Глава 24 СКАЗАНИЕ О ЯКОВЛЕВЕ
Глава 24
СКАЗАНИЕ О ЯКОВЛЕВЕ
Он побывал в нашем сюжете примерно неделю.
22 апреля 1918 года прибыл в Тобольск. 25-го встретился с Романовыми.
30 апреля на вокзале Екатеринбург-2 (ныне ст. Шарташ) передал царскую семью екатеринбургским комиссарам.
И попал в историю навсегда. Краткая хроника событий этой недели: прибыв в Тобольск, завоевал доверие охраны и получил царя для эвакуации в Екатеринбург. Появившись с императорской четой и одной из великих княжен на ближайшей к Тобольску железнодорожной станции Тюмень, неожиданно повернул спецпоезд не в сторону Екатеринбурга, а в противоположном направлении, на восток. Объявлен екатеринбургским советом изменником революции. В Омске его поезд задержан отрядами красной гвардии. Яковлев поворачивает обратно и отдает пленников под расписку екатеринбургскому совету. Возвращается в Москву.
Дальнейшие события его жизни – штрихи на полях специальных исследований: командарм и комиссар, потом только комиссар Второй армии красных. «Темной осенней ночью» (М.Касвинов) переходит на сторону войск Учредительного собрания – ему обещают там не мстить за прошлое. Арестован белой контрразведкой: «Здесь он и пропал» (Н. Соколов).
Для Соколова сюжет ясен: с помощью Яковлева «немцы увозили Государя с семьей ближе к расположению своих сил».
Какие основания у юриста бросить тяжкое обвинение в государственной измене большевистскому комиссару?
Прошу не подозревать меня в преувеличении, а недоверчивых самим просмотреть книгу Соколова. Причина обвинения такова: Яковлев понравился царю. («Это человек неплохой, прямой, он мне определенно нравится»). Царь был многоопытным политиком, четверть века учился, управляя державой, разбираться в людях. Мог ли такому человеку понравиться большевик? Нет. Большевик, если он не был евреем, являлся отбросом русского общества, продавшимся евреям. Следовательно?… Правильно: следовательно, Яковлев не был большевиком. Кем же? Кто был настолько силен, чтобы отправить посланца с вооруженным отрядом и мандатом за подписями Ленина и Свердлова спасать царя? Пожалуйста, вам предлагается выбор: либо правители Центральных держав, либо лидеры Антанты. Николай Соколов предпочитал (чисто интуитивно) кайзера: «Государь правильно понял Яковлева… Скрываясь под маской большевика, тот пытался увезти царя и наследника, выполняя немецкую волю.»
Версия Н. Соколова была впоследствии подправлена В.Александровым, – американским журналистом. Поскольку архивы германских разведслужб с годами открывались и никакого агента «Яковлева» в них не обнаруживалось, Александров предложил читателям запасной вариант из указанных выше: загадочный Яковлев «состоял на британской службе». Журналист ссыылается на книгу некоего де Куэ «The tragic Tzarina» (я не читал ее): «Этот резидент с канадским паспортом и квазиреволюционной эсеровской репутацией на политическом счету», этот Яковлев, был заслан в Россию Интеллидженс сервис. Александров соглашается с де Куэ: «Нет ничего невероятного, что британская разведка обзавелась в рядах русских революционеров вторым сверхшпионом» (первым посчитал легендарного героя историко-революционных фильмов и западных сериалов Сиднея Рейли, что меня лично заставляет думать: может, Сидней Рейли тоже был обыкновенным большевиком, а никаким не шпионом?)
Касвинов изложил еще один, советский вариант яковлевской легенды. Его нетрудно угадать, если вспомнить, что Яковлев перешел в 1918 году на сторону белых.
Историк, увы, не смог установить настоящей фамилии этого «некто», «некоего» Яковлева, служившего, между прочим, командармом и особоуполномоченным ВЦИКа: прямо-таки тайной гражданина Коровьева повеяло от его происхождения. То он уфимец Константин Мячин, то киевский купеческий сын Москвин, то отпрыск рижского инженера Зариня… В журнальном варианте «23 ступеней» комиссар так и зовется: Яковлев-Заринь. Понимаете, кто он? Рижанин…
В отличие от фамилии, партийная принадлежность зато сомнений не вызывала: «В разгар революционных событий пятого года вступил в партию эсеров… бежал за границу.»
За границей жил в Германии (бюро фон Николаи!) и Канаде (британский доминион, т е. Интеллидженс сервис!). В Россию вернулся через «Стокгольм, – тогда главную явку международного шпионажа. К удивлению многих эмигрантов, пробиравшихся в Петроград, бумажник Яковлева был переполнен банкнотами» (к удивлению Ленина, тоже пробиравшегося через «стокгольмскую явку мирового шпионажа»?) Касвинову известно и то, каким способом Яковлев заполучил в свои руки мандат на вывоз царя из Тобольска: «В 1917 году он вертится в окружении эсеровских лидеров, сначала Бориса Савинкова, потом полковника Муравьева», Марии Спиридоновой, Бориса Камкова (Каца) и Израиля Штейнберга: «Существуют указания, что на назначении Яковлева особоуполномоченным ВЦИКа настоял ЦК левых эсеров».
