ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В конце июля советские войска наступали на фронте общей протяженностью в 400 километров. В начале августа шли тяжелейшие бои за Орел. 3 августа Воронежский и Степной фронты согласно плану операции «Полководец Румянцев» начали наступление в районе Белгорода. В те же дни Ставка готовила наступление на Смоленском направлении — операцию «Суворов».

В связи с успехами Красной Армии, распадом «оси» и тем, что Италия стала союзником США и Англии, профашистские Румыния, Венгрия, Словакия, Болгария и Финляндия заметно охладели к Берлину и делали все возможное, чтобы последовать примеру итальянцев. Гитлер прекрасно знал об этой закулисной возне и тем не менее не спешил принимать меры в отношении предавшей его Италии. Более того, он был уверен, что Германии не следует идти ни на какие переговоры, а потому и приказал Риббентропу продолжать контакты в Стокгольме.

— Если я сегодня смогу договориться с Россией, — заявил он, — то завтра мне опять придется с ней схватиться — я ничего не могу поделать…

Очень скоро о выходе из войны на два фронта заговорил и Геббельс, и снова Гитлер ответил, что переговоры с Черчиллем не дадут никакого результата, так как им, по его словам, «движет ненависть, а не разум».

Осенью дела Германии шли плохо, и тем не менее представший на двадцатилетнем праздновании годовщины «пивного путча» перед своей старой партийной гвардией Гитлер поразил всех своей уверенностью. Сразу же поползли слухи о том, что перед нацией предстал «прежний» фюрер, а все разговоры о его болезнях есть не что иное, как самые настоящие сплетни. «Какую энергию он излучает! — писал своей жене Роммель, услышав фюрера в Мюнхене. — Какую уверенность он внушает своему народу!»

На самом же деле не было ни уверенности, ни энергии, и Гитлеру уже не суждено было стать «прежним» фюрером. «Гитлер, — пишет А. Буллок, — был превосходным артистом, но как ему удавалось до такой степени распалять себя, чтобы заставлять других, даже генералов, соглашаться, что еще остался шанс на победу? Часть секрета, конечно, — в его фантастической вере в силу воли. Настало время испытаний, и он не уставал повторять, что выстоит тот, у кого крепче нервы. Его поведение на протяжении последних полутора лет жизни определялось боязнью поставить под удар свою силу воли, и он избегал всего, что могло подорвать ее.»

Примером первого может служить его гневный отказ согласиться с численностью советских войск и масштабами военного производства. Он настаивал на том, что ресурсы Сталина истощились; его войска слишком измотаны, это невозможно (именно так он сказал Манштейну), чтобы русские сформировали 57 новых дивизий. Те, кто верит этим цифрам, — пораженцы. Это был постоянный главный элемент в его критике штабных офицеров, которые (как он утверждал) лгали и умышленно преувеличивали донесения о силе противника, чтобы оправдать свою трусость и отсутствие веры.

Пример второй — уходя от определенных ситуаций — его отказ посетить фронт или разрушенные бомбежкой города, чтобы своими глазами увидеть причиненные налетами страдания и ущерб. Однажды, когда санитарный поезд остановился рядом с его вагоном и он увидел лежащих на полках раненых, то нервно потребовал зашторить окна. Другой пример — его отказ появляться на публике, несмотря на настойчивые просьбы Геббельса. Им владел инстинктивный страх, что при его восприимчивости к настроениям аудитории он уже не справится с сомнениями и чувством безнадежности, которые обязательно придется преодолевать. Нежелание приезжать в Берлин, затворничество в Бергхофе или штаб-квартире, а со временем и в подземном бункере — все это отражало его стремление отгородиться от суровой реальности, таившей угрозу его воле выстоять.

Тем временем Красная Армия продолжала успешно наступать, и руководство разведкой все чаще стало поговаривать об устранении фашистских главарей, и в первую очередь Гитлера и Геринга.

Однако Сталин запретил проводить эти акции. Геринг вообще не вызывал у него никаких эмоций. Что же касается самого фюрера, то Сталин был категоричен: никаких покушений! И был трижды прав. Убийство Гитлера позволило бы германским политикам сесть за стол переговоров с западными союзниками, и кто знает, до чего бы они там договорились.

