Глава 4. Власть
Глава 4. Власть
1. Существующие воззрения
С самых первых шагов своего развития западное государство-ведение связало учение о государственной власти с так называемой теорией суверенитета. Между тем теория эта менее всего удовлетворяет элементарным требованиям образования научных теорий: теория суверенитета, как это признается в настоящее время всеми выдающимися западными авторитетами, была теорией политической, иными словами, она вовсе не стремилась описать реальные явления власти и подчинения, которые наблюдаются в каждом государственном союзе, но ставила своей целью сформулировать и защитить некоторые нормативные принципы и требования, вытекающие из политической жизни государств новой европейской культуры. И прежде всего теория эта старалась разрешить чисто политический вопрос, кому должна принадлежать верховная власть в нормальном государстве и какими свойствами она должна обладать. В зависимости от того, к какому политическому направлению и к какой партии принадлежал данный писатель, вопрос этот решался то в пользу одного носителя власти, то в пользу другого. Г. Еллинек отлично показал, как само понятие суверенитета родилось в борьбе представителей папской партии со сторонниками партии королевской, причем католики, чтобы унизить королевскую власть, выставили лжеисторическую гипотезу, что всякая государственная власть произошла из договора, когда-то заключенного между королем и народом[480]. Так и родилась теория народного суверенитета, сыгравшая столь выдающуюся роль в последующей борьбе буржуазии с королевской властью и феодальной аристократией. Сторонники королевской власти в свою очередь выставили гипотезу, что монархи получили свою власть от Бога и что власть эта есть вечная, несвязанная законами, неограниченная, безответственная (суверенитет монархический). Борясь с политическими притязаниями сословий, сторонники светской монархии настаивали на неделимости монархической власти и утверждали, что рядом с монархом невозможен какой-нибудь collega imperii или socius. Современные исследователи теории суверенитета блестяще разоблачили все логические увертки и всю путаницу понятий, которые применялись для защиты принятых политических требований, однако вся логическая эквилибристика была только внешней наукообразной формой, под которой преподносилась известная политическая формула. В этой последней лежала сущность дела, а не в наукообразной форме. Потому-то, несмотря на всю силу критики, принцип суверенитета торжествовал. Он торжествует и доныне в лице теории народного суверенитета, выражающей политические требования народных масс. Принцип этот вошел, как известно, во все новейшие конституции, и, стало быть, с теми или иными оговорками, его не может не принять современная теория конституционного права.
Что же касается вопроса о свойствах суверенной власти, то в нем сторонники различных теорий весьма близко сходились: все они стремились наделить защищаемого ими носителя власти максимальным количеством прав и максимальною степенью властвования. Иными словами, они стремились доказать, что их носитель верховенства превосходит во всех отношениях всякого другого и потому является единственно возможным. Таким образом и утверждалось, что суверенитет един, неделим, неограничен и неотчуждаем. Представляется весьма любопытным, как эти свойства суверенной власти, выставленные сторонниками теории монархического суверенитета, потом перенесены были на суверенный народ. Менялся субъект, но качества утверждались старые, что указывает на одинаковость способов проведения политических тенденций, безразлично, в чью пользу они проводились.
Было, впрочем, и еще одно политическое стремление, проявлявшееся в так называемой теории суверенитета. Сторонники этой теории утверждали — и это особенно относится к учению о монархическом суверенитете, — что власть монарха помимо других свойств еще и независима вовне. В этом утверждении проявлялось стремление новых национальных государств отстоять свое самостоятельное существование и освободиться от бесчисленных опек, которые накладывал на носителей власти феодальный строй. Теория суверенитета представляла, таким образом, интересы вновь слагающегося национального государства. И обращая по принятому обыкновению нормативные суждения в теоретичес-
рядом с монархом невозможен какой-нибудь collega imperii или socius. Современные исследователи теории суверенитета блестяще разоблачили все логические увертки и всю путаницу понятий, которые применялись для защиты принятых политических требований, однако вся логическая эквилибристика была только внешней наукообразной формой, под которой преподносилась известная политическая формула. В этой последней лежала сущность дела, а не в наукообразной форме. Потому-то, несмотря на всю силу критики, принцип суверенитета торжествовал. Он торжествует и доныне в лице теории народного суверенитета, выражающей политические требования народных масс. Принцип этот вошел, как известно, во все новейшие конституции, и, стало быть, с теми или иными оговорками, его не может не принять современная теория конституционного права.
Что же касается вопроса о свойствах суверенной власти, то в нем сторонники различных теорий весьма близко сходились: все они стремились наделить защищаемого ими носителя власти максимальным количеством прав и максимальною степенью властвования. Иными словами, они стремились доказать, что их носитель верховенства превосходит во всех отношениях всякого другого и потому является единственно возможным. Таким образом и утверждалось, что суверенитет един, неделим, неограничен и неотчуждаем. Представляется весьма любопытным, как эти свойства суверенной власти, выставленные сторонниками теории монархического суверенитета, потом перенесены были на суверенный народ. Менялся субъект, но качества утверждались старые, что указывает на одинаковость способов проведения политических тенденций, безразлично, в чью пользу они проводились.