Нужно ли объяснять нелепость того, чтобы Свердлов поручил важнейшую политическую миссию функционеру оппозиции! (Прошел уже месяц, как левые эсеры – после Бреста – вышли из правительства.) Или, напротив, чтобы англичане или там немцы поручили кому-то похитить царя с семьей из Тобольска после того, как официально отказались принять Романовых легальным способом? Но – «попытка не удалась, авантюра провалилась. Дерзкое кружение по сибирским железным дорогам двойного шпиона-диверсанта, называвшего себя Яковлевым кончилось ничем». (Я ничего не прибавляю к цитате. – М. X.),
После начала перестройки вдруг стало ясно, что в новой нравственно-политической ситуации невыгодно держать Яковлева в латышах и эсерах: ведь он спасал доверенных его попечению узников. Значит, решение о расстреле действительно принимали жестокие екатеринбуржцы, которых судьба 20 лет спустя и покарала, а вот посланец Кремля, человек с мандатом от Ленина и Свердлова, гуманно противился бессудному убийству.
Тогда историк Генрих Иоффе, автор книги «Великий Октябрь и эпилог царизма», сумел открыть: псевдоним «Яковлев» принадлежал не Москвину, не Зариню, а действительно нашему Мячину, не в Уфе родившемуся даже, а в коренной глубинке – селе Шарлык Оренбургской губернии. И был он не эсером, а всегда-всегда большевиком, руководителем «Боевого отряда народного вооружения», экспроприатором оружия, динамита, шрифта и, разумеется, денег. (Мячин послужил Горькому прототипом для грабителя почтового поезда в «Жизни Клима Самгина»: было захвачено 200 тысяч рублей.) В 1909 году, раздобыв паспорт студента Яковлева, Мячин с товарищами ограбил поезд с золотом на станции Миасс: они захватили сто тысяч. «По отношению к врагу, – вспоминал сей персонаж старинного голливудского фильма, – все средства были хороши».
Поскольку среди охраны оказались убитые, Столыпин повелел «добыть их буйные головы», 13 боевиков были полицией схвачены, но Яковлев, отстреливаясь, ушел – с деньгами – и передал их в кассу Большевистского центра. На них-то открыты были знаменитые партийные школы на Капри и в Болонье, где сам грабитель числился слушателем под кличкой «Антон» (лекторами были Горький, Луначарский, философ и романист Богданов.) Потом «Антон» вернулся в Россию, чтобы ограбить киевское казначейство («нужны были деньги на открытие новых партийных школ», – эпически повествует об этом Г. Иоффе), но его явку выдали полиции, и он снова бежал за границу.
«Для Яковлева началась шестилетняя эмигрантская жизнь, – пишет Г. Иоффе, – об этом периоде его жизни известно очень мало.»
Но кое-что можно вычислить. В год начала его эмиграции состоялась так называемая Пражская конференция РСДРП, узурпировавшая власть в партии в руках Ленина: никого из прежних партийных лидеров, кроме самого Ленина, не избрали в новый ЦК – не только меньшевиков, но и старых большевиков. Засияли новые политические фигуры, мало до тех пор известные «практики» из провинций: в семичленный ЦК вошел, например, представитель Урала «товарищ Андрей» (Яков Свердлов), кооптировали и кавказского товарища, вожака экспроприаторов «товарища Кобу» (Иосифа Сталина) и, в отличие от кооптированных, законно избрали в ЦК и в его Русское бюро (аналог будущего секретариата ЦК) еще одного нового лидера, «товарища Филиппа» (запомните, пожалуйста, это имя, важное для развития нашего сюжета), Исая Голощекина.
А Василий Яковлев, слушатель каприйской школы, т е. человек, связанный с потерпевшим поражение старым Большевистским центром, ушел в тень. Известно только, что работал он после Пражской конференции не в Германии или Канаде, а в Бельгии. После начала первой мировой войны германские оккупанты интернировали его как гражданина враждебного государства.
Возвратился он в Россию весной 1917 года и был назначен на должность… заместителя хранителя библиотеки Генерального штаба. Объективные показатели для занятия должности имелись: владел свободно немецким, английским, французским, хорошо знал электротехнику и корабельное дело. Но, думается, главную роль в необычном назначении сыграли старые связи.