Отношения с союзниками у Сталина и без того не складывались. Шло время, а они и не думали открывать второй фронт. Известный негативный оттенок этим отношениям придавало и решение о приостановке арктических грузов. После того как Сталину надоело ждать сообщения от США и Англии об их планах в Италии, он послал Рузвельту и Черчиллю довольно резкую телеграмму.

«До сих пор, — писал он, — дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результате сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».

Телеграмма, а еще больше сокрушительное поражение немцев на Курской дуге заставило союзников зашевелиться: в октябре в Москву приехали министры иностранных дел союзников. Ни до чего особенного они не договорились, а если что и запомнилось из той конференции, так это встреча Сталина с Антони Иденом. После того как министр иностранных дел Великобритании сказал, что Черчилль «не абсолютно уверен в том, что план вторжения во Францию можно будет осуществить», Сталин холодно заметил:

— У меня создается впечатление, господин министр, что вы на Западе заняты только изучением этого самого призрака вторжения, в то время как нам выпало куда более трудное дело…

Смущенный столь откровенным намеком на безделье союзников, Иден попытался оправдаться, но Сталин резко оборвал его.

— Я не сомневаюсь, — все тем же ледяным тоном продолжал он, — что ваш премьер-министр преисполнен самых благих намерений, но точно так же я уверен и в том, что он хочет, чтобы ему доставались более легкие дела, а нам, русским, — более трудные. Это можно было бы сделать один раз, два раза, но нельзя этого делать все время… Но, — после небольшой паузы продолжал он, — мы не буквоеды и не будем требовать того, чего наши союзники не в состоянии сделать…

Иден молчал. Опытного дипломата не обманула последняя фраза советского вождя, которая прозвучала весьма примирительно. И намек на то, что Черчиллю не удастся долго просидеть на шее Сталина, был понят.

На этой же конференции государственный секретарь США Хэлл впервые заговорил о встрече «большой тройки». Сталин обещал подумать над этим предложением и в то же время заметил, что именно сейчас они имеют прекрасную возможность нанести сокрушительное поражение немецкой армии. И не воспользоваться ею будет грех. Он также как бы невзначай намекнул, что в отличие от немцев, чьи ресурсы были весьма ограничены, Красная Армия имела достаточно резервов на самые масштабные военные операции…

Прекрасно понимая, что рассуждения об общем враге и прочая лирика мало волнуют прагматичных американцев, Сталин как бы по секрету сообщил Хэллу о намерении СССР, сразу же после победы над Германией (и говорил он об этом как о деле решенном), выступить против Японии.

После столь неожиданного и весьма радостного для правительства США сообщения всю сонливость государственного секретаря как рукой сняло. Оно и понятно! Война на Дальнем Востоке не обещала легкой прогулки, и США не собирались идти на огромные жертвы, которые повлекла бы за собою затяжная война с Японией.

Порадовав американского дипломата столь важным известием, Сталин поднял заключительный тост. «Отныне, — подвел он итоги конференции, — сотрудничество трех великих держав будет еще более тесным… Что же касается Советского Союза, то я могу заверить, что он честно выполнит свои обязательства. За нашу победу, друзья!»

Столь радужная атмосфера конференции министров иностранных дел на самом деле вовсе не отражала истинного настроения советского вождя. И главными причинами его растущего недовольства являлись неудачная попытка открыть второй фронт во Франции, поскольку он не признавал варианта с Италией, приостановка конвоев через Арктику и его протест против того, что мирные переговоры Англии и США с Италией прошли без его участия.

Сталин снова поставил вопрос об открытии второго фронта, заметив, что действия англичан и американцев отнюдь не облегчают положения Красной Армии и немецкие дивизии из Италии, с Балкан и из Франции перебрасываются на Восточный фронт.

Ну а поскольку Черчилль и Рузвельт так пока и не пришли к соглашению по поводу операции «Оверлорд», встреча трех руководителей была неизбежна. Состояться она должна была с 28 ноября по 1 декабря 1943 года в Тегеране.

