Глава 7 «ЗАВЕРШИТЕЛИ» МИХАИЛ ДИТЕРИХС И НИКОЛАЙ СОКОЛОВ

Глава 7

«ЗАВЕРШИТЕЛИ» МИХАИЛ ДИТЕРИХС И НИКОЛАЙ СОКОЛОВ

В солженицынском «Красном колесе» беседуют бежавший с позиций Саша Ленартович и alter ego автора, полковник Воротынцев, «которого на главное возвращал Саша:

– Сейчас вы заставляете нести труп (убитого командира. – М.Х.), а потом прикажете нести этого поручика, наверняка черносотенца.

Саша рассчитывал: полковник рассердится. Нет. Так же отрывисто и даже как будто думая о другом:

– И прикажу. Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде.

– Партийные – рябь? – поразился, споткнулся Саша. – А тогда что ж национальные? А мы из-за них воюем. А какие же разногласия существенны тогда?

– Между порядочностью и непорядочностью, прапорщик, – еще отрывистей отдал Воротынцев «.

Понимаю условность, ненаучность деления людей по воротыныевскому признаку «порядочности», понимаю серьезность возражений, которые историософы и просто историки могут за это на меня обрушить. Понимаю и принимаю. Тем не менее позицию по отношению к действующим лицам моих собственных исторических сюжетов буду выстраивать на основании этого «воротынпевского понимания» главного разногласия той эпохи.

Рубеж между врагами, следовательно, пройдет в моем сочинении не между красными и белыми или зелеными и розовыми: безусловно порядочными предстанут погибшие Романовы со своими слугами и комиссар Временного правительства Василий Панкратов, и рабочий-большевик Анатолий Якимов (коего «кликали Ленькой»); военный же министр правительства Колчака генерал Дитерихс и его следователь Николай Соколов, главные авторы следственной версии цареубийства, будут изображены людьми непорядочными…

То, что они при этом составители сюжетов в духе «Протоколов сионских мудрецов», не ободряет, а, наоборот, сдерживает автора данного вывода. Ибо естественно заставляет меня сомневаться в собственной объективности по такому щекотливому вопросу. (Хотя вот Николай II и Александра Федоровна – они же верили в истинность «Протоколов», были религиозными антисемитами, но ничего, кроме жалости и сочувствия, не испытываю, прикасаясь к их несчастной судьбе,) Поэтому попытаюсь доказать тезис о непорядочности вышеназванных колчаковских персонажей, умышленно не задевая ни «еврейской темы», ни убийства Романовых.

Начну с генерала, носившего титул Правителя и Воеводы на Дальнем Востоке. («Разгромили атаманов, разогнали воевод» – пелось тогда в песне про Семенова и Дитерихса, сочиненной поэтом-партизаном Петром Парфеновым, Почему-то вспомнился по аналогии диковинный чин – «генералиссимус».)

Доказательство его личной непорядочности начну с напоминания, как без согласия Соколова генерал тайно снял для себя копию с доверенного ему на хранение дела и, пользуясь ею, выпустил первое документированное сочинение по «сверхмодной теме», опередив более педантичного в писаниях следователя. В наших профессиональных кругах любителей доверенных им чужих материалов именуют литературными пиратами.

Далее. Про сочувствие судьи Сергеева «евреям Керенским» и соответственно про недобросовестное ведение следствия генерал писал и печатал, когда уже точно знал: Иван Сергеев был расстрелян большевиками (возможно, тем же Юровским).

Особенное возмущение охватывает, когда из книги Касвинова, инспирированной органами, он узнает, чт же именно коллеги Юровского вменяли в вину судье Сергееву в 1920 году. Судья в начале следствия составил списки лиц, разыскиваемых по возбужденному прокуратурой делу, и разослал их во все белые соединения, отделы контрразведки и угрозыски. Согласно Касвинову, люди, задержанные по этим спискам, все потом были расстреляны. В ЧК обвинили судью Сергеева в истреблении свидетелей… Касвинов пишет, что так, например, был расстрелян красноармеец Летемин, в ночь убийства спавший дома и просто пересказавший следователю про преступление то, что услыхал на следующий день от стоявших в карауле ДОНа товарищей. Мне неизвестно, был ли Летемин расстрелян в действительности (Касвинову, как и его заказчикам, доверять нельзя ни в чем), но если это правда – Сергеев вовсе не мог быть обвинен в его гибели. В протоколе допроса, составленном судьей, определенно сказано, что Летемин был допрошен им не как обвиняемый, а свидетелем. Но даже чекистские следователи не убивали важных свидетелей, пока следствие не считалось законченным (т е. когда в свидетеле больше не было нужды).