Г. Иоффе, не называя имени, иронизирует над Касвиновым, как же, мол, тот не сумел установить, где и кем был Яковлев в октябре 1917 года: большевистским комиссаром Центральной телефонной станции (смотри фильм М. Ромма «Ленин в Октябре»), упомянут он и в бумагах Ленина («5.30 – телефон Яковлева. Комиссар»). В это время он несомненно хорошо узнал своего босса, комиссара Военно-революционного комитета по делам внешней и внутренней связи, вышеупомянутого Голощекина.
В конце января 1918 года на Южном Урале возникает антисоветское восстание казачьего атамана Александра Дутова. Свердлов, хорошо знавший Мячина-Яковлева по Уралу, направляет его главным воинским начальником (облвоенкомом) в Уральскую область. Но Уральский совет «уже утвердил на этом посту видного большевика И. Голощекина, и председатель Всероссийской коллегии по формированию Красной армии аннулирует уже выданный Яковлеву мандат… Пришлось Яковлеву ехать в Уфу»
(Г. Иоффе).
Эти сведения советского историка любопытны. Дело в том, что во всех без исключения западных исследованиях Филипп Голощекин (обратите внимание, что Иоффе дает ему подлинный инициал – «И.») изображен как глава де-факто екатеринбургских комиссаров, «око Москвы» на Урале, эмиссар Кремля на востоке. В основе таких суждений лежат предположения Соколова об особой личной дружбе комиссара-еврея с двумя главными евреями в большевистской головке – Свердловым и Зиновьевым. Но если верить данным Иоффе, то как раз не Голощекина, а Яковлева намечал Свердлов на роль «своего ока» в регионе. Голощекин же занял пост волей екатеринбургских большевиков… Этот нюанс объясняет некие загадки в нашем сюжете.
Какова была в тот исторический момент (середина весны 1918 года) специфика политической ситуации в Кремле?
Учредительное собрание разогнано, заключен Брестский мир, правит Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным.
Программа Ленина, поднявшая партию на захват власти, была такой: «Если бы революция поставила нашу партию у власти, мы предложили бы мир всем воюющим на условии освобождения всех колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов. Ни Германия, ни Англия с Францией не приняли бы при их теперешних правительствах этих условий. Тогда мы должны были бы подготовить и провести революционную войну, т е. не только провели бы самыми решительными мерами всю нашу программу-минимум, но и… поднимали бы на восстание социалистический пролетариат Европы».
Шутница-история поставила эту партию у власти, и тогда практический политик предложил товарищам не начинать «революционную войну», а, пользуясь его терминами, заключить с Германией «грабительский, похабный аннексионистский мир». Авторитет Ленина, согласившегося удовлетворить аппетиты германской военщины, невероятно упал в партии. (Тем более, что, как выяснялось с каждым месяцем, его противники оказались правы в главном: мир не принес ни окончания войны, ни даже новых границ. Германские войска продолжали двигаться на восток, захватывая все, что соблазняло их генералов).
Что думали небольшевистские противники Ленина в то время, можно узнать из показаний в деле генерала Кислицына:
«Большевизм в России был создан немцами, их командованием… Ленин и Троцкий их агенты, посланные к нам для развала России». Но даже в собственной большевистской фракции, например, в Моссовете, из 400 большевиков за Лениным шло в те дни… 13.
Ленин же твердо верил, как и царица Александра Федоровна:
«Когда она говорила про революцию, то говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет Германию. Я ясно чувствовала эту ее мысль: революция в России не без влияния Германии, но она поплатится сама тем же, что сделала с Россией. И ясно было видно, что эта мысль радовала ее.» (показания Кл. Битнер)
Редко когда-либо и какой-либо политический вождь подвергался такому колоссальному давлению со всех сторон, как Ленин весной 1918 года. (В ситуации, когда надо заставить отступить, и проверяется подлинная сила характера и способности вождя: нестись на гребне наступления может любой демагог).
Завязывались постоянно все новые политические комбинации: вслед за Лениным ангажироваться у фон Кюльмана пробовали: лидер эсеров и председатель разогнанного Учредительного собрания Виктор Чернов, председатель исторически самой авторитетной – кадетской – партии Павел Милюков, последний защитник Временного правительства атаман Всевеликого войска донского Павел Краснов. В любой момент кайзер, фон Кюльман и Ко могли предпочесть Ленину иных партнеров. Взбунтовался его единственный политический союзник – левые эсеры; против вождя выступило большинство местных органов власти в городах – советов плюс главные организации собственной его партии.
Ведя сложнейшую игру, вроде бы во всем уступая немцам, но одновременно сковывая на востоке необходимую для оказания на него политического давления германскую полумиллионную армию, почти 25% сил фон Гинденбурга, и тем самым обрекая Германию на неизбежное военное и политическое поражение, Ленин использовал все карты, даже самые малые, которые были в его руках. Свою инициативу в политическом покере он оттягивал до того момента, когда Красная армия получит возможность ворваться в Берлин, главную его мишень. И одной из мелких» но все же «картинок» оказалась в этом раскладе политических мастей семья, состоявшая в кровном родстве почти со всеми династиями Европы.