Было, впрочем, и еще одно политическое стремление, проявлявшееся в так называемой теории суверенитета. Сторонники этой теории утверждали — и это особенно относится к учению о монархическом суверенитете, — что власть монарха помимо других свойств еще и независима вовне. В этом утверждении проявлялось стремление новых национальных государств отстоять свое самостоятельное существование и освободиться от бесчисленных опек, которые накладывал на носителей власти феодальный строй. Теория суверенитета представляла, таким образом, интересы вновь слагающегося национального государства. И обращая по принятому обыкновению нормативные суждения в теоретические, теория эта провозгласила: власть монарха самостоятельна внутри и независима вовне.
В германской науке сравнительно в новейшее время[481] была сделана попытка освободить теорию суверенитета от ее политического характера и придать ей более научный смысл. Мы разумеем так называемую теорию государственного суверенитета, которая отделяет понятие суверенитета от понятия государственной власти, считая, что суверенитет есть только признак государственной власти, а не сама власть, к тому же еще признак не существенный. Могут быть, таким образом, несуверенные государства, каковыми являлись, например, государство средневековое или отдельные части союзного государства (швейцарские кантоны или американские штаты, входящие в федерацию США). Кроме того, как учат сторонники этой теории, суверенитет нужно отделять и от вопроса о его носителях, которые могут быть весьма разнообразны. Суверенитет есть таким образом «положительная способность, государственной власти давать властвующей воле обязательное содержание или вполне автономно самоопределяться»[482]. Такою способностью обладает далеко не всякая государственная власть, оставаясь властью и не теряя характера власти государственной. Тогда и ставится вопрос, что же такое та государственная власть? Пока она смешивалась с суверенитетом, в этом смешении, по крайней мере по внешности, все было ясным. Теперь же вопрос становится во всей своей чистоте. Напрасно мы стали бы искать ответа на него в классических учебниках. Так, например, глава, посвященная государственной власти, у Г. Еллинека просто ничтожна по своему содержанию, Еллинек делает короткое предварительное определение, а потом снабжает его целым рядом историко-юридических замечаний, совершенно не анализируя самое явление власти в государстве и оставляя его вполне невыясненным[483].
Впрочем в современном государствоведении имеется ряд попыток, направленных к объяснению явлений власти. Попытки эти можно свести к следующим основным группам:
а) Теория индивидуальной воли. Это наиболее элементарная из всех названных попыток, существо которой сводится к утверждению способности личной воли одного человека властвовать над волей другого. Власть есть, стало быть, воля одних людей, направленная на волю других. Государство есть «соединение известного количества людей… под высшей волей» или же «руководимая властной волей, властная организация оседлого народа»[484]. Учение это об единой, индивидуальной воле, руководящей государством, особенно было по пути писателям монархического лагеря. Только единая человеческая воля, учили они, может быть неподвижной точкой, на которой укреплена вся система человеческого общения[485]. Эта скрепляющая водя может определяться в своих решениях другими волями, но все-таки она должна быть одна и едина. Но если поставить вопрос, как же объяснить тот удивительный факт, что одна воля властвует над многими, на этот вопрос государствоведы названного направления удовлетворительного ответа не давали. По признанию одного из них, институт господства одной воли над направлением воль множества людей «есть необходимая форма общественной жизни», выработанная историей. «Праздное занятие — изыскивать правовое основание для того, что существует в силу естественной необходимости»[486]. Но речь, конечно, идет не о юридических основаниях власти, а о объяснении того естественного процесса, который порождает основанные на властных отношениях человеческие общества. И процесс этот, надо признать, остается необъясненным.