Я умышленно излагаю историю Летемина в терминах нравов его жестокого времени, чтобы читатель убедился: даже при самых страшных допусках эпохи, Летемина да и других свидетелей, упомянутых Касвиновым, – горничных гостиницы, где жили чекисты, шоферов, этапировавших машины с семьей, обслугу ДОНа и проч. – их уничтожали вовсе не по приказу Сергеева. Если это действительно белыми было сделано (снова и снова повторяю «если», ибо касвиновской команде солгать, что два пальца обмочить), то по приказу Соколова, когда ему пришлось отступать с армией и исчезла возможность пользоваться для содержания свидетелей тюрьмами. Если же такое решение приняли без него, что тоже возможно, – значит, по приказу военной контрразведки. Она выполняла по данному делу решения Дитерихса. (По тому, с какой свирепой злобой помянуты исчезнувшие свидетели в книгах Дитерихса и Соколова, допускаю, что Касвинов в виде исключения написал часть правды.)

Сохранилось немало объективных свидетельств того, как работали белые контрразведчики. «Когда история даст нам в будущем возможность познакомиться с подлинными фактами сибирской ситуации, – писал в совершенно секретном докладе в Белый дом глава американской военной разведки в Сибири подполковник Роберт Эйхельбергер, – я уверен, число людских потерь, вызванных появлением омских чиновников в Омске или Екатеринбурге и приходом большевиков в Казань и Уфу, сравнимо». Т. е., вовсе не идеализируя красных палачей, американец одновременно предполагал, что белые не слишком им уступали. (Согласно советской энциклопедии, в Пермской губернии, уездным городом которой считался Екатеринбург, было расстреляно за год колчаковского правления 25.000 человек – вполне сопоставимое с красным террором тех времен число.)

Можно предполагать, что судья Сергеев заплатил жизнью за бессмысленную жестокость того самого человека, который позже опорочил его память в своей книге.

В отличие от Дитерихса, репутация другого упомянутого в названии этой главы господина, Николая Соколова, и сегодня котируется достаточно высоко. По-моему, лишь Бруцкус, и то в неопубликованном сочинении, содрал с него маску добросовестного юриста – потому характеристику следователя начну с эпизодов, отмеченных Бруцкусом еще в 20-х годах, но тоже, как мы условились выше, не касающихся «еврейской темы».

Первое. Дворцовый камердинер Алексей Волков рассказал Соколову о посещении Царского Села военным министром Временного правительства Александром Гучковым:

«Зачем тогда приезжал к императрице Гучков, я не знаю… Когда он шел назад, один из офицеров, приезжавших с ним, основательно пьяный, обратился ко мне… и злобно крикнул: «Мы враги ваши, вы враги наши, вы все здесь продажные». Гучков шел впереди, на растоянии всего нескольких шагов, он не мог не слышать этих слов.»

Бруцкус обвиняет Соколова, что, процитировав это показание в книге, Соколов действовал как злобный антигучковский памфлетист (монархисты ненавидели своего единомышленника Гучкова, потому что он интриговал против данного монарха – Николая II). Невозможно поверить, восклицает Бруцкус, чтобы такой человек как Гучков взял с собой – куда? во дворец! – пьяного офицера! Увы, если мерять исторических персонажей зыбким эталоном порядочности, как мы условились выше, то признаем, что политик Гучков не раз балансировал как раз на краю обрыва. И возможно, взял с собой во дворец в революционные дни преданного, хотя и распущенного офицера и предпочел «политично» не заметить его хамства… Но в чем Бруцкус безусловно прав: в любом случае, допрашивая самого Гучкова – а Соколов провел его допрос в эмиграции, в Париже, – следователь обязан был перепроверить показание камердинера. Но он этого не сделал.

«Я допрашивал Гучкова по узко специальному вопросу и думал допросить его еще раз. Но его дальнейшее отношение к делу дало мне основание думать, что он не желал более свидетельствовать, – писал Соколов. – Поэтому освещая его посещения Царского данными следствия, я как судья отнюдь не настаиваю, что они вполне соответствуют истине.»