«Большевики в широчайших размерах практиковали средства из арсенала власти мрачнейших времен Средневековья: тайные судилища, бессудные казни, пытки и особенно заложничество были любимыми приемами ленинской администрации, и можно себе представить, как смаковали в Кремле идею запугать немцев и белых генералов угрозой убить объявленных заложниками членов Царской семьи – царя с царицей, юношу-наследника, молодых девушек-княжен» (Б. Бруцкус).
Наилучшим местом для заключения Романовых считался в Кремле Екатеринбург, одинаково далекий от наступавших с запада германских войск, от высадившихся на севере англичан, от восставших на юге казаков.
Но был у этого географически наивыгоднейшего пункта один немалый недостаток: власть в нем принадлежала коалиции левых коммунистов и левых эсеров. Уральский областной совет занимался «сепаратистско-централистскими действиями», написал Генрих Иоффе, видимо, этим странным термином определив одновременное стремление к независимости от Москвы и сосредоточению политической власти в собственных руках. На Урале приступили даже к печатанию собственных денег!
Иоффе цитирует воспоминания одного из участников цареубийства, чекиста
И. Родзинского:
«Засилье в головке было левокоммунистическое… Александр Белобородов, Николай Толмачев, Евгений Преображенский – все это были леваки.»
К списку главнейших екатеринбургских леваков он мог добавить двух неназванных им лидеров «головки»: «Филиппа» Голощекина и Георгия Сафарова, всего через несколько месяцев оба они станут признанными вождями еще одной оппозиции Ленину, так называемой «военной».
Поэтому эвакуацию Романовых из Тобольска, где Кремль подозревал возникший «монархический заговор», в оплот большевизма Екатеринбург Кремль доверил не местным властям, а Яковлеву. С одной стороны, на Урале его хорошо знали – там он был человеком в революционных кругах широко известным; другой, недолюбливал отвергнувших его ради пришельца Голощекина местных комиссаров. То есть будет точно выполнять волю давшей ему полномочия Москвы, а не хозяев Екатеринбурга.
«Жизнь Государя, по мысли Ленина, должна была быть сохранена до той минуты, когда придется с ней покончить в силу каких-то особых обстоятельств – это был со стороны Ленина грубый расчет на использование обреченных до последней возможности» (Б. Бруцкус); и уральской самодеятельности в вопросе, от которого в какой-то степени зависели судьбы Советской республики, Ленин не желал, да и не мог допустить.
А теперь послушаем рассказ самого Яковлева о том, как он получил особое поручение. Доставив в столицу эшелон с сибирским хлебом, он счел полезным явиться «к председателю ВЦИКа тов. Свердлову, с которым работал вместе еще в дореволюционное время… После нескольких обычных теплых товарищеских приветствий тов. Свердлов бросил ошеломившую меня фразу:
– Ну что, Антон, много народу перестрелял?
Я сразу понял, что все перипетии нашей бешеной скачки с 40 вагонами хлеба в Москву в недельный срок ему хорошо известны, знает он и переделки с нападавшими на поезд отрядами.
– Ну ладно, дело не в этом, – как обычно, твердо и определенно заговорил товарищ Яков. – Я тебя давно ждал. У меня есть к тебе секретный разговор… Ты получишь огромной государственной важности поручение.
Очевидно, мое лицо выразило смесь разных чувств – тов. Свердлов не удержался и улыбнулся:
– Эк, какой нетерпеливый… Кстати, ты заветы уральских боевиков не забыл еще? Говорить можно не то, что можно, а то, что нужно – заграница из тебя это не вытравила? Это я спрашиваю к тому, что будем говорить с тобой – знаем ты да я, понял?
– Есть! – ответил я, почти растроганный великим доверием.
– Ну, пока все. После заседания ВЦИКа приходи прямо в кабинет, – и он ушел. После я узнал, что в это время у него проходило совещание по предстоящему мне поручению с товарищем Лениным.
…Я пришел слишком рано. Через час пришел и он:
– Ну, дело вот в чем… Совнарком постановил вывезти Романовых из Тобольска. Пока на Урал.
Я вспыхнул огнем – заговорила старая уральская боевая закваска.
– Исполню в точности. Каковы будут мои полномочия?
– Полная инициатива. Отряд набираешь по личному усмотрению. Поезд спецназначения. Мандат получишь за подписью предсовнаркома товарища Ленина и моей. С правом до расстрела всякого, кто не выполнит твоих распоряжений. Только…
Я напряженно молчал и ждал.
– …только уральцы уже потерпели поражение. Как только были получены сведения о подготовке побега Романовых, Екатеринбургский совет послал отряд и хотел увезти Романовых – ничего не вышло, охрана не дала. Омский со своим отрядом тоже ничего не мог поделать…
– Охрана отказалась выдать Романовых?