б) Теория «общей» воли. Она исходит из учений органической школы, отдельные воззрения которой на государственную власть, правда, в обезличенной форме, доходят и до наших дней.[487] Органическая школа учила, что государство есть особое органическое целое, обладающее, по мнению некоторых органистов, особым самосознательным единством и являющееся особой, высшей личностью. Личность эта обладает всеми свойствами личности человеческой, и следовательно, можно говорить о присутствии в ней особой воли. Государственная власть и есть особая воля государства-личности. Именно потому, что это есть личность высшая, поэтому и воля ее выше, чем воля индивидуальная. Оттого она и преобладает над индивидуальной волей, властвует над ней. Последовательные органисты действительно были убеждены, что в государственном организме существует такая, независимая от человеческих личностей, волевая сила или мощь, но с постепенным разложением органической теории государства убеждение это иссякло, однако формула осталась и перешла но наследству к юристам и государствоведам совершенно различных направлений. «Воля государства, — повторяют они, — не сумма воль граждан, а особая властвующая над ними воля». Но что же такое эта воля, если государство не есть особый организм и особая реальная личность? — На этот вопрос у большинства современных сторонников «общей воли» ответа не имеется. В известном смысле чистые органисты в государствоведении, верившие в существование особого начала общественной воли, были последовательнее, чем современные государствоведы, которые убеждены, что в государстве нет никакой воли как особого существа, и в то же время утверждают необходимость понятия «общей воли». Современное научное сознание уже миновало ту стадию развития, на которой утверждалось существование государственной личности, как особой субстанции с особыми ей свойственными качествами или атрибутами, следовательно, с особым сознанием и особой волей. Мы видим, что многочеловеческая личность может проявлять качества только через одночеловеческие личности и их состояния, таким образом, и воля ее не существует сама по себе, но только через индивидуумов и в индивидуумах[488]. Если это так, то мы опять стоим перед уже известным нам, но еще не решенным вопросом, каким образом объяснить, что в воле некоторых индивидуумов может проявлять свои качества какая-то высшая, государственная воля, делающая обязательными предписания свои другим индивидуумам?
в) Теория власти права. Развитие теории «общей воли» в западной науке привело к теории власти права. Никакой «общей воли» как особого психического начала нет, утверждают сторонники названных воззрений. Однако неправильно было бы совершенно отрицать то, что не вполне точно «общей волей» называлось. «Общая воля» в государстве не есть проявление какой-то высшей душевной жизни («общей души»), но именуемое «общей волей» совпадает с началом обязательных в государстве норм права[489]. Воля государства и есть совокупность норм или правопорядок. Нормы эти высказывают долженствование, нечто предписывают, нечто повелевают, и сила такого долженствования ощущается людьми как некая «власть». Склонность наша персонифицировать явления приводит к тому, что обязательность правопорядка люди превращают в какое-то особое существо, в государство-личность, обладающее особой волей и особой высшей властью. На самом деле власть «общей воли» есть власть права.
Основной недостаток теорий, которые пытаются объяснить явление государственной власти путем сведения ее к власти права, заключается в том, что они впадают в порочный круг и ничего не объясняют. Сказать, что основой государственной власти является правовая норма, которая предписывает повиноваться, когда кто-нибудь (монарх, деспот, парламент и т. п.) приказывает[490], это значит, высказать совершенно бессодержательное суждение: власть есть, потому что ей должно повиноваться. Но почему ей должно повиноваться, и почему ей повинуются, на этот вопрос ответа никакого не дается. Нормативисты возразят, что решение этого вопроса не входит в теорию государства, так как ответ на него дается в социологическом изучении государственных явлений. Но социологическое изучение, как это старается показать Кельсен, предполагает нормативное и само по себе не может установить понятия государства, которое не совпало бы с понятием правовой нормы. Таким образом, и социология должна признать, что власть государства есть власть права. Мы приходим снова к той же тавтологии: власть государства есть власть норм, которые предписывают повиноваться власти. Все это свидетельствует о совершенно безнадежном положении теории власти права. Теория эта возвела в принцип тот чисто условный подход к изучению государства, который делает юрист-догматик при изучении положительного права. Юристу ведь ничего не нужно объяснять; ему даны юридические нормы, которые нечто предписывают, как обязательное, и эта обязательность является отправной точкой юриста. Но почему она должна быть отправной точкой общей теории государства? На этот вопрос ответа не дается. А между тем ясно, что общая теория государства имеет дело со всеми возможными типами государства, следовательно, со множеством различных правопорядков, ни один из которых для нее не обязателен в узком смысле положительно-юридической догматики. Стало быть, то, что является несомненной отправной точкой юриста, составляет только проблему для исследователя теоретических вопросов го-сударствоведения.
В результате нельзя не признать формального преимущества воззрения на власть как на истечение общей воли государства-личности, по сравнению с теорией власти права. В первом, по крайней мере, содержалось мнимое объяснение явлений власти, тогда как в последнем не содержится никакого. Теории «общей воли» исходили из неверного, не соответствующего действительности, метафизического (в дурном смысле) принципа; теория власти права вся построена на тавтологиях.
Впрочем можно говорить о «власти права» и в другом, еще не разобранном нами смысле. Можно считать, что принцип права в государстве обладает некоторой особой идейной мощью. Принцип права уважается, так как в нем содержится некоторая ценность. Он имеет за собой авторитет, который является авторитетом чисто идеологическим[491]. Действительно, мы знали, что подобным авторитетом обладают многие идеологические принципы и в личной жизни, и в общественной. Можно говорить об авторитете науки, религии, обычаев, нравов, учреждений и т. п. Несомненно, «власть» над людьми имеют не только другие люди, но и отвлеченные начала, принципы, идеи, ценности. Подобно тому, как отдельный человек бывает как бы «одержим» властью отвлеченных идей, «одержимым» ими может быть и целое общество. Такова и есть «власть» справедливости и права.