В середине двадцатых чисел ноября глубокой ночью от железнодорожной платформы в районе Кунцева отошел поезд. О маршруте его продвижения знали единицы. Начальником охраны поезда был сам генерал-лейтенант Власик, а его пассажирами Сталин, Молотов и Ворошилов.

В Тегеран Сталин ехал в приподнятом настроении. В ночь на пятое ноября войсками 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ватутина был освобожден стоивший ему стольких нервов, а войскам такой крови Киев.

Главной темой конференции стал вопрос об открытии второго фронта, от которого во многом зависели сроки окончания Второй мировой войны. Однако уже очень скоро стало ясно, что высокие стороны разговаривают на совершенно разных языках не только в буквальном, но и переносном смысле слова. И в конце концов Сталин показал характер.

— Идемте, — холодно произнес он, обращаясь к сидевшим рядом с ним Молотову и Ворошилову, — нам здесь делать нечего. У нас много дел на фронте…

Рузвельт постарался разрядить напряжение.

— Мы сейчас слишком голодны, — улыбнулся он, — чтобы обсуждать столь важные вопросы… Давайте сначала отведаем тот обед, который нам обещал маршал Сталин.

Застольная беседа началась с выяснения вкусов, и когда очередь дошла до кавказской кухни, Сталин поведал о ней своим «друзьям» много интересного.

Узнав, что Черчилль предпочитает армянский коньяк, он пообещал поставлять его в Англию, но… только после войны. Весьма тонко намекнув: если британский премьер хочет пить столь любимый им напиток, он должен поторопиться с окончанием этой самой войны.

Почувствовав свою силу, Сталин целый вечер поддразнивал Черчилля и предложил расстрелять все 50000 нацистских преступников, которых он насчитал. Черчилль возмущенно заявил, что Англия не может приветствовать такого массового насилия. На что Сталин заметил, что не собирается расстреливать и вешать главных нацистских заправил без суда, но за все те совершенные по их приказам преступления они должны быть сурово наказаны.

Хотя он говорил с явной иронией, ни у кого из сидевших за столом не оставалось сомнений в том, что уж кто-кто, а сам Иосиф Виссарионович разобрался бы со всеми этими людьми так, как он умел это делать.

Чтобы окончательно поставить Черчилля в тупик, Сталин попросил Рузвельта выступить мировым судьей в их пока еще только теоретическом споре. И когда тот предложил уменьшить предложенное Сталиным количество на пятьсот человек, напряжение спало.

Несмотря на шутливый тон, Сталин ясно дал понять, что рука у него не дрогнет… ни в разборках с врагами, ни в спорах с «друзьями». После этого он снова потребовал скорейшего открытия второго фронта.

«Друзья» все поняли, и уже за завтраком Рузвельт торжественно заявил о намерении открыть второй фронт в Европе в мае 1944 года высадкой десанта в Южной Франции. Против ожидания Сталин и не подумал выражать бурной радости и будничным голосом произнес всего одну короткую фразу:

— Я удовлетворен…

В Тегеране была впервые затронута тема послевоенного урегулирования, и никогда не отличавшийся ораторским искусством Сталин тем не менее сумел нарисовать довольно мрачную картину восстановления Германии уже через 15-20 лет и настаивал на самых строгих мерах по контролю над ее разоружением. Более того, именно в Тегеране он впервые заговорил о разделении Германии, установлении западной границы Польши по Одеру и запрету на какое бы то ни было объединение Германии.

2 декабря Рузвельт и Черчилль улетели, а несколько часов спустя покинул Тегеран и Сталин. В Москву он возвращался, как принято в таких случаях говорить, со щитом. Во многом его успехи объяснялись сложившейся к этому времени обстановкой на фронтах, где советские войска одерживали одну победу за другой, и разногласиями между Великобританией и США. Но это была и его собственная победа, которую у него не мог отнять никто.