– И да, и нет, – сказал Свердлов. – Там, во всяком случае, положение очень серьезное. Верить охране нельзя… Все уральские и омские отряды, тобольский гарнизон – в твоем распоряжении… С солдатами охраны нужно рассчитаться. Деньги у тебя есть?
– Пять миллионов.
– Возьми, сколько нужно… Во всех действиях – строжайшая конспирация. По всем вопросам перевозок обращаться исключительно ко мне. По прямому проводу: Москва, Кремль, Свердлову.»
Подготовив спецпоезд, Яковлев пришел за мандатом:
«– Ага! – воскликнул Свердлов и взялся за ручку телефона. – Товарищ Енукидзе, как бумаги, мандат Яковлеву? Готово? Хорошо. Подпись Ильича? Сам приду.
В мандате, в виду конспирации, не упоминалось ни о царе, ни о Тобольске.
…Чтобы окончательно убедиться в правильности понятых мною инструкций, я спросил:
– Груз должен быть доставлен живым?
Товарищ Свердлов крепко пожал мою руку и резко отчеканил:
– Живым. Надеюсь, выполнишь инструкцию в точности».
Подготовив отряд в 115 человек из числа лично преданных зсмляков-уфимцев, Яковлев отправился в Екатеринбург на встречу с уральской властью:
«В Екатеринбурге меня встретили на вокзале товарищи Дидковский и Голощекин.» Здесь мы впервые встречаемся с людьми, по официальной версии вынесшими приговор Романовым, а по «белой» версии, один из них, Голощекин, был главным организатором цареубийства.
Борис Владимирович Дндковский, заместитель председателя Уральского совета, главный соперник Александра Белобородова за власть в регионе, был происхождением дворянин, сын штабс-капитана 127 Путивльского полка, воспитанник петербургского кадетского корпуса, потом студент Женевского университета. В Россию вернулся в 1913 году как ассистент профессора геологии, большевиком стал в марте 1917 года, дворянское происхождение и послереволюционный партийный стаж искупал особым старанием на советском посту.
Его спутник, известный в истории под именем Филиппа Голощекина, – одна из самых таинственных фигур в сюжете екатеринбургского преступления.
Что настоящее его имя не Филипп – говорилось выше. Но каково оно на самом деле? Генерал Дитерихс именует его Исааком, Соколов – Шаем, Ричард Пайпс – Исаем. Все это разные еврейские имена, все они взяты из карточки Департамента полиции, опубликованной в 1918 году историком С. Мельгуновым, – похоже, что в полиции тоже не знали его точного имени.
В 1918 году ему исполнилось 40 лет – по партийным понятиям того времени, человек пожилой, старше ветеранов Троцкого и Сталина, не говоря о юных Бухарине или Молотове.
Сын невельского подрядчика. Рижский зубной техник. Большевик с 1903 года, член столичного комитета партии с 1905-го. С 1912-го, как упоминалось выше, один из семи членов ЦК, член Русского бюро, наряду со Свердловым и Сталиным. Работает либо в эмиграции, либо в столицах. Недолго был на Урале.
Вот как характеризует его Зиновьев: «Москву представлял Голощекин (на Пражской конференции. – М. X.). В Праге жил со мной в одной комнате. Из числа присутствовавших он был одним из наиболее старых большевистских практиков. Я хорошо знал его по Питеру (т е. по первой революции)… Отличительной чертой Филиппа было то, что он имел настоящую близость к рабочим, к их семьям, т е. являлся подлинным массовиком. Кто меньше знал Филиппа, на того первое внешнее впечатление было не очень благоприятное. Ильич поругивал мне Филиппа за чрезмерную словоохотливость. На конференции Филипп производил тоже чрезмерно хлопотливое впечатление, но в общем был очень ценным человеком – преданным, с подлинными рабочими связями, с рядом субъективных качеств настоящего революционера».
Любопытно, что Зиновьев, который жил с «Филиппом» в одной комнате в Праге, единственного его называет партийным псевдонимом, а всем остальным участникам конференции расшифровывает клички примерно так: «Савва и Виктор, т. е. Зевин и Шварцман», «из Саратова приехал Воронский (Валентин)», «Л. Серебряков (Ерема)» и т. д. Это значит, что или Зиновьев не знал подлинного имени Филиппа, или, что кажется вероятнее, партийная кличка стала официальным именем большевика (в результате крещения, например). Тогда объяснимо, что и в изданиях Большой Советской энциклопедии до самого последнего времени его прирожденное имя не было обозначено (вопреки правилам этой энциклопедии), он звался там «Филиппом»: псевдоним уже официально стал его именем во всех документах.
