Глава четырнадцатая Город на минах
Глава четырнадцатая
Город на минах
(Ленинград, Луга. 67-я армия. 21–25 февраля 1944 г.)
21 февраля. Ленинград
Вчера Б. Лихарев по телефону вновь предложил мне поездку по командировке «Красной звезды» в первой «Красной стреле», отправляющейся в Москву, с тем чтобы через день вернуться тем же поездом в Ленинград. Поездка торжественная, парадная — такое событие!
Но сегодня я был в Высшем инженерно-техническом училище ВМФ и, узнав, что оттуда через несколько часов выезжает грузовик на Лугу, решил ехать на фронт, в войска, ведущие наступление уже за Лугой.
Собираться мне недолго: полевая сумка, набитая до отказа, рюкзак с сапогами (сам я — в валенках) и продуктами, ибо аттестата у меня опять нет.
Полушубок, валенки, теплое белье, рукавицы — тяжелое снаряжение! И вот я на улице жду грузовика. Мороз крепкий, градусов, наверное, под тридцать.
Ехать — в кузове!
23 февраля. 8 часов утра. Луга
Луга. Точнее, шоссе под Лугой, ее окраина. Я опять в госпитале.
Полевой, передвижной. Номера еще не знаю. Вчера был сердечный приступ. Кроме того, вся спина обморожена, — лежу забинтованный, не шевельнуться. Грязная комната. Голубая когда-то, масляная краска на стенах облупилась, пожухла, потемнела. Часть стекол в окнах заменена фанерой. Несколько дней назад в этой комнате стояли лошади: здесь в дачном доме у немцев была конюшня. Там, где я лежу, высилась груда навоза. Комната — невелика, в ней уместилось всего семь коек.
В семь часов вечера, позавчера, на попутном трехтонном грузовике Высшего инженерно-технического училища ВМФ я выехал вместе со знакомым майором А. А. Рядовым.
В кузове — бидоны с бензином. Накрыв часть из них ватным капотом с машины, сели. Помчались, грохоча, по городу, мимо Балтийского вокзала, минуя какие-то склады, среди баррикад и полуразбитых домов. Эта трехтонка должна отвезти в 72-ю дивизию, в Заплюсье, «хозяйственно-вещевое довольствие».
Уже подъехав к тому складу, где предстояло взять это «довольствие», обнаружил, что расплескавшийся бензин обдавал мне спину: ватные брюки и полушубок сзади мокры насквозь. Не обратил внимания: «бензин — испарится!..»
Грузились до отказа тяжелыми ящиками; единственный тюк сунули в левый передний угол кузова, чтоб сделать нору, в какую Рядов в своем тулупе поверх морской шинели и я должны были втиснуться. Навалили груду валенок. В них зарылся красноармеец, сопровождающий груз. Капитан, командир автороты, сел за руль, какого-то интенданта усадил рядом в кабину, а шофера — изгнал. Тот, весьма недовольный, проворчал: «Незачем мне морозиться…», но не поспоришь! Залез на ящики, прихватил из груза второй полушубок, запахнулся…
Перегруженный, несущийся, как тяжелый снаряд, грузовик помчал нас по Пулковскому шоссе на Гатчину.
Невыносимо воняло бензином. Спину мне столь же невыносимо жгло, будто кислотою. Но я не мог даже шевельнуться, затиснутый между Рядовым, навалившимся на меня, грудой валенок с зарывшимся в них красноармейцем и ящиками, которые, смещаясь, вдавливали в меня свои острые углы. Напористые иглы морозного ветра пронизывали ватные штаны на коленях, пробирались под рукава полушубка и всюду, где оказывалась щелочка. Звезды виднелись сквозь дымку. Знакомая уже дорога: на снежной, объятой тьмою дороге возникали, исчезали силуэты немногих попутных и встречных машин.
Незадолго до Гатчины мы промчались мимо нескольких уцелевших деревень, сквозь стекла окон брезжил свет, кто-то жил там. Тыловые воинские части? Или освобожденные от оккупантов крестьяне?