Да, он оказался плохим военным стратегом и полководцем, но дипломатом показал себя искусным. К удивлению своего окружения, в Тегеране он продемонстрировал еще никем и никогда не виданную до этого гибкость, превратив Тегеран в своеобразный дипломатический Сталинград. Он легко и, что самое главное, почти безошибочно угадывал ходы своих «друзей», умудряясь скрывать собственные козыри. Он не впадал в показную истерику, как это делали в свое время Наполеон и тот же Гитлер, стараясь подавить своих оппонентов, а вел себя как затаившаяся пантера, готовая в любую минуту выпустить когти. И если у себя в Кремле он постоянно расхаживал по кабинету, то в Тегеране сидел с бесстрастным и временами даже отрешенным лицом, словно речь шла не о судьбе целых народов, а о каком-то крестьянине, не пожелавшем вступить в колхоз.

Он внимательно слушал, коротко, но убедительно отвечал и избегал всяческих откровений, на которые оказался так горазд подогретый армянским коньяком Черчилль. Именно поэтому у всех следивших за переговорами создалось впечатление, что после очередной реплики Сталина все доводы Черчилля в пользу задержки открытия второго фронта из-за положения дел на Балканах и в Средиземноморье казались детским лепетом. Более того, именно в Тегеране Сталин проявил себя как блестящий эксперт по самым разным областям знаний. «Ни в одном из своих высказываний, — скажет позже начальник английского Генштаба генерал Брук, — Сталин не допустил стратегической ошибки, всегда быстро и безошибочно схватывая особенности ситуации».

Одновременно Сталин весьма тонко продемонстрировал разницу, которая существовала в его отношениях к Черчиллю и Рузвельту, что постоянно сквозило в его беседах с американским президентом с глазу на глаз, особенно когда речь заходила об анахронизме империи и нежелании Черчилля предоставить английским колониям независимость.

Трудно сказать, повлияло ли совместное проживание с американским президентом в советском посольстве на то, что большинство споров на конференции Сталин вел с британским премьером, и чаще всего Рузвельт принимал его сторону. Оно и понятно: обещание начать войну с Японией дорогого стоило. И дружбы с Черчиллем в том числе.

Странное дело! Невысокий и далеко не самый фотогеничный Сталин сумел затмить огромного Черчилля и холеного Рузвельта. А как тонко он повел себя после того, как предложил расстрелять 50000 военных преступников и Черчилль в негодовании вышел из комнаты — он последовал за английским премьером и как заботливый друг, положив ему на плечо руку, мягко попросил не принимать сказанного всерьез и вернуться.

«Сталин, — писал в своих воспоминаниях Черчилль, — когда считает это необходимым, может быть очень обаятельным, и я никогда не видел, чтобы он так старался, как в тот момент, тем не менее я тогда не был убежден, как не убежден и сейчас, что все это была игра, за которой не стояло ничего серьезного».

Может быть, за ней ничего серьезного и не стояло, однако из всех трех участников Тегеранской конференции именно у Сталина были самые большие основания поздравить себя с одержанными на ней победами.

Да, он обыграл своих друзей-противников, но нельзя забывать и о том, что дело было не только в какой-то уж особой дипломатической изощренности Сталина. К тому времени Сталин представлял собой не только мощную военную силу, но и имел огромный международный авторитет, не считаться с которым не мог уже никто. И что бы там ни утверждали, и в Тегеране, и в Ялте Сталин говорил со своими пока еще партнерами по коалиции так, как он говорил всегда, — с позиции силы. Да и открыть второй фронт союзников заставила отнюдь не тонкая дипломатическая игра, а обыкновенный страх, что Сталин обустроит послевоенную Европу по своему образцу, что он и сделал с ее восточной частью.

После триумфального возвращения в Москву Сталину предстояло утвердить планы зимней кампании 1944 года. К этому времени Красная Армия являла собой мощную силу. Под ружьем находилось около 5,5 миллиона человек. Да и с техникой все было в порядке.

По официальным данным, США и Великобритания поставили 18700 самолетов, 9600 орудий и 10800 танков. Что и говорить, цифры впечатляющие! И все же подавляющая часть вооружения была сконструирована и произведена в Советском Союзе. Однако и немцы за счет поголовного призыва в армию тоже располагали весьма значительной живой силой, ненамного уступавшей Красной Армии.