Февраль освободил Голощекина из ссылки, он сразу переизбран в ЦК, а вот дальше… Через пять месяцев собирается первый послереволюционный большевистский съезд (Шестой) и избирает большой по тем временам ЦК, 33 члена и кандидата, весь цвет актива. Голощекина, ветерана подпольного ЦК, в его составе – нет. В октябре он вроде бы в седле: член ВРК, член ВЦИКа. Но выходит из подполья Ленин, и «Филипп», всего полгода назад входивший в десятку лидеров партии, т е. в ее ЦК, вообще не получает никакого назначения из рук Свердлова, ведающего партийными кадрами.
Даже скромную должность на Урале (кто же тогда предполагал, что здесь, в самом центре страны, начнутся военные действия, и облвоенком сделается первостепенной фигурой) он пробил для себя вопреки воле Центра, желавшего назначения Яковлева.
Дидковского и Голощекина сопровождал третий комиссар:
«Дидковский заявил мне, что они посылают со мной своего представителя, – пишет Яковлев, – чтобы связать меня с находившимися в Тобольске уральцами. Я поглядел на стоявшего подле Дидковского товарища с его лисьей вытянутой физиономией и сразу оценил, что в роли соглядатая он будет для екатеринбургских товарищей неоценимым помощником. Мне немедленно представили товарища Авдеева».
Итак, третьим на вокзале встретил Яковлева Александр Авдеев, один из тех, кто в ночь убийства Романовых будет находиться в Доме особого назначения.
Авдеев, тот самый «Шура», чью роспись обнаружил следователь Наметкин на стене тюрьмы, был слесарем, родом с заводского поселка в Пермской губернии. О его прошлом известно мало: камердинер Волков показал следователю, что Авдеев хвастал многократными отсидками в Крестах, петербургской уголовной тюрьме; разводящий караулов Якимов работал с ним на фабрике:
«В декабре 1917 г. Авдеев отвез хозяина фабрики Николая Федоровича Злоказова в острог. Вместо хозяина образовался Деловой совет. Главой на заводе стал Авдеев, большевик самый настоящий…
Авдеев был пьяница, он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на злоказовском заводе, с ним пили его приближенные». (В России действовал «сухой закон», но дрожжевая гуща, пригодная для алкоголя, использовалась для каких-то производственных процессов).
Таковы были трое комиссаров, вышедших к вокзалу встречать четвертого – Яковлева.
О чем они говорили? Свои записи о тех днях Яковлев сочинял на рубеже 20-30-х годов, узником Соловецкого лагеря особого назначения: это общественное положение не способствовало излишней откровенности в написанных там мемуарах. В тексте встречаем недоговоренности, просто умолчания – в частности, и о разговоре тогда на вокзале, в Екатеринбурге. Разговор изложен примерно так:
«Тов. Дидковский пытался навязать мне свой план действий… В ответ на это я спросил его, не он ли был главным инициатором своих посланцев в Тобольск? Я сердечно поблагодарил его за советы и заявил, что уже прекрасно инструктирован центральным правительством… За то, что груз привезу, и живым, ручаюсь головой. Как это будет сделано, об этом извещу Москву. Прошу только немедленно инструктировать представителей в Тобольске и отряды, что с момента моего приезда все они должны выполнять мои распоряжения безусловно. Мой ответ сильно не понравился Дидковскому.»
Какой план действий навязывал ему Дидковский?
Что это за инструктаж посланцев Екатеринбурга в Тобольске?
Почему подчеркнуто в разговоре: «Груз привезу живым»?
Почему Дидковскому так не понравился приказ Москвы о переподчинении всех отрядов в Тобольске Яковлеву?
Почему, наконец, Дидковский послал с ним связного, Авдеева, которого Яковлев назвал «соглядатаем»?
Уже по дороге в Тобольск Яковлев повстречал выехавших ему навстречу представителей царскосельских стрелков и узнал: «Охрана не выполнила требований различных отрядов, ибо у них не было на руках предписаний центрального правительства.»
Тактика дальнейших действий стала проясняться. Труднее всего пришлось с теми, кто считался как бы его союзниками. Правда, омичи подчинились мандату за подписью Ленина без сопротивления, но «Заславский с места в карьер заявил:
– Ну, товарищ Яковлев, надо с этим делом кончать.
– С каким?
– С Романовыми!
Я насторожился: значит, все слухи, что есть отдельные попытки покончить с Николаем на месте, имеют под собой почву?»
Вот и проговорился комиссар, о чем шла речь на вокзале!
«Наружность Яковлева была такова, – описывал следователю полковник Кобылинский, – на вид лет 32-33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое, глаза черные, жгучие, южного типа. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины, интеллигентного человека, и, во всяком случае, если не вполне интеллигентного, то бывалого и долго жившего за границей. Говорит не только по-французски, но и по-английски, по-немецки. Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, играть на ее слабых струнках, и говорил он хорошо, красно».