Прекрасное шоссе лилось, как широкий гладкий поток. КПП больше нас не останавливали, их не было. Гитлеровцы бежали отсюда, видимо, очень поспешно: не успели сжечь все деревни. Следов войны в темноте было не различить; только вместо некоторых домов виднелись среди развалин печные трубы.
Промчались по главной улице Гатчины. Каменные дома справа и слева были почти сплошь прогоревшими, с черными языками копоти над окнами. Только в редких домах кое-где виднелся свет. Много машин стояло вдоль улицы. Мы проскочили железную дорогу, я слышал веселые гудки паровозов, красным огоньком мигнул поднятый шлагбаум.
За Гатчиной началась мирная по внешнему облику страна. Пустырь полей кончился. Деревни, сохранившиеся полностью, с плетнями вокруг домов, тихие, заснеженные, спали. Вскоре начались сплошные леса — высокие сосны и высокие ели, и низколесье, и перелески, и кустарник. Деревья, выбеленные снегом и инеем, были фантастически декоративны.
На повороте, в какой-то прелестной деревне, мы остановились: в радиаторе кипела вода. Капитан и шофер пошли на поиски колодца. К нам приблизилась регулировщица — веселая, звонкоголосая…
— Какая деревня?
— Кривое Колено!
— А фрицы тут есть? — спросил шофер.
— Попадаются… Вчера двое попались! — со смехом сказала девушка. — Сами пришли… Хлеба, говорят, нет!
Конечно, в лесах, в землянках еще немало одиночных немцев. Они постепенно вымерзают или, голодая, выходят, сдаются в плен. Или, может быть, стреляются, отчаявшись выйти к своим…
Шофер принес воды, ругаясь:
— Наискался! Тут лазать-то не особенно!.. Того и гляди нарвешься в темноте! Мины!..
Помчались дальше. Встречные машины попадаются редко: их мало.
Лес, лес — белый, разукрашенный морозом. Кое-где у обочины — обломки разбитой техники…
Деревня Выра, большая, красивая. В ней все населено. Огоньки, люди, автомашины.
Село Рождествено. Тут какой-то объезд, сворачиваем. Гора — подъемы и спуски. Погорелая, разрушенная сплошь деревня — таинственная, пустая в этом глухом лесу.
Костер на шоссе: возле стоящей груженной мясом трехтонки шоферы в ведре варят говядину.
Дальше… Местность живописна, из леса выскакивают то одна, то другая деревни — уже частично побитые, сожженные. Вдоль дороги — воронки, черные от разрывов мин круги на снегу. Чем ближе к Луге, тем все больше следов войны; теперь шоссе — широкое и прямое — все чаще обрывается гигантскими развалами от взрывов: здесь были мосты. И огромные, диаметром во всю ширину шоссе, воронки от наших авиабомб. Они обведены березняковыми оградами, на которые насажены елки, чтоб заметить их издали, — круглые ямы в квадрате оград.
Сделаны объезды — настильные мосты из бревен, узенькие, не слишком надежные.
Через самые большие воронки, когда две-три из них смыкаются, и через некоторые пропасти от исполинских взрывов проложен путь по середочке: спуск — въезд. Машина, прощупав путь фарами, ныряет; гудя, вылезает между хаотически вздыбленными стенами замороженной разъятой земли. У многих таких «переправ» — сигнальщики с флажками и фонарями, работающие дорожники.
Издали вижу впереди пожар, столпотворенье машин на взгорке подле разметенной взрывом одной из этих «переправ». Кажется, горит на шоссе бензин? Подбираемся ближе: нет. Эффектное зрелище: глубокая круглая воронка; по краям ее, вдоль всей окружности, — большие костры из бревен. Группами вокруг каждого греются красноармейцы. Справа и слева — избы деревни, изгороди, множество стоящих грузовиков, санитарных автобусов, тягачей…
Я выстыл, промерз до костей, все тело избито об углы ящиков, жжет облитую бензином и обмороженную спину; давит и болит сердце, трудно дышать…
Приближаемся к Луге. Стала попадаться боевая техника: орудия, танки.
