ИСПАНИЯ В ОГНЕ: О КНИГЕ ГЕЛЬМУТА СИМОНА И ЕЕ ПРЕДМЕТЕ
ИСПАНИЯ В ОГНЕ:
О КНИГЕ ГЕЛЬМУТА СИМОНА И ЕЕ ПРЕДМЕТЕ
Как писал немецкий антиковед Герман Бенгтсон, войны Рима в Испании (Иберии) в 154—133 гг.[1] отнюдь «не являют собою славную страницу римской истории», ибо поражения римлян в те годы более известны, чем их победы{1}. Приведем лишь самые известные примеры. День 23 августа, когда кельтиберы разбили армию консула Фульвия Нобилиора (153 г.), с тех пор считался у римлян несчастливым. В 137 г. другой консул, Гостилий Манцин, капитулировал со своим войском перед теми же кельтиберами под Нуманцией и обещал покинуть Испанию. Сенат расторг договор Манцина с победителями и выдал им консула в знак непричастности к его дипломатическим актам. Такое было прежде лишь один раз, в 321 г., когда самниты заставили римлян сдаться в Кавдинском ущелье, и более не повторялось. Именно в рассматриваемое время взошла и закатилась звезда одного из самых знаменитых врагов Рима, лузитанского «национального героя»{2} Вириата, которого одолели не в открытом бою, а убили с помощью предателей.
Но это все лишь самые яркие факты. Более важно другое: какое место занимали войны 154—133 гг. на Пиренейском полуострове в римской политике той эпохи, а также в судьбах самой Испании?
Впервые римляне высадились в Испании в 218 г., когда началась Вторая Пуническая война. Не менее половины Пиренейского полуострова находилось тогда, как известно, под властью карфагенян (пунийцев). Братья Гней и Публий Корнелии Сципионы нанесли им немало поражений, но затем сами были разбиты и погибли; покорение же карфагенской Испании завершил сын Публия, будущий победитель Ганнибала. Хотя Публий Сципион старался действовать достаточно гибко, подчеркивая, что освобождает испанцев от пунийского владычества, они «рано разглядели в новом союзнике старого господина»{3}. Со «смутьянами» Сципион обходился беспощадно: города Илитурги, Оронгис, Астапа исчезли с лица земли. Но едва он уехал из Испании, как там вспыхнули новые волнения, которые вылились в 197—179 гг. в грандиозную войну, иногда называемую Первой Кельтиберской{4}, хотя в ней участвовали также племена иберов, ваккеев, лузитан. После кровопролитных и часто неудачных боев римляне смогли покорить племена Ближней Кельтиберии. Полководец Тиберий Семпроний Гракх заключил с последними договор, названный по его имени Гракховым. Побежденные обязались платить дань (tributum), поставлять вспомогательные отряды в римскую армию и не строить новых городов, ибо те, будучи крепостями, могли стать очагами сопротивления, причем от первых двух условий римляне позднее отказались, сохраняя за собой, однако, право возобновить их[2]. Эти условия оказались основой для modus vivendi на последующие 25 лет[3].
В 197 г. владения Рима на Пиренейском полуострове были разделены на две провинции: Ближнюю Испанию (Hispania Citerior) и Дальнюю (Hispania Ulterior), административными центрами которых стали соответственно Новый Карфаген и Кордуба{5}. Хотя и здесь имели место многочисленные вымогательства, для которых частые войны давали удобный предлог{6}, но в целом римляне боялись обращаться с испанцами столь же нагло и бесцеремонно, как то было в Азии или на Сицилии{7}, — туземцы умели постоять за себя. Поэтому уже в 171 г. сенат создал специальную комиссию для разбора жалоб населения испанских провинций, решил не посылать в испанские города сборщиков налогов и запретил наместникам манипулировать ценами на зерно, которое местные жители должны были продавать римской казне (Liv., XLIII, 2, 3—11). Кроме того, последние, видимо, обязаны были платить десятипроцентную подать, но позднее ее снизили до 5%{8}. Как уже говорилось, с племен Ближней Кельтиберии до поры до времени прекратили взимать дань[4]. Не появлялась здесь в первые десятилетия римского владычества и сенатская комиссия, обычно приезжавшая для обустройства дел на только что покоренные земли{9}. Таким образом, римляне проводили на Пиренейском полуострове достаточно осторожную политику, в полной мере реализуя принцип divide et impera — на долю разных общин приходились отнюдь не одинаковые права и обязанности{10}.