Со стрелками охраны он поладил мгновенно, уплатив сполна задолженное жалованье. Затем ошеломил их сообщением, что забирает семью с собой. Стрелки забоялись – то ли что он подосланный убийца, то ли что организатор побега. Яковлев сломил их сопротивление, заговорив с военными, как с военными: ничего не объяснил, а сказал, что существуют военные приказы, которые выполняют. Он и сам объяснить ничего им не может – сам получил приказ – и обязан его выполнить, ни у кого не спрашивая объяснений. Как положено. На возражение об их, стрелков, ответственности отреагировал, предложив выделить ему делегатов от них для сопровождения в Екатеринбург, но с условием: те будут нести в дороге караульную службу. У него людей не хватает. Это предложение и решило последние сомнения.
Возражал КобылинскиЙ: «Но как Алексей Николаевич, он же болен?» (Как раз незадолго до того, у цесаревича в результате ушиба было тяжелое внутреннее кровоизлияние, он лежал и все время звал мать.) – «Я говорил по прямому проводу с ВЦИК. Приказано всю семью оставить, а бывшего государя перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра».
Кобылинский договорился об аудиенции.
Но на встречу с комиссаром пришла и царица. Яковлев объявил о завтрашнем отъезде. Пайпс пишет: «Кобылинский утверждает, что царь ответил: «Я никуда не поеду», что на царя непохоже.» Верно. Но на самом деле он ответил: «Я никуда не поеду, потому что не могу оставить больного сына», а это соответствует его характеру – верность семье была принципом. Яковлев проявил свойственную ему гибкость: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны: за вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем угодно. Завтра в четыре утра выезжаем.»
Описание последней тобольской ночи мы встречаем в двух не совпадающих между собой источниках: в показаниях следователю лиц, близких к семье Романовых, и в воспоминаниях Яковлева.
Оказывается, царь и царица думали, что Николая везут… подписывать Брестский мирный договор.
Легче всего улыбнуться, прочитав эту фантазию: ничто не могло быть дальше от реальности, чем попытка Ленина вернуть в какой бы то ни было форме монарха на авансцену истории. Но – мы получаем редкую возможность заглянуть во внешне невозмутимые, покорные воле судьбы души этих фаталистов. Их послушание всему совершавшемуся вокруг было не следствием безразличия к испытаниям, но глубоко религиозным восприятием революции как Божьего Суда над своим помазанником.
«От Господа Бога вручена нам Власть Царская над народом нашим. Перед Его престолом мы дадим ответ за судьбы Державы Российской» (из Манифеста от 3.V1I.1907). Но помазаннику, как всякому, дана была свобода воли на Земле, а как он ее реализует – вот за это и несет ответ перед Вышним Престолом…
Свободной волей Николай, пошел на грех смертоубийства – на войну. Свободной волей поставил победу высшей ценностью своей всероссийской власти. Когда генералы уверили его, что «из любви к Родине, ради ее целости, независимости, ради достижения победы» (М. Алексеев) необходимо отречение от престола, пошел на это. Господь завершил его жертву – Брестом.
«До Брестского мира государь верил в будущее благополучие России. После же потерял, видимо, эту веру. В то время он в самых резких выражениях отзывался о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала русской армии. Обвиняя их, он говорил, что они дали возможность бессознательно для самих себя разложить Россию» (П. Жильяр).
А вот рассказ Панкратова о реакции Николая на Октябрь:
«– Неужели Керенский не может остановить такое своеволие?
– По-видимому, не может.
– Как же так? Александр Федорович поставлен народом. Народ должен подчиниться… Ведь Керенский – любимец солдат, – желчно сказал бывший царь.
– И зачем разорять дворец? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? – последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование».
А ведь обычно внешнее поведение всех Романовых было как раз отмечено исключительным самообладанием!
«Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались»
(В. Яковлев). А. Авдеев: «По виду царя никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал».
Комментарий советских авторов: «Идиотское безразличие к событиям» (П. Быков); «напускное простодушие» (М. Касвинов).
Но под внешним спокойствием таилась, оказывается, надежда, что кто-то его вновь призовет, что жизнь не кончена. И вот за ними прибыл в ссылку комиссар, их увозят. Конечно, в Москву. Ни народ, ни державы не верят прочности мира, пока он не подписан законным правительством страны. Отказ от подписания Брестского мира станет его последней политической демонстрацией на земле. Вот оно, исполнение мечты, – самопожертвование во имя России, достойный политика конец поприща. Лишь одно мучило семью: выдержит ли один, ведь на него наверняка будут давить карами для родных. Вдруг уступит!
Больше всех страдала несчастная царица. «Первый раз в жизни не знаю, как поступить», – сказала камер-даме, металась: остаться с больным сыном или ехать в последнюю дорогу с мужем в Москву, чтобы дать ему силы, чтобы не совершил из-за них ту же ошибку, что с отречением. Наконец решилась: «Мы едем с Машей».