При всей истинности подобных допущений их нужно применять по отношению к общественной жизни со следующей оговоркой: отвлеченные принципы могут властвовать в обществе, но «власть» их нуждается в исполнителях. В индивидуальной жизни «исполнителем» является тот же самый человек, который служит авторитету данной идеи. В общественной жизни должна быть особая категория лиц, которые были бы специально призваны приводить в действие последствия власти отвлеченных идей. Таким образом, «власть права» нуждается в том, чтобы кто-нибудь принудительно выполнял правовые предписания и принуждал выполнять их других в случае их нежелания повиноваться праву. Необходимо, следовательно, чтобы были какие-то лица, которые от имени «права» предписывали бы другим людям определенные действия. Иными словами, необходимо, чтобы одни во имя права приказывали, другие повиновались. Если этих личных властных отношений между людьми нет, то «власть права» превращается в мертвую букву. Право становится бессильным и, стало быть, утрачивает фактическую власть. Но как же объяснить то, что некоторые группы лиц и некоторые отдельные лица, прикрываясь авторитетом права, предписывают свои решения другим лицам? Ясно, что эта способность не может принадлежать любому человеку, что должны существовать какие-то условия, которые позволяют одним лицам творить правовое принуждение, а другим — повиноваться. Факт власти остается и здесь необъясненным.
г) Классовая теория власти. Громадным преимуществом в смысле объяснения и понимания природы власти в государстве обладает теория Маркса и его последователей. Она сводит, как известно, отношение между властвующими и подчиненными к отношениям между общественными классами. Властвующим в государстве является экономически более сильный класс, подчиненными — классы экономически слабые и потому зависимые[492]. Тот взгляд, что государственная власть есть отношение сильных и слабых, следовательно, отношения, вытекающие из насилия, по известной пословице «кто палку взял, тот и капрал», этот взгляд широко коренится в суждениях здравого человеческого рассудка. Распространению его способствовала возникшая перед французской революцией просветительская философия, которая призванием своим считала низвержение общественных авторитетов и борьбу с общественным насилием. Она-то и провозгласила истину, что всякая государственная власть возникла из насилия более могущественных и хитрых над слабыми и непросвещенными[493]. Теория Маркса отличается от этих довольно вульгарных истин эпохи Просвещения тем, что она подводит под теорию насилия историко-социологический фундамент[494]. Государственная власть возникла не потому, что кучка узурпаторов воспользовалась невежеством масс и стала их эксплуатировать. В государственных отношениях властвования находит свое внешнее выражение глубокий процесс внутреннего развития общества. В процессе развития общественных производительных сил и производственных отношений стихийно родятся общественные классы и столь же стихийно складываются их взаимоотношения. Производственный процесс порождает, с одной стороны, имущих, сильных, с другой стороны, неимущих, слабых. Отношения между ними суть прежде всего отношения экономические, возникшие в процессе производства данной эпохи. Государственное властвование является простым отражением этих экономических отношений. Государство есть та организация, которая придает социально-экономическим отношениям официальный характер, легализирует их, покрывает авторитетом права. Правительство в государстве есть не что иное, как комитет правящего класса[495]. Таким образом, тот факт, что в человеческом обществе некая группа лиц обладает способностью делать свою волю обязательной для большинства, находит согласно этой теории объяснение в факте экономической зависимости, в которую большинство это попадает в процессе производственных отношений данного общества.
Государство есть, следовательно, организация классового господства и классового принуждения. Было бы совершенно бесплодно отрицать фактическую истинность этого вывода для очень многих известных нам исторических государств. Поэтому бесплодным делом является и огульное опровержение марксизма, которое в моде у его противников. Марксизм следует признать соответствующим действительности научным обобщением. Необходимо только поставить вопрос, всю ли историческую действительность он охватывает? При ответе на этот вопрос мы увидим, что обобщение, сделанное марксизмом, приходится включить в цепь еще более широких обобщений, касающихся явлений государственного властвования в истории человеческих обществ. Мы стремимся, таким образом, не к пересмотру марксистской теории государства, не к ревизионизму, мы намерены воспользоваться положительной стороной марксизма для того, чтобы построить новую, более универсальную и более адекватную теорию государственной власти.