Подобная политика позволяла поддерживать в испанских провинциях относительное спокойствие. Но в 154 г. все изменилось — лузитаны совершили успешный набег на римские владения и разгромили армии обоих наместников. Авторитет римской власти был серьезно поколеблен. В этих условиях возник конфликт в Кельтиберии: началось возведение стены вокруг города Сегеды, чья площадь значительно увеличилась. Римляне обвинили туземцев в нарушении Гракхова договора и потребовали прекратить строительство. Кельтиберы отвечали, что договором запрещено строить новые города (= крепости), здесь же обносится стеной уже существующий. Сторону сегеданцев приняло сильнейшее кельтиберское племя, ареваки, конкретно же — аревакский город Нуманция, принявший к себе беглецов из Сегеды, спасавшихся от прибывшего римского войска. Консул Марк Фульвий Нобилиор потребовал выдачи сегеданцев и не хотел слушать никаких объяснений, а получив отказ, начал боевые действия. В ряде боев, однако, он был разбит — сказались доблесть и непривычная тактика испанцев, слабая подготовка римских войск и бездарность их командующего. Преемнику Нобилиора, консулу 152 г. Марку Клавдию Марцеллу, удалось на время погасить конфликт — он не только нанес кельтиберам чувствительные удары, но и проявил изрядную дипломатическую гибкость, уговорив их сдаться ему на милость и выдвинув относительно мягкие условия, которые туземцы приняли. Принцип безоговорочной капитуляции (deditio) был соблюден, и в сенате (пусть и не без колебаний) решили, что честь Рима не пострадала[5].
Однако эта война имела кровавый эпилог: прибывший в Ближнюю Испанию консул 151 г. Луций Лициний Лукулл, недовольный прекращением боевых действий в Кельтиберии, самовольно напал на племена ваккеев и вероломно расправился с жителями Кауки, которые впустили его в город под честное слово. Другие города ваккеев ему взять не удалось, однако им пришлось заплатить алчному римлянину контрибуцию. Затем Лукулл предал огню и мечу земли лузитан.
Но война в Лузитании, несмотря на наметившиеся успехи римлян, затянулась еще на десять с лишним лет. Виной тому во многом стали жадность и вероломство римского командующего Сульпиция Гальбы. Потерпев поражение под Кармоной, он затем все же смог окружить лузитан и обещал выделить им земли для поселения, но когда они сдали оружие, то были частью перебиты, частью проданы в рабство. Последствия этого злодеяния сказались в недалеком будущем. В 147 г. претор Ветилий окружил еще один отряд лузитан и предложил им сдаться. Однако их будущий вождь Вириат, памятуя обман Гальбы, подговорил соплеменников не верить римлянам, вывел их из окружения, разгромил Ветилия и целых восемь лет наносил завоевателям одно поражение за другим. В 140 г. он принудил римского военачальника Квинта Фабия Максима Сервилиана подписать выгодный для себя мир. Как ни странно, договор был утвержден в Риме — очевидно, во многом из-за непопулярности войны с лузитанами{11}. Правда, уже в 139 г. проконсул Сервилий Цепион расторг этот договор без достаточных оснований и перешел в наступление. Вириата убили его соратники с согласия (если не по наущению) проконсула, который вскоре одолел ослабленных и лишенных умелого руководства лузитан. Хотя Цепион являл собой в высшей степени одиозную персону, он все же не стал вероломно убивать сдавшихся ему людей Вириата, а наделил их наконец землей, как то обещал, но не сделал в свое время Гальба. Вскоре сопротивление лузитан было окончательно сломлено Децимом Юнием Брутом, и война здесь прекратилась не менее чем на 20 лет. Развивая успех, Брут довел свои легионы до Галлекии (северо-запад Испании) и, как поэтично пишет Луций Анней Флор, «только тогда повернул боевые знамена», когда со «священным трепетом увидел солнце, закатывающееся в море» (II, 17, 12. — Пер. А. И. Немировского)[6].