Деревня с высокой церковью на горе. Вдоль шоссе все чаще — подковообразные ложементы из снега, выпуклостью дуги обращенные к оборонявшимся здесь немцам. По обочине, и на самом шоссе, с краю, и вдоль лесной опушки таких укрытий то сразу много, то почти нет. И виден по ним весь «процесс» наступления: где немцы оборонялись, наши залегали; строили эти снежные «фортеции», били систематически, вырывались в атаку и… вот шоссе чистое — тут немцы драпали. И вот им вновь удавалось зацепиться: опять белые сугробистые подковы; наши минометы, пулеметы и автоматчики били отсюда. И опять — чисто…
Так «спазматически» шел бой.
Это — на участке шоссе в районе деревни Долговка и дальше.
Все мосты взорваны, и всюду узкие бревенчатые мостики. И на одном из них наша трехтонка провалилась. Тут работали саперы, помогли нам. Мы долго возились, раскачивали, ворочали бревна, доски. Вылезли!
Река Луга. Большой, на десяток километров, объезд.
Отсюда, с объездом, до города — двадцать два километра. Широкие пространства переправы по льду. Вешки. Много машин. Пробки.
Впереди — гористый, лесной берег.
Наконец въезжаем в Лугу. В лесу вырастают дачные домики, потом — городские дома. Останавливаемся на перекрестке. Приехали! Семь часов утра. Ехали ровно двенадцать часов, а на морозе я с пяти, то есть четырнадцать часов.
На спине кожа слезла и мокнет, больно идти. Сердце отказывается работать.
Машина уходит дальше. В предутренней тьме я и Рядов взваливаем на себя рюкзаки. Куда податься? Вдали — пожар, догорает дом, освещая город. Улица в развалинах, но и много уцелевших домов. Ищем коменданта, но нет сил искать.
Дойдя до первого трехэтажного дома, в котором — свет, вваливаемся туда.
Какие-то шоферы чинят во дворе грузовую машину. Поднимаемся по лестнице, ощупью, в темноте, попадаем в кухню — еще теплая плита.
И сразу у меня — сердечный приступ. Не могу даже слова произнести.
Валюсь на плиту. Там мокро, там какая-то вареная картошка в кастрюле. Все равно!
Лежу с острой болью в груди, забываюсь…
Сквозь забытье слышу топот сапог, голоса, шумы. Красноармейцы встают: день-то ведь начался!
Этаж дома, в котором находимся мы, занят трофейной ротой 42-й армии.
Расспрашиваем красноармейцев. Девушка-дружинница приносит мне кружку чая.
Трофейщики рассказывают: трофеев в Луге никаких не досталось, кроме склада муки, да нескольких автомашин (уже сданных начальству), да мелкой чепухи. Немцы увезли все, а то, что увезти не успели, — досталось частям, занимавшим город. Вероятно, местное население поживилось. Его много: в окно видны проходящие по улице дети, женщины. Видны также партизаны и красноармейцы.
Мне подсказали: неподалеку расположился один из полевых передвижных госпиталей 67-й армии. Добрел до него. Лег на скамью, ждал врача. Она сосчитала пульс:
— Хорошо. Я уложу вас!
— Может, пустяки?
— Какие же пустяки? Пульс сто тридцать четыре! А ведь вы уже отдохнули!
Сегодня — день годовщины Красной Армии. Вестей никаких. Мы — как на необитаемом острове.
24 февраля. Полдень
Ослепительный, солнечный день. Блещущий снегом сосновый лес. Спертый воздух палаты, тяжелое дыхание больных. Топится печка, в ней разорвалось что-то. Сестра отскочила: «Что это?» Видимо, капсюль.
Весь день, как и вчера, доносятся взрывы. Мины!
Вместе со мною в палате лежит некий капитан из 367-го артиллерийского полка РГК (152-миллиметровок), пришедшего с Волховского фронта. Этот капитан рассказывал вчера, как не повезло полку.
Еще задолго до Луги обнаружив в лесу трофейный спирт, перемерзшие артиллеристы выпили его. Шестьдесят человек умерли. Семьдесят — отравились, но выжили. Спирт был отравлен отступавшими немцами.