2. Теория ведущего слоя
Прежде всего, само положение правящего класса в обществе имеет с социологической точки зрения совсем иное, мы сказали бы, более функциональное значение, чем это предполагал Маркс и предполагают многие его последователи. Для Маркса правящий класс есть главным образом — класс угнетатель. Существование этого класса в значительной степени покрывается функцией угнетения, то есть общественным паразитизмом[496]. Правящий класс есть то паразитическое растение, которое возникает стихийно на народном теле и питается его соками. Существование его, стало быть, есть некоторый болезненный процесс, который рано или поздно нуждается в устранении или эволюционно-органическом или даже оперативном. Оттого будущее, нормальное общество, в котором будет уничтожена эксплуатация, не может нуждаться в существовании правящего класса. Исчезнет паразитизм, исчезнут классы, исчезнут, следовательно, деления на управляемых и управляющих, исчезнет необходимость в ведущем слое[497]. Будущее общество будет чистой рабочей демократией, в которой нет места существованию властвующих и подвластных, в которой все будут управлять, даже каждая кухарка. Проверка этой идеи дана в настоящее время самим опытом, самой жизнью. Пример России показал, что существование социалистического государства не мыслимо без наличности правящей партии или правящего отбора. Социалистическое государство может широко вовлекать население в государственные дела, но не способно обойтись без некоторой ведущей группы, вдохновляющей своими идеями и своими трудами все предприятие социалистического государственного строительства[498]. Именно в силу того, что социализм есть план, есть система, проведение социализма не возможно без носителей этого плана и руководителей этой системы. В силу сказанного социалистическое государство нуждается в ведущей группе в гораздо большей степени, чем нуждались другие государства, построенные на других, более стихийных способах хозяйствования. Однако изучение истории показывает, что в ведущем слое нуждались и другие общества, и не в силу стремления к паразитизму, свойственному высшим классам, но вследствие глубоких, внутренних, чисто естественных потребностей всякого общественного целого. Всякое, и не социалистическое государство, является некоторой организацией, организацией, хотя бы стихийно возникшей; а организация нуждается, чтобы ею кто-то руководил, чтобы кто-то держал дирижерскую палочку. Поэтому стихийный процесс возникновения властных отношений столь же стихийно приводит к образованию некоторого социального отбора. Ведущий слой возникал не потому, что группа обманщиков захватывала власть, чтобы эксплуатировать народ, но в силу тех же, чисто естественных процессов, в результате которых в организме более тонкие мозговые клетки отбираются от других. В жизни стихийно возникшего ведущего слоя нужно различать процессы старения и разложения, с одной стороны, и творческие процессы зарождения и подъема, с другой. Это — имеющий всеобщее значение исторический факт, что стихийно возникший социальный отбор не существует постоянно и неизменно[499]. Органически возникшие аристократии подвержены вырождению, и в период вырождения ведущий слой постепенно утрачивает свою функциональную природу, становясь все более и более паразитическим. Социальный паразитизм есть признак общественной дегенерации, а не социального расцвета. В период зарождения и развития всякий ведущий слой, даже чисто классовый, питающий эгоистические интересы определенной социальной группы, силою вещей отправляет известную социальную функцию. Так отправляла свою функцию молодая буржуазия, способствуя накоплению общественных богатств и развитию производительных сил, порождая тех «капитанов промышленности», которые собственными трудами организовали капиталистическое производство. Но упадочная, разжиревшая и обленившаяся буржуазия, неспособная даже защищать свой собственный социальный строй, является классом дегенеративным и потому паразитическим.
Изучение процессов умирания ведущего слоя и пополнения его новыми, живыми элементами составляет заслугу еще мало в настоящее время оцененных работ швейцарского экономиста и социолога В. Парето. В процессах образования социального отбора Парето усмотрел тот объективный исторический феномен, который, по его мнению, следует отличать от субъективных преломлений этого феномена в человеческом сознании, в идеологии[500]. Так, например, объективный процесс образования нового ведущего класса в европейских государствах в XVII–XVIII вв. (образование буржуазии) нашел субъективное отражение в европейском политическом демократизме, порожденном английской и французской революциями. Под лозунгом «прав человека и гражданина», под призывами к освобождению угнетенного народа, крылось неосознанное стремление поставить на место феодальной аристократии новый ведущий слой. Хитрость исторического разума заключалась в том, что он провозгласил свободу и равенство для всех для того, чтобы из этих «всех» создать кадры новых распорядителей и властителей[501].
Нужно различать процессы постепенного восстановления ведущего слоя в государстве путем просачивания новых элементов в старую правящую группу (процесс инфильтрации) от процессов конвульсивного замещения одного ведущего слоя другим (катастрофические, революционные процессы). Процессы эти имеют сходство с фактами, наблюдаемыми в физических организмах, которые существуют только в процессе удаления некоторых своих отживших частей и замены их новыми. Если означенные процессы подавлены, живое существо умирает. Если они запаздывают, организм начинает болеть. Малейшее внешнее или внутреннее потрясение может вызвать резкий кризис. Равновесие нарушается, происходит бурный катаклизм, который выносит на поверхность новый правящий отбор.