Победы Вириата привели в движение кельтиберов, которые в 143 г. начали новую войну с римлянами. Центром сопротивления, как и в 153 г., стала Нуманция, чьи воины, несмотря на свою малочисленность, не раз наносили врагу чувствительные удары. В 140 г. после упорных боев нумантинцы вынудили пойти на соглашение с ними проконсула Квинта Помпея. Однако когда его условия уже начали выполняться, сенат не утвердил договор из-за мягкости условий для кельтиберов. Помпеи стал уверять, что никакого договора вообще не было, и это вероломство сошло ему с рук, хотя его ложь была очевидна. В 137 г. нумантинцы заставили капитулировать армию консула Гостилия Манцина с условием, что он уведет войско из Испании. Как уже говорилось, сенат опять не утвердил соглашение Манцина с Нуманцией и выдал его испанцам (причем Помпеи в свое время выдан не был!). Они, естественно, его не приняли.
Однако и это было еще не все. Преемник злополучного Гостилия Лепид Порцина решил совершить ничем не спровоцированное нападение на ваккеев, хотя сенат ему это запретил. В его походе принял участие и наместник Дальней Испании Децим Брут. Экспедиция против ваккеев провалилась, Лепида даже отдали под суд и оштрафовали.
Нуманция же капитулировала лишь в 133 г. перед разрушителем Карфагена Сципионом Эмилианом, бросившим против нее многократно превосходящие силы. Город был стерт с лица земли, население продано в рабство, а его земли разделены между соседями. На ближайшие 30 лет на Пиренейском полуострове наступило относительное затишье.
Такова в самых общих чертах картина испанской трагедии 154—133 гг. Теперь хотелось бы несколько подробнее остановиться на некоторых особенностях этих событий, а также их последствиях.
Иберийские войны продемонстрировали нарастание отрицательных тенденций в римской политике. Прежде всего, она стала куда менее гибкой. Это проявилось уже во время сегеданского конфликта. Конечно, испанцы, доказывая свое право на строительство стен вокруг города, нарушали если не букву, то дух Гракхова договора. К тому же в условиях успешного наступления лузитан неуступчивость кельтиберов могла казаться вызовом Риму. С. Ф. Кей пишет, что «это было преднамеренным нарушением одной из статей (Гракхова) договора и вызвало войну, продолжавшуюся двадцать лет»{12}. «Римляне не могли допустить таких действий без ущерба для своего престижа», — считает Л. Парети{13}. Они, по мнению Ф. Дж. Уайзмена, «правильно оценили опасность положения»{14}.
Думается, однако, что все не так просто. Сенаторы ведь не только отвергли объяснения сегеданцев, но и потребовали возобновить выплату дани (трибута) и поставку вспомогательных отрядов, отмененные вскоре после Гракхова договора, на срок, угодный Риму. Хотя это и не противоречило условиям договора, назвать такие требования в столь накаленной обстановке иначе как провокационными вряд ли возможно. Причем сегеданцы согласились выполнить их, прося лишь позволить все-таки строительство стены. Конечно, можно в этом усмотреть недобрые намерения кельтиберов, но этому препятствуют, как минимум, три обстоятельства. Во-первых, возведение стены само по себе отнюдь не означает агрессивных замыслов — оно началось явно еще до нападения лузитан на римские владения и к тому же имело целью лишь повысить статус Сегеды. Во-вторых, если бы кельтиберы готовились к войне, укрепления стали бы обновлять и в других городах. И наконец, в-третьих, если бы туземцы собирались воевать, вряд ли они согласились бы выполнить требование римлян о предоставлении вспомогательных отрядов — это ослабило бы их накануне решающего момента.
И все же сенат настаивал на своем, что никак нельзя считать проявлением гибкости. В той ситуации напрашивалось иное решение — лавировать между кельтиберами и лузитанами, учитывая их давнюю вражду{15} и реализуя старый принцип — divide et impera. Войну кельтиберам можно было объявить после победы над лузитанами, но она началась одновременно с лузитанской и покрыла позором римские знамена. Вряд ли сенат предвидел такой результат, принимая в расчет лишь общее превосходство в силах. Любопытно, что относительно благоприятное для престижа Рима разрешение ситуации было связано именно с возвращением к более гибкой политике, проводившейся Клавдием Марцеллом, который уговорил кельтиберов капитулировать и в то же время продиктовал им приемлемые условия.
