил Шимеле‚ позевывая. – Нет‚ Пинечке‚ откуда нам знать?

– Ощипывают гусей с лебедями ко всякой ночи‚ и насыпают полную комнату перьев‚ и бросают туда царя‚ а три полка солдат стоят вокруг и кричат во всё горло: "Ша! Царь спит!" Вот так царь спит ночью.

– Пинечке. Ох‚ уж этот Пинечке! Всё не как у людей.

Пинечке глядел из пушки поверх голов и не мог нарадоваться на этот мир. Счастье невозможное‚ к которому нет привыкания. Головокружение от удачи: замри и восхитись! "Господи! – в беспокойстве взывали ангелы. – Сколько миров Ты созидал и разрушал‚ созидал и разрушал‚ – что с этим станет?" – "Прежние Мои миры не годились‚ а в этом всё прекрасно". Уходил день‚ прожитый как десять, чудесами полон и чудесами чудес‚ который Пинечке заглотал жадными глазами и впитал острыми ощущениями: другому на год хватит‚ чего Пинечке на глоток. Прощай‚ день: не пройти по тебе. Прощай‚ день: не уйти от тебя. Жадность его по пропущенному. Грусть его по неузнанному. Досада на отложенное до завтра: теперь уже навсегда.

– Идн‚ – спрашивал он из пушки. – Что для человека нормальнее всего? Злость? Радость? Слезы или веселье?

– Радость‚ – отвечал сват Меерке и намекал по поводу: – Холостой человек живет без радости‚ без благословения и без счастья.

– Слезы‚ – отвечал Шимеле‚ вор в печали. – Когда ты смеешься‚ весь мир смеется вместе с тобой. Но когда ты льешь слезы‚ миру нет дела до тебя‚ и ты плачешь в уголке.

Неопознанный дед вошел однажды в его дом‚ сел за убогий стол‚ подцепил на одинокий зуб ковригу хлеба:

– Теперь я ем у вас.

И Шимеле понял‚ что веселиться ему уже не придется.

9

Шел через базарную площадь крохотный реб Ицеле – снежный пушок над головой‚ а за его спиной летели ангелы-охранители и поддерживали под локотки‚ чтобы не оступился.

– Реб Ицеле‚ – выговаривал один‚ – не пора ли подумать и о себе? В ваши-то годы.

– Реб Ицеле‚ – выговаривал другой‚ – не пора ли питаться как следует? С вашим-то здоровьем.

Но реб Ицеле их не слышал. Реб Ицеле обдумывал на ходу важный вопрос‚ который требовал скорейшего разрешения: как бы уговорить богатых‚ чтобы побольше жертвовали‚ как бы убедить бедных‚ чтобы принимали с благодарностью. За бедных он почти не сомневался‚ но что делать с богатыми?

Всю долгую жизнь реб Ицеле просидел в синагоге за печкой‚ неотрывно читал Книгу и нырял в глубины моря Талмудического. Туда‚ за печку‚ текли к нему источники мудрости: черным огнем по белому пламени. Туда‚ за печку‚ являлся к нему ангел-вещатель‚ отодвигал покровы неизведанного и помогал проникать в "Тайное тайных". Туда‚ за печку‚ приходили советоваться‚ просить помощи‚ благословения‚ исцеления от немощи и бесплодия‚ просто посидеть возле реб Ицеле‚ отогреться в его доброте.

Каждому поколению свои заступники.

– Ребе‚ – приходил за советом Липечке – "Опять неудача". – Что делать‚ ребе? Жена требует‚ чтобы принес хоть копейку. Но где я и где копейка‚ ребе?..

Реб Ицеле‚ богатый мудростью‚ глядел на него светло и прозрачно. Реб Ицеле вздыхал неслышно. Было у него сердце отзывчивое‚ способное выслушать каждого. Было у него великое терпение.

– Слышал я от учителя моего‚ – отвечал реб Ицеле. – Если жена требует невозможного‚ говорите ей мягко: "Милая‚ ну что же мне делать? Больше я не могу заработать. Или ты хочешь‚ чтобы я‚ упаси Боже‚ крал или грабил?" Нет сомнения‚ жена тут же послушается и утихнет.