Ни в одном бою, за все время войны полк не нес таких потерь. В самых упорных боях выбывало не больше десятка: система — тяжелая, бьет с пятнадцати — восемнадцати километров, блиндажи — отличные, и, хотя враг выпускал порой до полутора тысяч снарядов на батарею, никогда, кроме единичных, потерь не было.
Два артиллерийских дивизиона полка остались далеко от Луги. Один (командир его — Андриевский) вступил в Лугу на следующий день после ее взятия. Весь личный состав разместился в четырехэтажном кирпичном доме.
Орудия, всю технику ввели во двор. В этом же доме ночевали еще два других подразделения — люди набились во все комнаты.
В шесть часов утра 14 февраля произошел гигантский взрыв от мощной мины замедленного действия. Дом поднялся на воздух. Уцелела только малая часть корпуса, все остальное — в развалинах. Весь артдивизион — сто шестьдесят человек — погиб, кроме двух, случайно оказавшихся в уцелевшей части.
Капитан, рассказывавший мне это, и еще трое были в соседнем доме. Большую часть погибших даже не удалось откопать. Человек двадцать собрали по кускам: бесформенные обрывки человеческих тел в пыли и в грязи. Сложили все в кучу, похоронили. До остальных дорыться не удалось.
Командир дивизиона сделал ошибку, сосредоточив всех в одном месте. Но люди, просидевшие всю войну в болотах, не видевшие даже населенных пунктов, так стремились поспать на полу!
Вся Луга на минах!
С уверенностью селиться можно, конечно, только в маленьких деревянных домах, где осталось русское население.
При уходе немцев жители прятались. Родители в одном из домов спрятали взрослую дочь на чердаке, под сеном. Немцы уже бежали. «Прошли все!» — решила мать. Дочь вылезла, села завтракать. Тут — цепь немецких автоматчиков. В руках — гранаты. Увидели в окно: «Ком, ком!» И увели дочь. Мать — плачет.
Вот на соседней койке — маленький, заурядный пулеметчик, сержант Евгений Колыбанов, худой, беззубый, простенький, рассказывающий о себе «все как есть», без прикрас и без жалоб, видевший на войне многое. Родом он из Петрозаводска, в мирное время был рабочим на одном из заводов Таганрога.
17 января батальон лыжников вышел с переднего края правее Пулкова, в тыл к немцам. За двадцать один день пути по тылам сделал больше трехсот километров. При взятии в лоб одной из деревень погибла вся первая рота; остальные пешком, неся лыжи на себе, двинулись дальше, углубляясь в густой лес. У деревни Федоровки, в удачном бою, погнали немцев так, что те бросили около сорока бронеколпаков с пулеметами; в немецких блиндажах остались лимоны, печенье, ром, новые бурочные сапоги, много всяких трофеев. Наши бойцы, изломав немецкие пулеметы, пустились в преследование.
Батальон лыжников перебил больше трехсот немцев, но и сам потерял сотни полторы людей.
— Тут нас, чтобы дать нам отдых, сменил стрелковый полк. Мы, конечно, отдыхали недолго, пробрались на лыжах и пешком дальше, в немецкий тыл. Шли на Оредеж, восточнее железной дороги на Лугу. Болота — незамерзающие, мы — по пояс в воде, ночи маемся на снегу. Костры — не допущены, еды нет, один сухой хлеб… Потом вовсе голодали пять суток. Задача у нас — избегать боев, сообщать в дивизию по рации данные о противнике. Задачу эту мы выполняли: засели у шоссе, полтора суток пропускали немцев, сплошной колонной отступали они — их танки, орудия… Прошли они… Ну, мы тогда соединились у Красных Горок с нашими передовыми частями, пошли на Лугу.
Рядом с Колыбановым лежит старшина медицинской службы Константин Николаевич Феоктистов. Рассказывает о том, как его 245-й полк 123-й (ныне — Лужской) дивизии первым входил в Лугу и как немцы, отступая из города, оставляли только заслоны автоматчиков и минометчиков. Эвакуация техники и запасов проводилась немцами заблаговременно. Луга горела и в одиннадцать часов вечера 12 февраля, когда наши части вступали в нее, и утром 13-го. Повсюду взрывались не только каменные, но и маленькие бревенчатые дома. В том, четырехэтажном, в котором перед рассветом четырнадцатого погиб при взрыве артиллерийский дивизион, погибла также санчасть 120-й стрелковой дивизии; а неподалеку, в другом взорвавшемся доме — около ста саперов. Грохот сработавших мин замедленного действия мы слышим и сегодня.