Тут-то Бруцкус и взорвался (допускаю, что политически он был близок к Гучкову):

«Прием, пущенный в ход Соколовым против Гучкова, является для фальсификатора… классическим, чтобы… показание недостоверное, ничем не доказанное… положить в основание вывода – иногда, впрочем, в случаях особо скандальных с лицемерной оговоркой, что, мол, я, Соколов, как судья оставляю за собой право усомниться… Свой классический прием Соколов применяет во всех направлениях: и для установления небывалых событий, и для создания нужной ему обстановки, и для опорочения неугодных людей. Об известном банковском деятеле Ярошинском Соколов записывает: «Поручик Логинов показывает, что Ярошинский был агентом немцев, имел в войну от них громадные денежные суммы и на них вел по директивам врага борьбу с Россией.» Никаких, самых отдаленных намеков на достоверность слов Логинова не приводится… но обвинение брошено, и Соколов по своей системе шлет вослед: «Как судья я по совести должен заявить, что роль Ярошинского осталась для меня темной.»

«Не перечислить всех, кого Соколов забросал грязью этим излюбленным приемом», – завершает Бруцкус.

Данный пункт нуждается в комментариях.

В следственное дело и, соответственно, в книгу Соколова президент пяти столичных банков Карл Ярошинский попал потому, что во время ссылки Николая II пожертвовал на освобождение бывшего государя, по собственному признанию, примерно 175.000 рублей. Деньги эти он отдал в руки своей старой клиентке Анне Танеевой-Вырубовой, фрейлине императрицы, которая, в свою очередь, переслала их в Тобольскую губернию (тогдашнее место ссылки Романовых) для жившего там офицера Бориса Соловьева, зятя Распутина, якобы готовившего побег семьи. Но, согласно версии мифомана-следователя, каждое лицо, причастное к екатеринбургскому делу, неизбежно работало для какой-нибудь спецслужбы или группы заговорщиков («сионских мудрецов», например). Распутин, Вырубова, а за ними и зять Распутина, и, соответственно, банкир, дававший им деньги, – все зачислялись Соколовым по ведомству германской разведки. Упоминание имени Ярошинского в книге как лица, получавшего кайзеровское золото для подрыва и ослабления императорской власти, не случайно, а явилось символической компенсацией банкиру за то, что он не забыл былых благодетелей (в отличие от очень многих их подданных) и бескорыстно пожертвовал на их освобождение то, чем был богат, – деньги. И становится понятен источник почти истерического негодования Бруцкуса против следователя.

Свое назначение Соколов получил в сложный для военно-политических кругов момент. Вспомните докладную записку Сергеева, направленную в адрес Колчака… Кстати, генерал Дитерихс так оправдался от обвинений смещаемого следователя в том, что, мол, его, генеральские, подчиненные убивают нужных свидетелей и тем мешают устанавливать истину по делу, и что они же похищают в свою пользу ценные улики:

«В том и заключался дьявольский расчет евреев: поручить дело большевикам, так как их будут расстреливать на месте, без допросов.»

(Только не возражайте ему мысленно: а почему, Ваше Превосходительство, расстреливать большевиков положено без допросов? Я не преувеличиваю: это цитата из 1-го тома его книги стр. 233.)

На Соколова обратил в это время генеральское внимание гарнизонный начальник князь Голицын: он был земляком юриста, тоже пензяком. Николай Соколов переоделся крестьянином и пешком прошел тысячи верст от центра страны до Сибири, чтобы примкнуть к единомышленникам – белым. Генерал решил приглядеться к рекомендованному князем человечку, и Соколов показался ему лицом, соответствующим делу государственной важности. Дитерихс, кстати, объясняет, чем купил его генеральское сердце этот незнакомый пензяк. Более остального, видимо, ругательствами в адрес бывшего премьера Керенского, коего следователь именовал в беседах с ним «Аронкой» и «Арошкой».

… Объясню моему современнику позабытый исторический сюжет.

«Временный» премьер Александр Керенский некогда являлся любимейшим объектом поношения для право-монархических кругов, потому ему как бы уж и полагалось принадлежать к обрезанному племени. Но иудаизировать Александра Федоровича было трудненько даже единомышленникам Дитерихса. Как назло, он происходил из старинного священнического, т е. особо чистокровного русского рода, притом из настоящей глубинки – родился в городке Керенске, при впадении речушки Керенки в реку Вад, в той же Пензенской губернии, что и Соколов. (При большевиках город переименовали по имени более крупной реки – в Вадинск.) Отец будущего премьера был лицом светским, директором гимназии, но тоже в глубинном российском Симбирске. Дослужился папаша Керенский до чина статского генерала и соответственно до звания потомственного российского дворянина.