В 143 г. кельтиберы восстали (явно под влиянием побед Вириата), и римляне решили навязать им куда более тяжелые условия, прежде всего — выдачу оружия. С точки зрения римских интересов такое решение было верным, но лишь теоретически, ибо оно не было подкреплено реальными силами — продолжалась еще война в Лузитании. В 140 г. Квинт Помпеи, возможно, опираясь на опыт Марцелла{16}, — попытался добиться мира с кельтиберами на мягких условиях, но «сверху» потребовали явить пример строгости, прежде всего — добиться от врага сдачи оружия. Уже заключенный договор был расторгнут (см. выше), но ситуация к лучшему не изменилась — уровень подготовки армии в Ближней Испании, состоявшей к тому моменту в основном из новобранцев, не позволял принудить нумантинцев к столь позорным условиям. В итоге в Риме вскоре узнали о капитуляции, но не Нуманции, а войска Манцина, ее осаждавшего, что вызвало острейший внутриполитический кризис. В конечном счете Нуманция пала, но победа эта оказалась пирровой.
Описанные выше обстоятельства расторжения Помпеева и Манцинова договоров, а также договора Фабия Сервилиана с Вириатом характеризуют и еще одну черту поведения римлян в Испании в те годы — полное пренебрежение собственными обязательствами (естественно, при повышенной требовательности к испанцам). Можно, конечно, сослаться на соображения целесообразности, которые господствуют в политике (о них см. ниже), но все же во время войн на Пиренейском полуострове в 197—179 гг. римляне столь беспардонно не поступали. Да и в 130-х гг. многие из них прекрасно понимали, что подобные действия позорят потомков Ромула — недаром консул Манцин говорил, что неудачи преследуют Рим потому, что он бесчестно расторг Помпеев договор. Кроме того, как справедливо отмечает Г. Симон, отказ от соблюдения Манцинова договора подорвал моральный авторитет тех, кто добился в сенате такого юридически и нравственно спорного решения.
Но это касается лишь официально оформленных соглашений. А ведь было немало и иных клятвопреступлений; достаточно вспомнить кровавую резню, учиненную Лукуллом в Кауке или расправу с лузитанами, которую устроил Гальба. Правда, лузитаны сами не раз нарушали договоры с римлянами, продолжая свои набеги вопреки соглашениям, но римского военачальника это не извиняет — в Риме даже был поставлен вопрос о дезавуировании действий Гальбы и освобождении проданных им в рабство в лузитан.
Нельзя не обратить внимания и еще на одно обстоятельство. Зачастую при спорах о характере римского империализма ученые оперируют лишь фактами из истории взаимоотношений Рима с Карфагеном, эллинистическими государствами и полисами Эллады, которые позволяют многим историкам оправдывать римскую экспансию{17}. Даже в монографии У. Харриса, специально посвященной разоблачению римской агрессии, упоминается об испанских войнах лишь 197—179 гг.{18}, но не позже. Между тем события 154—133 гг. дают весьма показательный в данном отношении материал. Рассмотрим некоторые факты.
В 154 г. первыми удар нанесли лузитаны, для которых набеги были неотъемлемой частью быта. Версия А. Шультена о том, что это был превентивный удар из-за опасения усиления римлян{19}, выглядит умозрительно и источниками не подтверждается. Однако требования сената к кельтиберам в 153 г. о возобновлении выплаты трибута и поставке вспомогательных войск показывают, что римская верхушка едва ли не сознательно провоцировала конфликт. И уж совершенно очевидным актом агрессии стало нападение Лукулла в 151 г. на ваккеев, сопровождавшееся резней в Кауке. И если верна гипотеза, что сей доблестный воитель удостоился триумфа за свои «подвиги»{20}, то картина обретает логическое завершение.
Не более оправданными были и действия Лепида Порцины, напавшего на тех же ваккеев в 137 г. Правда, сенат официально запретил ему нападать на них, а после провала операции Лепид был осужден, но и здесь не обошлось без «двойной бухгалтерии»: его соучастник, целиком разделявший с ним ответственность за происшедшее, наместник Дальней Испании Децим Юний Брут никаким судебным преследованиям не подвергся — еще бы, ведь он с победами довел свои легионы до западных берегов Испании!