По субботам Бог одаривает каждого еврея добавочной душой‚ радостной и просветленной. По субботам – ах‚ по субботам! – каждый еврей сам себе царь‚ господин и воинский начальник. По субботам – ах‚ чтобы были у нас одни только субботы! – даже грешные души выходят из ада. Они сидят во дворе смерти‚ едят и пьют в молчании в день покоя‚ – вот что такое суббота! Но на исходе субботы добавочную душу отбирают у евреев; на исходе субботы‚ после вечерней молитвы‚ грешники возвращаются в ад‚ на прежние муки‚ каждому по его приговору‚ и потому реб Ицеле молится медленно‚ очень медленно‚ чтобы продлить этот день‚ чтобы грешники на земле и в аду передохнули еще пару минут. Молитвы реб Ицеле сплетаются в венок‚ возносятся к небесам‚ и мир ждет‚ суббота ждет‚ и будни, серые‚ печальные наши будни, ждут тоже.

– Ребе‚ – приходил за советом Лейбечке – "Хуже не бывает". – Вы видели мою дочь‚ кривенькую Брохеле? К ней сватают‚ ребе‚ сразу двоих‚ но один из них хроменький. Что скажете на это?

Реб Ицеле взглядывал с пониманием: у какого еврея не найдется в запасе дочери, кривенькой‚ косенькой‚ носатенькой‚ которой пора под хупу? Реб Ицеле отвечал так:

– Лучше жених с короткой ногой‚ чем муж с длинным языком. Хроменький не станет попрекать кривенькую‚ и в добрый им час.

– Ребе‚ – прибегал в ужасе Лейзерке – "От всякого ему цорес". – Мой сын мишугинер. Он уехал в Одессу. Он ест там свинину. Он гуляет с женщинами.

Реб Ицеле глядел на него с улыбкой и похмыкивал в бороду.

– Твой сын не мишугинер‚ – отвечал он. – Если бы он гулял со свиньями и ел женщин‚ тогда это было бы сумасшествие. А так это не безумие‚ а грех.

Реб Ицеле уставал заметно‚ проходя по площади‚ и присаживался передохнуть на приступочку возле пушки. Его тело жило само по себе‚ слабое и малокровное‚ а реб Ицеле сам по себе. Тело болело‚ перемогалось‚ скрипело суставами‚ кряхтело и постанывало‚ отягощенное годами‚ а реб Ицеле приходил к вечеру домой‚ ужинал и снова садился за Книгу. Луна создана для того‚ чтобы заниматься ночами. А когда нет луны‚ можно зажечь свечечку. А когда прогорит свечечка‚ можно повторять на память. А когда память притухнет от усталости‚ взойдет солнце‚ станет светло‚ и снова можно читать Книгу‚ восходить по ступеням знаний и проникать в чертоги разумения.

Про мудрого и почтенного рабби Ионатана говорили: когда он изучал Тору‚ птицы‚ пролетавшие над ним‚ сгорали в пламени его воодушевления. Про реб Ицеле говорили: когда он изучал Тору‚ у птиц‚ пролетавших поверху‚ дымились и обгорали перья‚ но сами птицы летели дальше.

– Ребе‚ – спрашивал его Пинечке‚ – что для человека нормальнее всего?

– Радость и веселье‚ – отвечал реб Ицеле без задержки‚ будто слышал их прежний разговор. – Они были задуманы при сотворении мира. А мы об этом позабыли. В жестокие времена и в суматохе жизни.

– Что же теперь делать? – говорил сват Меерке‚ на которого никогда не было спроса.

И реб Ицеле повторял по заученному:

– Молитесь Всевышнему за царя и правительство. Не будь страха перед начальством‚ люди глотали бы друг друга живьем.