25 февраля
Взяты Струги Красные. Бои — на окраине Дно.
Сегодня утром я выписался из госпиталя, вопреки советам заботливых врачей.
Полдня бродил по улицам Луги, наблюдал, делал беглые записи.
Город разрушен и сожжен наполовину. Везде на домах написано «Мин нет», и под каждой такой надписью — цифровое обозначение той саперной части, которая несет ответственность за разминирование. Но у взорванного моста, на некоторых каменных домах есть и такие надписи: «Опасно! Мины!», «Здание не занимать до 5 марта». В числе многих взорванных МЗД (минами замедленного действия) домов я видел и руины того, большого четырехэтажного, который взлетел на воздух 14 февраля и похоронил дивизион 367-го артполка. От дома осталась огромная груда кирпичей, окруженных высокими соснами, с ветвей свисают разлетевшиеся на сто — двести метров клочья одежды, одеял, обрывки окровавленного тряпья. Трупы давно убраны, но кое-где еще виднеются вмерзшие в землю куски человеческих тел. Перед развалинами — братская могила с фанерным памятником. Надпись на доске — перечислены шесть фамилий офицеров (два капитана, старшие лейтенанты и лейтенанты) и двадцать шесть фамилий сержантов и красноармейцев. Первый в надписи: «капитан Андриевский». Фамилии остальных погибших установить, очевидно, не удалось. Вокруг руин — следы гусеничных тракторов, увозивших искалеченные орудия. Местный житель роется в кирпичах, собирает и складывает на санки щепу, обломки досок. Везде валяются бесформенные куски имущества, амуниции, клочья одежды. От здания уцелел только угол…
Комсомольская улица. Бойцы чистят зенитные орудия. Везде у домов — полевые кухни, грузовики и фургоны. Мимо них повсюду прогуливаются местные жители. Разглядываю руины взорванного завода, против него уничтоженный миной замедленного действия каменный дом, — даже не определить размеров: гигантская воронка в груде разметанного кирпича, перевитых железных балок, изломанных печей. Кажется, именно здесь погибла сотня саперов.
Взорванный деревянный мост через реку Лугу. От него осталась только изуродованная половина; сделан объезд, и машины движутся по новому, временному мосту. Копошатся мальчишки, взрывают патроны, слышу смех и восторженный голос: «Моя техника действует!» По льду реки жители волокут на саночках обломки досок. Проволочные заграждения у моста прорваны.
Шоссе. Стрелки-указатели: «Красные Струги», «Новгород». Против поворота — большой мраморный постамент. Фигуры нет — торчит железный прут.
Мрамор замазан краской, по ней черными буквами надпись:
«В память освобождения германскими войсками г. Луга от большевистского террора». Сверху: «24 авг. 1941», снизу: «24 августа 1942» и подпись «Бургомистр».
Сквозь краску проблескивает золото букв: «В. Ленин».
Везде, где только мог, враг кощунствовал!
Собор — сохранился, но изгажен. Пуст. У собора — три обсаженные елочками, обложенные кирпичами могилы, с цветами из крашенной синим и красным марли и с надписями:
«Старший лейтенант Воронов Михаил Семенович. Погиб геройски за освобождение г. Луга, похоронен 13. 02. 44».
«Полковник Царев Фома Юрьевич, 1906 г. р., погиб в боях за освобождение Родины от немецкой оккупации в борьбе за город Луга, 13 февраля 1944».
«Вечная слава погибшим героям. Командир 996 стр. полка 286 сд. майор Козырев. Погиб 18 февраля 1944».
Святые могилы!
Против собора — примкнутый дверцами к киоску автобус-лавка Военторга.
Торговля бельем, мелочью. Толпятся военные и местные жители. Дальше на фанерном щите разложена военторговская галантерея — жестяные портсигары, звездочки, картонные домино, открытки.