На этих победах следует остановиться несколько подробнее. Формально Брут воевал против племен, опустошавших его провинцию или якобы помогавших Вириату. Однако эту версию, повторяемую иногда и современными историками{21}, всерьез воспринимать не приходится — Брут завел свои войска в такие края, где о римлянах и не слыхали, и заодно снискал при этом лавры первопроходца. Но что бы там ни было, факт остается фактом — речь шла о «расширении римской агрессии»{22}. Однако в Риме никто, по-видимому, не усомнился в безупречности действий Брута, и любитель дальних странствий получил триумф и почетное прозвище Галлекийского. Правда, пройденные им земли не были тогда присоединены к Риму, но ведь и Цезарь не покорил Британию, однако в обоих случаях агрессия остается агрессией.
Следует оговориться, что бесцеремонность действий Рима в Испании во многом объяснялась отсутствием там «правильных» государственных образований, каковыми были, например, эллинистические монархии или греческие полисы. По отношению к менее упорядоченным варварским структурам римляне чувствовали себя куда как «раскованнее». Однако начало второй половины II в. ознаменовалось все более жестким подходом как к «цивилизованным» народам, так и к «варварам». Символом торжества кулачного права со стороны Рима стали руины Карфагена, Коринфа и Нуманции, разрушенных за неполные 15 лет (146—133 гг.). Уже современников печальная судьба этих трех городов «снова и снова побуждала к размышлениям о римской политике тех десятилетий»{23}. Между тем ни Карфаген, ни Коринф, ни Нуманция не угрожали всерьез могуществу Рима.
Конечно, во все времена сильные не церемонились со слабыми, и потомки Ромула в этом смысле не исключение. Но уж коль скоро они так поступали, нужно называть вещи своими именами, а не доказывать, что римский империализм был «случайным» или «оборонительным»{24}. И еще один момент. Повсеместность такой практики вовсе не означает, что ее можно оправдывать, как то делают и иные представители академической науки, утверждая, будто «каждое государство имеет право проводить любую внешнюю политику»{25}. В таком случае, однако, непонятно, что означает слово «право» — может, тогда лучше обойтись без него? В свое время еще Иохан Хейзинга остроумно и едко высмеял представления о том, что государство не должно связывать себя соображениями морали: «Противостоящее государство ведь тоже не подлежит моральной оценке либо осуждению. Но тут немедленно мстит за себя убогость этой философии Государства, полной нечистых испарений человеческого ослепления и корыстолюбия. На практике эта красивая теория Государства, неподвластного морали, имеет хождение только внутри собственных границ. Ибо стоит лишь обостриться вражде, и сразу же великодушный голос твердого как сталь логического аргумента переходит в истерический рев, полный намеренной подозрительности по адресу врага и бранных выпадов из старого арсенала добродетели и греха»{26}. К слову сказать, исключительно прагматичные римляне предпочитали теориям об имморализме политики непоколебимую уверенность в собственной правоте.
Несколько слов нужно сказать о последствиях войн 154—133 гг. на Пиренейском полуострове для победителей и побежденных.
Бесспорно, этот долгий конфликт оказал серьезное влияние на развитие Испании. Прежде всего, огромное значение имел фактор военного разгрома — римляне стали чувствовать себя более уверенно, испанцы же все более привыкали к мысли о неустранимости римского господства, думая не столько о возвращении к временам независимости, сколько о приспособлении к новым условиям{27}. Начала, наконец, работу сенатская комиссия{28}, решения которой упорядочивали и закрепляли угодный Риму режим. Активно внедрялась римская монетная система{29} — один из важнейших рычагов романизации. Уже в начале войны, предположительно в 152—151 гг., началась чеканка иберийских денариев{30}, вызванная, очевидно, необходимостью уплаты жалованья воинам. Продажа в рабство десятков тысяч пленных испанцев содействовала развитию античного способа экономики{31}. Тысячи испанцев прошли службу в римских войсках{32}, что, как известно, также было одним из самых эффективных путей романизации.