Перед Новым годом войска 1-го Украинского фронта под командованием Ватутина перешли в наступление и освободили Житомир. А в середине января произошло давно ожидаемое событие: войска Ленинградского и Волховского фронтов очистили от противника железнодорожную линию Москва-Ленинград и таким образом положили конец блокаде города на Неве, которая длилась 900 дней.

После подавления сопротивления немцев на Корсунском выступе на Днепре Ставка ввела в бой шесть новых танковых армий. В течение марта они форсировали Днестр и вышли на румынскую границу, проложив дорогу в Бессарабию, Буковину и Молдавию. Тем временем Малиновский освободил от фашистов Одессу и побережье Черного моря.

С потерей Гитлером Украины был положен конец его идее создания новой Германской империи на Востоке. Сталин же готовился к летней кампании 1944 года. Направлением главного удара были выбраны Белоруссия и Западная Украина, поскольку именно оттуда проще всего попасть в Германию. К середине мая разработка плана Белорусской операции под названием «Багратион» блестяще завершилась. Противник в беспорядке отступал, оставив в кольце под Минском 105-тысячную группировку. И теперь надо было решать, как лучше превратить операцию в Белоруссии в наступление по всему фронту. Этот вопрос решался на даче Сталина, и все присутствовавшие на совещании сошлись в едином мнении, что Германия истощена и уже не имеет ни людских, ни материальных ресурсов. По сути дела речь шла уже только о сроках окончания войны.

— И именно поэтому, — сказал Сталин Жукову, — наши войска не только могут дойти до Вислы, но и должны захватить хорошие плацдармы за ней, чтобы обеспечить дальнейшие наступательные операции на Берлинском стратегическом направлении. Что же касается 1-й Польской армии, то ее надо нацеливать на Варшаву… Немцы, — после небольшой паузы добавил он, — будут драться за Восточную Пруссию до конца, и мы можем там застрять. Надо скорее очистить от них Украину и восточную часть Польши. Это очень важно с политической точки зрения…

20 июля войска Рокоссовского форсировали Западный Буг, и начались кровопролитные бои за освобождение Польши. 2 августа в Варшаве вспыхнуло восстание, однако, к великому огорчению Рокоссовского, он ничем не мог помочь восставшим в освобождении города своей юности. У него для этого просто не было сил. Что же касается Сталина, то он выразил сомнение относительно донесений разведки о восстании в Варшаве. «Я, — писал он Черчиллю, — не представляю, как подобные отряды (речь шла о поляках-эмигрантах. — А. У.) могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг».

И тем не менее советское командование не собиралось пускать дело на самотек и отдавать Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу «каким-то там частям Крайовой армии». Поскольку это могло закончиться для Сталина самым нежелательным образом.

В отличие от других восточноевропейских стран, на территории которых претендовал Сталин, только поляки воевали с немцами и не сотрудничали с ними, а в 1941 году, уже сражаясь с фашистами как союзники Англии, а затем и Америки, заключили с Советским Союзом договор о дружбе и сотрудничестве. Однако для Сталина все эти заслуги ровным счетом ничего не значили. У него имелись свои планы на Польшу, которую он хотел видеть не только сильным государством, но и своеобразным гарантом от возрождения германской угрозы, а заодно и щитом, если такая опасность все же возникнет.

Вряд ли Сталин симпатизировал и 1-й Польской армии, сражавшейся в составе армии Рокоссовского, и попытка ее командующего генерала Берлин-га форсировать Вислу и прийти-таки на помощь восставшим вызвала у него очередной приступ раздражения. Впрочем, он мог обманывать только свой доверчивый народ; что же касается остального мира, то там прекрасно понимали недовольство Сталина и его нежелание помочь восставшим полякам, и вряд ли Черчилль преувеличивал, когда очень точно сформулировал причины столь безразличного отношения Сталина к варшавскому восстанию.

«Русские хотели, — писал он, — чтобы поляки-коммунисты были уничтожены полностью, но при этом так, чтобы осталось представление, будто они пытались их выручить». И они их действительно «выручили». Только в январе 1945 года армия Рокоссовского вошла в полностью разрушенный совсем еще недавно один из красивейших городов мира, в котором проживало почти 1,5 миллиона человек; к этому времени почти никого не осталось в живых.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.