– «Воля твоя», – ответил муж. Оклеветанная при жизни и после смерти женщина решилась на разлуку с единственным сыном ради спасения чести России, как она ее понимала.
И молились они в ту пору об одном – о спасении родины. Узнав о прибытии в Тобольск Яковлева, пишет Николай в дневнике, «дети вообразили, что он придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники», но в бумагах великой княгини Ольги сохранились переписанные ею стихи поэта С. Бехтеева, видимо, настолько близкие душе, что не поднялась у нее рука их уничтожить. Вот эти стихи-молитвы:
Перед иконой Богоматери
Царица неба и земли,
Скорбящих утешенье,
Молитве грешников внемли –
В Тебе надежда и спасенье.
Погрязли мы во мгле страстей,
Блуждаем в тьме порока.
Но наша родина… О, к ней
Склони всевидящее око.
Святая Русь, Твой светлый дом,
Почти что погибает.
К Тебе, заступница, зовем,
Иной никто из нас не знает.
О, не оставь своих детей,
Скорбящих Упованье –
Не отврати своих очей
От нашей скорби и страданья.
Молитва
Пошли нам, господи, терпенье –
В годину мрачных, буйных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать,
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос-Спаситель, помоги.
Владыка мира, Бог всесильный,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимо страшный час.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
* * *
Пока Романовы готовились к путешествию в неизвестность, на комиссара Яковлева свалились неожиданные заботы.
«У себя дома я застал некоторых товарищей, пришедших сообщить под секретом очень серьезную новость… Один из екатеринбургских отрядов имел совещание и решил так или иначе покончить с Романовыми, и если это не удастся в Тобольске, то намечено осуществить покушение между Тобольском и Тюменью.»
Яковлев сразу отправился к Заславскому, который «невольно и в порыве злобы, выдал свой план:
– Дадут ли вам царя увезти, – вот вопрос. А, кроме того, если повезут, то дорогой может что-нибудь случиться.
– Товарищ Заславский, вопрос слишком серьезный, говорите яснее.
– Я ничего не знаю. За других не отвечаю. Только скажу определенно: повезете Романова, не садитесь рядом с ним.
– Вы хотите сказать, что и меня могут убить?
Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ.
– Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его, и прочесть внимательно.
Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал.
– Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся… Начальника отряда пришлите ко мне».
Из предосторожности Яковлев тут же вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): «Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны.»
В том месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале «Урал», где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие – либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать сюжет. И единственное место, где он мельком коснулся «самочувствия груза», – это описание их отъезда утром 26 апреля:
«Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый ее жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости «Красному врагу». Она попыталась еще раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.
– Садитесь, куда приказывают, – и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание».
Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с ее мужем, чтобы затруднить задачу преступников.
В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему еще и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто – пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, раскапризничалась барыня!
Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь.
Наконец готовы были «ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые «кошевы», сани на длинных дрожжинах, – такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу еще санной или уже колесной. – М.Х.). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем. Государь с женой были спокойны и собранны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны… Я пошел к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали» (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника).
Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. «Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами», – вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. «Холодно, серо и ветрено, – записала в тот день в дневник Александра Федоровна. – Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит… Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями – М. X.) на полу на матрасе». Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд.
Ямщик Севастьянов потом рассказывал: «Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки.»
Яковлев об этом почему-то не пишет… Зато в его мемуарах есть эпизод, совсем не отраженный на страницах следственного дела: «Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец… Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков… предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? – М. X.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное – добраться до Тюмени…
– Обрати внимание на Авдеева, – предупредил Гузаков. – Имей в виду, он играет двойную роль… Ведет какие-то переговоры с друзьями Заславского.
– …Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается.
В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно, Ночь прошла спокойно».
После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, – все, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения – врачом Саковичем.
* * *
Мне кажется, генерал Дитерихс мечтал сделаться литератором.
Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал повествование беллетризованной сценкой: белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются… Ждут возмездия за преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович. Этакая художественная проза в представлении генерала!
Хотя читателю сразу приходит в голову: но почему же эти преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия?
Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции – член «Союза русского народа»), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании «Боже, Царя храни» (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную тогда партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный его грех при прошлом режиме – неохотное оформление справок, освобождавших «буржуев» от окопных работ. Судя по протоколу, оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги.
Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные в СССР эпизоды («с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета… Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя… Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор») – все это, если верить Саковичу, оказалось на поверку исторической беллетристикой, возбужденной у авторов чтением французских сочинений о заседаниях Конвента.
Саковичу в 1918—1919 годах никто не поверил, его показания казались самоочевидно ложными – чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, что он говорил правду.
Врач ведь не отрицал: обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило – причем в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его только еще везли в Екатеринбург:
«…я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что… центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой… Там были Белобородов, Голощекин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8…»
Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком показания того не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, «доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову» (т.1, стр. 36), меньше, чем через год после ареста.