Нельзя при этом не заметить, что и теперь римляне по понятным причинам продолжали относиться к испанским провинциям более «бережно», чем к иным своим владениям. Так, в 123 г. по предложению Гая Гракха сенат распорядился продать хлеб, присланный из Испании наместником Квинтом Фабием Максимом Аллоброгским, а деньги с продажи вернуть общинам, у которых он был приобретен, по-видимому, с издержками для последних (Plut. С. Gracch., 6, 2). Гнею Корнелию Сципиону, получившему по жребию в управление одну из испанских провинций, сенаторы запретили ехать туда, ибо он «не умел правильно вести себя» (Val. Max., VI, 3, 3). В целом же отношения с туземным населением чем дальше, тем больше приобретали институциональный характер{33}. Однако этот процесс только начинался, тем более что далеко не все племена смирились со своим поражением. Впереди были еще долгие годы войн, самой крупной из которых стало восстание Сертория (80—71 гг.).
Что же касается Рима, то для него войны в Испании 154— 133 гг. имели тяжелые последствия. Не раз и не два его армии терпели жестокие поражения. «Качество войск достигло такого низкого уровня, как никогда прежде»{34}. Их потери оцениваются в 100—150 000 человек{35}. В 151 г. началось массовое уклонение от воинской службы как среди простых людей, так и нобилей. В той или иной мере такие случаи имели место и позднее. Сенат продемонстрировал свою неспособность держать в повиновении военачальников, как то показал пример Лукулла и Лепида, начавших войны с ваккеями на свой страх и риск{36}. Еще античные авторы связывали катастрофу под Нуманцией с началом реформ Тиберия Гракха, а стало быть, и гражданских войн — Тиберию пришлось защищаться от нападок врагов за участие в заключении «позорного» договора с нумантинцами, и он-де в качестве ответного удара предложил свои аграрные реформы (Veil. Pat., II, 2, 1; Flor., Ill, 14, 2). Правильность такого толкования сомнительна, но указание на связь между испанскими событиями и смутой в Риме в высшей степени симптоматично, особенно если учесть, насколько скандалы из-за войн на Пиренейском полуострове подорвали политическую стабильность. В иберийской трагедии, словно в зеркале, отразилось недалекое будущее Рима, который вскоре погрузился в кровавую пучину междоусобиц.
* * *
Перипетии иберийских войн Рима давно стали объектом пристального внимания со стороны исследователей нового и новейшего времени. Наверное, не будет преувеличением сказать, что это наиболее изученная из тем, связанных с античной Испанией, прежде всего в силу характера источников. Однако при всем обилии литературы по данному вопросу предлагаемая читателю книга Гельмута Симона остается, по-видимому, самой обстоятельной из работ, посвященных событиям 154—133 гг. на Пиренейском полуострове. Что же касается русского читателя, то в его распоряжении лишь соответствующие разделы обобщающих трудов по истории Рима, Испании, книг о римских политиках того времени и крайне немногочисленные статьи{37}. Между тем в условиях неугасающего интереса к военной истории, в том числе и античной, вполне естественным будет обратиться к этой богатой яркими и драматическими событиями теме. В книге Г. Симона подробнейшим образом описываются передвижения войск, выясняется ход сражений и осад, скрупулезно локализуются спорные топонимы, уточняется хронология событий. Попутно, естественно, обсуждаются и вопросы дипломатии, которые играли здесь, как и в любой войне античного (и не только античного) периода весьма важную роль. Автор хорошо знаком не только с самыми разнообразными нарративными источниками вплоть до византийских, но и с археологическими, нумизматическими и эпиграфическими. Что касается археологии, то здесь задача автора во многом облегчалась тем, что еще в первой четверти XX в. Нуманция стала объектом раскопок, материалы которых были опубликованы А. Шультеном в его капитальной монографии «Нуманция»{38}. К слову сказать, в ее I томе Шультен подробно исследовал ход кельтиберских войн Рима, благо ему была прекрасно известна топография Пиренейского полуострова, где он провел немало лет. Это также несколько упрощало задачу Симона. Следует, однако, помнить, что ему пришлось исследовать ход боевых действий не в одной только Кельтиберии, но также в Лузитании и Галлекии.
Но дело не только в военной истории. На русском языке совсем немного книг по истории Римской республики II в. Специально ей посвящены лишь труды Н. Н. Трухиной и Т. А. Бобровниковой (см. примеч. 4 и 43), причем вторая из этих работ не лишена элементов беллетризации и отличается откровенной тенденциозностью. Между тем в монографии Г. Симона отражены не только военные события, но и перипетии политической борьбы в Риме середины II в., тесно связанные с испанским конфликтом. При этом автор активно использовал просопографический метод, позволяющий лучше понять связи между различными представителями и целыми группировками римского нобилитета, а стало быть, и характер внутриполитической борьбы.