А все-таки сынок-то его оказался евреем. Во-первых, у него были волосы темные. Во-вторых, умел красиво говорить. Посудите сами, разве коренной русский человек умеет красиво говорить? Его матерью была вовсе не г-жа Керенская, она его приемная мамаша, а настоящей являлась знаменитая террористка-цареубийца Геся Гельфман, из квартиры которой 1 марта 1881 года народовольцы вышли на «акт». Во время суда Геся оказалась беременной, поэтому ее не казнили, и она умерла позже, от послеродовой горячки в крепости. А ребеночка-то куда дели? Вопрос с Гесиным ребенком давно мучал романтическое российское сознание, и в 1917 году, 36 лет спустя, ответ на него таки нашли: власти отдали его на воспитание дворянину Керенскому… Да-да, господа, иначе откуда у этого провинциала такой дар зубы православному народу заговаривать? Бруцкус был уверен, что Соколов, человек с университетским образованием, в такую байку заведомо не верил, просто подыгрывал солдафону, называя Александра Федоровича «Аронкой»… Посему он обозвал следователя не только прохвостом, но и низким подхалимом.

И все-таки…

Все-таки даже Бруцкус признает большую в конечном итоге ценность следственного материала Соколова. Как ни парадоксально, он приписал ее бездарности и крайнему цинизму следователя: «…у него были злые враги, испортившие всю работу. Враги эти – страстное озлобление против евреев, ни на секунду не забываемая цель, что все надо валить на еврейский народ, не очень высокие умственные способности и безоглядное тяготение к лжи… Но для дела, за которое Соколов взялся, у него не было достаточно талантов: он терзал правду по-медвежьи, тяжело и неуклюже, и скверная работа его ярко выступает наружу, удивляя своей грубостью»… И далее: «Он подмигивает читателю, мол, я и сам все понимаю, но, дескать, в интересах национального дела так надо». То есть, черпая главный материал для опровержения следственных выводов Соколова из его же собственной книги, Бруцкус приписал этот парадокс победе стихийного реализма юриста-профессионала над романтическими придумками слабого враля.

Примерно так и Энгельс убеждал нас, что Бальзак был великим реалистом вопреки своим аристократическим предрассудкам…

Понимая вполне чувства Бруцкуса, для которого следователь помимо национального обидчика был еще и оскорбителем лично знакомых и уважаемых людей (наподобие Гучкова или Ярошинского), не будем с профессором и вполне солидарны. В конечном итоге достоинством следовательской работы Соколова явилось как раз то, что он заносил в протоколы все: чушь и идиотскую информацию даже тех свидетелей, которым он, по собственному признанию, вовсе не верил. Разумеется, оклеветанные современники чувствовали себя тяжко после публикаций подобных опусов, зато для нас, историков, следователь сохранил аромат революционной эпохи – с ее циничной открытостью и наивной демагогией, с благородством ее идеалистов и распущенностью социальных низов, со всеобщей причастностью к идеологии и низким, мифологическим ее уровнем. Словом, тот аромат, что донесли до потомков И. Бабель, А. Веселый, автор «Тихого Дона»…

Вот конкретный пример его работы: Наметкин и Сергеев уклонились от внесения в протокол похабных надписей с места преступления или рисунков, которые охранники-жеребчики набрасывали во время дежурств на стенах Ипатьевского дома. Они справедливо полагали, что мат и сексуальные позиции с подписью «Царица и Распутин» ничем не обогатят историка, в будущем по интересующегося итогами их работы. А «природный охотник», «самолюбивый фанатик своей профессии» (Дитерихс), словом, Николай Соколов внес в протоколы и похабель, и оскорбления – «свидетельства предсмертного мученичества пленников», как назвал их Бруцкус. Фактов следователь дал историкам предостаточно, чтобы воссоздать картину преступления, а его выводы и предположения, что ж, они тоже стали свидетельствами времени, приметами «великой эпохи», когда началось выдвижение к власти Ленина и Муссолини, Сталина и Гитлера, Ракоши и Зейсс-Инкварта и легиона им подобных почти по всей Европе.

К слову – одновременно приметами эпохи, когда не нашлось в Европе издателя для брошюры Бруцкуса…