Как мы сейчас убедимся, правящий общественный слой не всегда совпадает с общественно-экономическим классом. Правящий слой можно наблюдать в обществах, в которых экономические отношения очень просты и элементарны. Уже в самых примитивных государствообразных обществах, каковыми являлись, скажем, древние волости или жупы и каковыми еще ныне являются отдельные поселения австралийских или африканских туземцев, можно наблюдать зачатки политического расслоения на управляемых и управляющих, можно наблюдать, следовательно, присутствие правящего слоя. Можно сделать даже общее наблюдение, устанавливающее особенности политического режима, характеризующего этот первоначальный политический быт. Это есть режим, где управляют старшие, старейшины, следовательно, это есть политическая форма, которую можно назвать геронтократией — правлением старших[502]. Политическая форма геронтократии имела, по-видимому, широкое распространение в истории.
С объединением отдельных волостей в государственные образования типа земель происходят существенные изменения и в самом характере ведущих групп. Можно считать доказанным, что громадное количество, если не большинство, когда-либо существовавших государственных образований более широкого типа, начиная с земель и кончая государствами-мирами, возникло в результате завоевания одних племен и народов другими. В этом опытном смысле совершенно неопровержима теория тех социологов, которые утверждают, что исторически государство произошло из взаимоотношений отдельных человеческих племен и рас, что государства возникли как результат насилия одного племени над другим, как результат завоевания и покорения слабых племен сильными[503].
Таким образом, возникают ведущие группы чисто племенного состава — явление также имеющее весьма широкое распространение в истории. Соответствующие примеры чрезвычайно многочисленны, почти что неисчислимы. Мы ограничимся указанием на некоторые.
По общему признанию историков, правящая раса (la race dynastique) господствовала в древнейший период монархии фараонов, спор идет только о том, была ли эта раса чуждого происхождения — раса завоевателей, пришедших из Азии, или же это одни из выдвинувшихся коренных обитателей разноплеменного египетского царства[504]. Пришедшие (в 1660 г. до Р. X.) в Египет азиатские завоеватели (под именем Hyksos) были правящей группой в Египте в течение почти целого столетия и основали собственную династию. В высшей степени разноплеменная ассирийская империя эпохи своего расцвета (приблизительно VII в. до Р. X.) является типичным примером диктатуры народа-победителя над народами покоренными. Особенно в этом смысле характерна та политика территориальных перетасовок покоренных народов, которую широко практиковали ассирийцы[505]. Персидское царство, основанное на развалинах ассирийской империи, покоилось также на диктатуре пришедших с севера иранских завоевателей. Однако на примере государственного устройства, введенного персами, можно видеть, как в древних восточных империях власть вновь пришедших завоевателей комбинировалась с властью правящих слоев туземной аристократии, что имело впрочем место и в ассирийском царстве. Персидское царство включало в себя огромное количество государств, республик и монархий, совершенно автономных в своей внутренней культурной жизни и даже сохранивших своих правителей[506]. Дарий выбирал сатрапов из всех классов населения, из бедняков и богатых, из персов и из туземцев, однако, наиболее важные сатрапии он вверял только лицам, находящимся в родстве или в свойстве с царской фамилией (с Ахеменидами). Правящий слой народа победителя инфильтрировал в себя правящие слои побежденных народов. Эта старая восточная система нашла применение и в огромной империи Чингисхана, правящим слоем в которой было племя туранской расы[507]. По признанию историков, евреи были ведущей расой в хозарском государстве. Варяги или норманны были правящим слоем в славянских государствах, послуживших основой для образования Руси. Военный орден, составленный из германцев, был правящей группой среди литовских и славянских племен и образовал Пруссию, ставшую потом центром Германской империи. Высшие индийские касты по племенному своему составу принадлежали к пришедшим в Индию арийцам-завоевателям и т. п.
Но еще более существенно то, что в истории различных государств всегда можно более пли менее ясно нащупать существование двух еще не рассмотренных нами видов правящих групп, — групп стихийно возникших, социально классовых, и групп сознательно образованных, служилых. Существо служилой группы определяется тем, что она, по преимуществу функциональна, то есть отправление известных общественных функций составляет ее основную жизненную задачу. Подобная группа является носительницей нейтральных задач государственного служения. В зависимости от преобладания классовых или служилых групп, можно установить два типа государств, — государства, построенные на господстве социально-экономического класса, и государства, построенные на господстве служилого ведущего слоя.