Ценность книги Г. Симона не только в реконструкции хода событий, но и в ряде интересных гипотез, которые он высказывает по ходу повествования. Так, заслуживает внимания его предположение о том, что во время своих операций в Лузитании Лукулл не просто принудил к капитуляции крупный отряд лузитан, но обманул его какими-то гарантиями, видимо, пообещав отпустить всех после выдачи оружия. Это делает картину римско-лузитанской войны еще более выразительной, особенно если вспомнить об аналогичных действиях Гальбы примерно в то же самое время. Не менее любопытна гипотеза ученого о том, что прибывшие с Квинтом Помпеем сенаторы были членами сенатской комиссии десяти, которые обычно вводили соответствующие порядки на покоренных территориях. Нельзя не признать остроумным и тот вывод автора, что Сципион Эмилиан, несмотря на беспощадную муштровку своей армии, так и не добился соответствующего уровня выучки, коль скоро и дальше продолжал уклоняться от боев: больших потерь при огромном численном перевесе бояться не приходилось, а думать, будто он заботился о солдатах, которых сам же откровенно презирал, вряд ли правильно. Очевидно, Сципион просто желал, чтобы новые возможные неудачи не подорвали дух воинов, и лучшей тактикой было избегать всяких схваток с опасным врагом. В то же время автор, как правило, избегает обобщений — либо он не успел их сделать из-за своей преждевременной кончины, либо предоставил это читателю (sapienti sat!). Поэтому мы позволили себе в начале предисловия подробнее остановиться на ряде вопросов, которые не нашли должного освещения в тексте монографии.
Хотелось бы обратить внимание еще на один момент. Автор использует почти исключительно германскую историографию. Из 30 с лишним работ, значащихся в списке литературы в немецком издании (немного!), только 6 принадлежат перу историков других стран. Правда, в тексте встречаются ссылки и на другие труды иностранных авторов, но они единичны. В результате из числа французских исследований оказалась «за бортом» монография Р. Тувено о Бетике (см. примеч. 3), из итальянских — третий том «Истории Рима и римского мира» Л. Парети (см. примеч. 19), из английских — книга К. Сазерленда «Римляне в Испании» (см. примеч. 17) и др. Во всех этих работах имеются более или менее обстоятельные разделы о войнах Рима на Пиренейском полуострове в 154—133 гг., где высказываются различные суждения о событиях, анализируемых Г. Симоном{39}.
Некоторые соображения этих и других ученых (пусть и не всегда верные) мы включили в примечания к предлагаемой книге.
Обращает на себя внимание и отсутствие обзора источников. Правда, автор весьма подробно разбирает источниковедческие проблемы в тексте, но вводная глава такого рода все же, как нам кажется, была бы не лишней для целостности восприятия. Поэтому мы позволим себе сделать краткие замечания об основном источнике по данной теме — «Иберийской книге» Аппиана Александрийского («Иберика»).
«Иберика» является первой полностью сохранившейся книгой «Римской истории» Аппиана, будучи в ней шестой по счету. События 154—133 гг. описываются им в гл. 44—98. Вопрос об источниках этого раздела не прост. Аппиан пишет о Рутилии Руфе, который «описал эти события» (88, 382)[7], из чего многими учеными делается вывод, что именно он и послужил одним из информаторов александрийского историка{40}. Высказывалось мнение, что Аппиан использовал также сочинение Полибия, с которым у него имеются некоторые совпадения{41}. Наконец, многое указывает на привлечение труда Посейдония, к которому могут восходить восхваления доблестей испанцев. Вполне возможно, что Посейдоний являлся посредником между Аппианом и Полибием, хотя ту же роль могли сыграть и другие источники{42}; в любом случае обращают на себя внимание расхождения между двумя историками при описании одних и тех же событий{43}.
Следует при этом отметить известную небрежность Аппиана в работе с источниками. Так, он сообщает о том, что Вириат подстрекал к восстанию против Рима ареваков, беллов и титтов, «эти воинственнейшие племена», которые начали войну, названную Нумантинской (66, 279). Подобное пояснение явно излишне, если иметь в виду, что все эти три племени уже упоминались вместе в связи с их борьбой против римлян (48, 204; 50, 214). Очевидно, налицо шов между двумя разными источниками{44} (ср. аналогичные случаи: Арр. ВС, I, 62 и 63; 100 и 101; Mithr., 68 и 69 и др.).