Дом горисполкома. Женщины моют полы, убирают двор.
Захожу к председателю горисполкома Кустову.
Он еще несколько дней тому назад был командиром одного из отрядов 9-й партизанской бригады, а перед оккупацией Луги немцами работал здесь в исполкоме, эвакуировал большую часть населения. Кустов рассказывает: до войны в Луге было тридцать тысяч жителей. Ныне, по приблизительным данным, осталось восемь — десять тысяч.
Около пяти тысяч гитлеровцы арестовали в разное время, заключенных отправляли в неизвестном направлении. Многих расстреляли, повесили на улицах, замучили в тюрьмах и концлагерях; массовый угон населения, эшелонами, под угрозой расстрела происходил за пять — десять дней до отступления гитлеровцев из Луги. Некоторой части угоняемых удалось бежать в леса Лужского района, — пока таких зарегистрировано около четырех тысяч.
Немцы полностью разрушили и сожгли при отступлении здания заводов всесоюзного значения — абразивного и «Красного тигеля», все здания больничного комбината, городской поликлиники, разрушили кирпичный завод, больницы имени Михайлова и детскую; Дом культуры, типографию, краеведческий музей, педучилище, дома отдыха связи, 1-ю, 2-ю, 3-ю, 7-ю и 10-ю школы; из двенадцати детских садов сохранилось здание одного; все дома четырех детских яслей уничтожены; взорваны помещения электростанции, городская библиотека, многие другие общественные и административные здания.
Узнав у Кустова адрес штаба партизан, направляюсь дальше. Улица (шоссе) сплошь в развалинах. Уцелели только отдельные, главным образом деревянные дома.
Иду к вокзалу. Квартал, обнесенный двойной, загнутой внутрь высокой сеткой колючей проволоки. Здесь был лагерь военнопленных. Внутри — развалины взорванного каменного здания. Вхожу через ворота (угол улицы Урицкого и Транспортного переулка) в эту обитель смерти и пыток. Ряд блиндажей — пустых, глубоких, мрачных. Остатки «столовой» — деревянных в тричетыре ряда столов и скамей на дворе. Длинные бараки. Внутри одного — огромный деревянный чан и кирпичные, разрушенные «нары». Отдельно, за воротами, оплетенные сеткой колючей проволоки казармы.
Встречающиеся мне партизаны рассказывают, что заключенных в этом концлагере, падавших от истощения военнопленных, гитлеровцы выгоняли на работу в лес, многие страдальцы вели друг друга под руки, умирали по дороге.
Грузовики с трупами выезжали из лагеря каждый день. Только в последнее время немцы чуть смягчили террористический режим лагеря, вынуждали обессиленных людей вступать в РОА — фашистскую армейскую организацию.
Сюда, в Лугу, приезжал изменник родины Власов и, окруженный немецкими офицерами, произносил речь у собора перед «роавцами». Кое-кто из местных жителей надеялся, что, может быть, Власов и не изменник, а «тайно прислан советской властью, чтоб собрать «роавцев», пробудить в них патриотические чувства и увести в лес». Но вскоре все убедились в том, что это не так, что Власов, казнивший многих русских людей, действительно гнусный предатель…
При немцах в городе магазинов для русского населения не было, торговали только хлебные ларьки. Открыт был — для демонстрации фашистских фильмов — один из кинотеатров.
Немцы начали эвакуироваться из города за три недели до вступления наших войск; в последний день они в панике так спешили, что, покидая вокзал, взорвали его вместе со своими тяжелоранеными солдатами, которых не успели вывезти.
Я прихожу в Заречье — дачный приселок, в отличие от города — сохранившийся. Почти все дачи в нем, например дачи довоенного детского лагеря Литфонда, разорены и загажены. В них жили немцы. После себя оставили мусор, грязь, бутылки, консервные банки — все это убирают сейчас бойцы разместившегося здесь подразделения железнодорожных войск. В иных домиках живут их прежние жители, а большая часть раскинутого в сосновом лесу поселка занята партизанами 9-й бригады, вышедшей в Лугу 18 февраля.