Замечательный пример классового государства описан Острогорским в Англии XVII и первой половины XVIII века. Это было государство, построенное на «абсолютном господстве класса аристократии»[508]. Власть этого класса покоилась почти целиком на его экономической и социальной мощи», то есть на землевладении. Внутренне класс этот представлял собою как бы особое «общество» — общество с большой буквы, общество джентльменов. Общество это как бы слилось с государством, отожествило себя с ним. «Только землевладельцы считались действительно заинтересованными в благосостоянии страны, они одни ставили ставку в этой игре, имели чем рисковать (a stake in the country). В качестве лэндлордов члены этого общества держали в руках все остальное население и сверх того в этом же качестве были носителями всей суммы публичной власти и в центре, и на местах. В руках джентльменов было местное самоуправление, но в их руках был и парламент, ибо огромное большинство избирательных мандатов принадлежало им. Министры, назначаемые соизволением палаты, были их ставленниками. Всякий акт публичной власти, и законодательный, и исполнительный исходил от парламента, то есть от представителей «общества джентльменов», «от общества и государства, слившихся в единое существо». «Чтобы завершить единство, государство присоединяет и духовную область, превращая религию в государственный институт. Публичные функции, избирательные мандаты в парламент, как и в местные органы, доступны только членам установленной церкви. Университеты открыты только для тех, которые заранее заявят об исповедании ими государственной религии. Отожествляя себя таким образом с церковью, государство накладывает на общество печать высшего духовного единства». «До народных масс едва доходили редкие лучи света и тепла, исходившие из этого общества джентльменов, от этой аристократической церкви, от этой государственной религии, уложенной в параграфы, от этого исключительного политического строя… Правящий класс не делал ничего, чтобы вывести народ из невежества, в котором он коснел, чтобы возвысить его, дать ему почувствовать, что он также имеет ставку в игре, имеет чем рисковать».
В подобном государственном строе, в котором государство сливалось с классовой организацией, а правительство было как бы комитетом этой последней, правящий слой, само собою разумеется, только в минимальной степени являлся носителем и выразителем общегосударственных «надклассовых» интересов. И если даже интересы правящего класса выражали интересы государственного целого, то это являлось более результатом случайного, стихийного, совпадения, чем сознательных, политических намерений. Сторонники классовой теории государства полагают, что так дело обстояло везде, во всяком государстве, в течение всей человеческой истории, ибо государство и есть организация классового господства и классового принуждения. Они упускают из вида, что политическая история знакомит нас с совершенно противоположными тенденциями, — с более или менее ярко выраженным стремлением построить правящий слой в государстве на надклассовой основе, превратить его в функционального исполнителя некоторых общих государственных задач. С характерным воплощением такой тенденции знакомимся мы в истории русского государства.
По сравнительно общему признанию наших историков, едва ли не самой характерной чертой нашей истории является преобладание в ней стремления к образованию чисто служилого ведущего слоя, откуда и вытекала столь ясно выраженная в разные исторические периоды жизни нашего государства борьба с классовыми и сословными преимуществами отдельных социальных классов. Так было в Московском государстве в период сложения его в национальное целое. По мнению В. О. Ключевского, в XV–XVI вв., когда складывалась Московская Русь, мы не находим в ней твердо выраженного понятия о каких-либо сословных преимуществах отдельных групп и классов. Московское законодательство знало хозяйственные выгоды, которыми пользовались разные классы и которые служили не интересам этих классов, а целям государства, были средствами исправного исполнения государственных обязанностей, наложенных на общественные чины, а не средствами обеспечения интересов этих чинов. Эти выгоды достигались собственными усилиями отдельных лиц, потому общественный строй Московского государства, прибавим мы, нельзя называть социалистическим, или получались лицами от государства (например, поместья). В том и другом случае государство налагало на этих лиц соответствующие этим выгодам тягости. «В других странах, — говорит Ключевский, — мы знаем государственные порядки, основанные на сочетании сословных прав с сословными обязанностями или на сосредоточении прав в одних сословиях и обязанностей в других. Политический порядок в Московском государстве основан был на разверстке между всеми классами только обязанностей, не соединенных с правами. Правда, обязанности соединены были не с одинаковыми выгодами, но эти выгоды не были сословными правами, а только экономическими пособиями для несения обязанностей. Отношение обязанностей к этим выгодам было обратно тому, которое существовало в других государствах между политическими обязанностями и правами: там первые вытекали из последних как их следствия, здесь, напротив, выгоды были политическими последствиями государственных обязанностей»[509]. В таком изображении московский политический строй, поистине, является противоположностью английского. Русская интеллигенция привыкла относиться к нашему прошлому с брезгливой гримасой повального отрицания: одно дело свободная Англия, другое — рабская, деспотическая Москва. Конечно, Московское государство было тяжелым, тягловым государством. Но с точки зрения государственной теории Московское государство решало проблему, пожалуй, не менее важную, чем «правовая» Англия: оно решало проблему образования чисто служилого, функционального правящего слоя. Такова была политика всех великих и выдающихся русских царей. Можно отрицательно относиться к жестокости, с которой проводил названную мною программу Иван Грозный, но нельзя