Именно на описание войн 154—133 г. приходится основная часть невыгодных для римлян эпизодов «Иберийской книги»: агрессия Лукулла против ваккеев и учиненная им резня в Кауке, вероломное избиение лузитан Гальбой, нарушение Цепионом мира с Вириатом, убийство последнего при попустительстве римлянина и отказ Цепиона награждать убийц вопреки собственному обещанию, двуличное поведение Квинта Помпея по отношению к нумантинцам, бесславное нападение Лепида Порцины и Децима Брута на ваккеев, необоснованное расторжение римлянами Манцинова договора. Не раз упоминается о корыстолюбии римских военачальников Лукулла, Гальбы, Лепида, которое наряду с жаждой славы любой ценой толкает их на дурные поступки, причем у Гальбы оно оказывается и вовсе единственным движущим мотивом. Даже о куда более добродетельном Сципионе Эмилиане Аппиан, перечисляя возможные мотивы разрушения им Нуманции еще до приказа из Рима, с сарказмом пишет: «Или, как полагают некоторые, [он сделал это], думая, что настоящая слава достигается великими несчастьями других людей» (98, 426) — чужими несчастьями, а не собственной доблестью!{45}
В то же время испанцы изображены с нескрываемой симпатией: они отважны и выносливы, любят свободу, многие из них предпочитают смерть рабству, их бедствия вызывают сочувствие у автора. Рассказывая о сдаче Нуманции, Аппиан произносит настоящий панегирик ее защитникам: «Столь велика была любовь к свободе и человеческому достоинству (dvSpayaOia) в этом варварском и немногочисленном народе. Хотя в мирное время их было всего восемь тысяч человек, сколь частых и жестоких поражений не наносили они только римлянам! […] Сколько раз они вызывали на бой, да еще такого полководца (Сципиона Эмилиана. — А. /С.), который последним вел их осаду, окружив их 60-тысячным войском! […] Я решил рассказать все это о нумантинцах, видя, с каким упорством[8] переносили они несчастья, какие подвиги они совершали, и как долго выдерживали они осаду, несмотря на свою малочисленность» (97, 419 и 421)[9]. Аппиан восхищается лузитанским вождем Вириатом, подчеркивая его смелость, военный талант, справедливость, бескорыстие, простоту, умеренность, ярким примером которой становится мир, заключенный им с Фабием Сервилианом, хотя Вириат вполне мог уничтожить его армию: «Не зазнавшись от успеха, но считая, что будет хорошо, если он положит конец войне при таких счастливых для него условиях, он заключил договор с римлянами» (69, 294). Заметим, что Вириат — единственный неримлянин в труде Аппиана, которому свойственна умеренность{46}. Правда, автор не умалчивает также и о набегах лузитан вопреки договорам с римлянами (58, 244; 59, 249), об «измене» кельтиберов в 143 г. (76, 322), но в целом его описание все же более благоприятно по отношению к испанцам, чем, например, в параллельных пассажах Диодора{47}. Причины такого хода во многом обусловлены эпохой, когда писал Аппиан: далеко зашедшая интеграция провинций, рост влияния их уроженцев привели к упадку прежней романоцентристской концепции, когда Рим оправдывался при любых условиях, а побежденные народы всячески принижались. Естественно, будучи греком, Аппиан не мог разделять подобную концепцию и, отмечая мужество, упорство, благоразумие римлян, не забывает в других случаях напомнить об их жестокости, алчности и вероломстве. Народы же, сражающиеся с римлянами, изображаются их достойными противниками{48}. И «Иберика» особенно показательна в этом смысле. Именно благодаря ей испанские войны Рима 154—133 гг. предстали через 2000 лет перед историками как одна из самых бесславных страниц истории Римской республики. И дело, думается, не в пристрастности автора (хотя в других книгах он ей отнюдь не чужд), а как раз в его объективности, которая обязывает не выпячивать положительные моменты любой ценой, а давать целостную картину, и не вина историка, если картина эта оказывается нелицеприятной.
А. В. Короленков, кандидат исторических наук
Памяти Адольфа Шультена