10

А потом неожиданно подступала ночь‚ как накрывала с головой‚ и Пинечке оставался в одиночестве на базарной площади. Он уползал на животе вниз по стволу и смотрел‚ задрав голову‚ на единственную звезду в окантовке дула. Бусинкой холодной в бездонной черноте. Слезой-алмазом на легкой паутинке. Золотистой монеткой чьей-то души‚ которой скоро являться на свет. Пинечке видел свою звезду только из пушки‚ а когда выискивал ее с земли‚ она терялась в звездном переливе‚ и он не мог ее выделить.

– Пинечке‚ – спрашивали сердобольные‚ – как же ты живешь в этой ужасной пушке?

– Как все вокруг. В ожидании выстрела.

К ночи просыпался на лавке Ваничке, инвалидный солдат‚ телом сотрясал караульную будку и запаливал трубку-носогрейку.

Клубы дыма вырывались из будки на удушение всему живому‚ потому что Ваничке курил особое сатанинское зелье‚ которым фельдмаршал Суворов-Рымникский выкуривал турок из окопов. На две части корешкового табака берется одна часть пороха‚ три части сушеного зверобоя‚ часть с четвертью негашеной извести и сулемы по вкусу.

Сюда‚ в этот город‚ Ваничке списали из гвардии, огромного‚ румяного и громкоголосого. Всякому понятно: каждое ружье само выстреливает раз в году‚ невзирая на уставы полевой и караульной службы. Его ружье оконфузилось в тот момент‚ когда Ваничке стоял на посту возле царского покоя‚ отстрелило ухо и попортило невозможную красоту‚ на которую засматривались служанки‚ фрейлины и падкие на разврат престарелые тайные советники‚ которые грешили в открытую. А без уха какой же гвардеец? Его списали из гвардии за безобразный вид‚ выдали предписание – "бороду брить‚ по миру не ходить" и отослали в глушь‚ в будку с земляным полом для государевой пользы.

Ваничке спал в духоте целый день‚ распаренный и многосонливый‚ а к ночи начинал шевелиться: ел ихнюю рыбу‚ пил ихнюю водку и неприметно обращался в еврея.

– Ой‚ ой‚ ой‚ ой‚ Иошке в бой идет! – пел Ваничке. – Еще часок – азохен вей – и Иошке пропадет.

Непомерная сила распирала его изнутри‚ и когда становилось совсем уж невмоготу‚ Ваничке раскидывал руки на стороны‚ упирался ими в стены‚ отрывал будку от земли и переносил с места на место. Для удобства Ваничке приколотил к стене лавку со столом‚ и ничто уже не мешало его передвижениям по городу. Будка бродила вечерами по улицам‚ и ноги переступали понизу‚ как из-под бабьего подола. В душные грозовые ночи‚ под бликанье молний‚ будка дошлепывала до реки‚ залезала на прогретое мелководье‚ и Ваничке плескался в воде‚ не выходя из дома‚ выпевал в бычьей истоме:

– Солнце всходит и заходит‚ а в душе моей – их вейс...

Ровно в полночь Ваничке выходил из будки с дымящимся фитилем в руке и шел к пушке. Кто-то когда-то победил кого-то неподалеку, доблестно и со многими потерями‚ и в честь позабытого события пушка стреляла еженочно‚ гулко и торжественно.

Возле лафета уже топтался Пинечке‚ ежась на ветерке в ожидании триумфа. Ваничке закладывал в дуло порох‚ прикладывал фитиль‚ и жителей подкидывало на тощих тюфяках в память о доблестных временах. Затем Ваничке возвращался в будку‚ а Пинечке тут же заползал в теплое дуло и немедленно засыпал‚ в уюте и покое.

И снились ему меленькие‚ тощенькие слоны‚ которые никак не могли протиснуться через игольное ушко. Хобот еще пролезал – так-сяк‚ а голова застревала.

Всё утихало в том городе‚ как дыхание пропадало‚ лишь просил кто–то беззвучно‚ в сердце своем‚ на исходе дневных горестей‚ в пугливой тоске по Защитнику:

– Дай‚ Господи‚ доброй ночи. Дай лечь на покой и встать для жизни. Дай силы уставшим служить Тебе. Дай нам успешный завтрашний день, сытый‚ покойный‚ благословенный и милосердный‚ нам и всему народу Израиля. Амен!