отрицать, что борьба его с княжатами, с боярским правлением, была идейно вдохновлена глубоко для его времени продуманной проблемой образования функционального, народного, служилого правящего отбора[510]. Быть может, возразят, что политика Грозного и московских царей в конце концов не удалась, в Московском государстве после Смутного времени, при первых Романовых стихийно образовался некоторого рода сословный строй (три сословия — служилые, посадские и крестьяне). Однако Петр I снова, по примеру Ивана IV (которого, как известно, он весьма высоко ставил), превратил московское дворянство из привилегированного сословия в служилый государственный слой. Петровское всероссийское шляхетство было той группой населения, на которой государственное тягло лежало не менее, если не более, чем на всех остальных. Дворяне, кроме старолетних и увечных, по смерть были определены на службу в армию, если только за болезнями «отставкою абшид» не получили. С 15 лет определялись дворянские дети в солдаты, чтобы знали «с фундамента солдатское дело». Обязанностью была и служба гражданская и служба во флоте. Для дворян было обязательно обучение не только грамоте и цифири, но и навигации, фортификации, юриспруденции и экономии. Не обучившимся дворянским недорослям запрещено было жениться. Все дворяне были приписаны к государству, всем дворянам велась обязательная регистрация, всем дворянам устраивались периодические смотры, на которые они должны были съезжаться в Петербург и Москву[511]. Принимая все это во внимание, только по недоразумению можно говорить о петровском дворянстве как сословии привилегированном. Правда, за хорошее несение обязанностей правящий слой получал отличия, но то были отличия за «службу», за «годность», а не за род, не за принадлежность к классу. Если в старой Москве правящий слой был «служилым», «тяглым», то все же там глубоко укоренились понятия, что честь лица состояла главным образом в «принадлежности к известному роду, предки которого когда-то, раньше или позже, занимали особое положение в княжеской дружине или в царской службе»[512]. Отсюда порядок местничества — порядок, в сущности, наследственно аристократический, но в особом восточном, иерархическом смысле этого слова[513] (не порядок равенства одинаково рожденных, польское шляхетство «панове-братья» и английский билль о правах, но лестница родов по старшинству служилых поколений). Петр I для своего служилого сословия провозгласил принцип личных деловых заслуг и личной годности. Как замечал Татищев, Петр «великолепие единственно дедами своими показывал и то же требовал от сотрудников»[514]. Поэтому он и писал Сенату: «Сказать всему шляхетству, чтобы каждый дворянин во всяких случаях, какой бы фамилии ни был, почесть и первое место давал каждому обер-офицеру». «Знатное дворянство по годности считать», — говорил он. Людям «знатной породы» хотя и разрешались некоторые преимущества при входе на ассамблеи, однако, говорил император, «мы не даем никому из них никакого ранга, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут».
Таким образом, история свидетельствует, что существовали различные виды ведущих слоев в государствах и что «экономический класс» является только одним из этих видов. Игнорирование этого факта является одним из главных недостатков классовой теории государства при всех ее достоинствах, особенно заметных в проблеме существа властных отношений.
3. Современная демократия как опыт построения государства без ведущего слоя
Можно признать, таким образом, весьма обоснованным взгляд, что не существовало никаких других государств, кроме тех, в которых управляет ведущий слой[515]; что в жизни государства действовал всегда закон «меньшего числа», то есть ясно выраженное меньшинство было представителем культурных тенденций государства в мировой истории, а среди этого меньшинства еще более узкий слой фактически руководил государством (управляющая группа)[516]. Истина эта как будто приобретает все большее и большее признание. Со скрытым или открытым сомнением относится к ней только современный западный демократизм. Нужно различать в современных демократических теориях две доктрины, из которых каждая по своему содержит отрицание идеи правящего слоя в государстве. Первую из них можно назвать теорией классической демократии, ведущей свое начало от Руссо и доныне еще имеющей и своих идейных защитников, своих практических поклонников. Для нее демократия является «самоуправлением народа», при осуществлении коего каждый является одновременно господствующим и подчиненным[517]. При более конкретном описании особенностей и существа этого политического строя названная доктрина приобретает в свою очередь два варианта. Или она сводится к уже известной нам (ср. выше, настоящая глава, § 1) теории правового суверенитета, согласно которой властвующим началом в государстве является правовая норма[518]. При этом, как это уже было указано, упускают из вида, что «власть права» нуждается в реальных исполнителях, без которых она остается мертвой. Чтобы властвовало «право», нужна наличность людей, диктующих правовые повеления другим людям. Предположение этой наличности открыто не признается теорией демократии, но скрыто наличность эта дает себя знать, например, в принципе «большинства» Руссо, которое фактически и становится реальным носителем власти. Или же при другом варианте доктрина эта вообще склоняется к отрицанию властных отношений — и личных, и сверхличных. В демократии этого типа нет ни власти одних лиц над другими, ни власти какого-либо отвлеченного принципа над личностью. Она построена на полном устранении идеи авторитета[519]. К теории суверенитета народа она склонна относиться столь же отрицательно, как и к идее суверенитета монарха, ибо обе они предполагают нечто «высшее» и нечто, стоящее «под» ним, низшее[520]. Открыто отрицает эта демократия и институт народного представительства, утверждая, что в истинной демократии весь народ непосредственно должен управлять сам собою, а не при помощи своих представителей, не при помощи какого-либо меньшинства, хотя бы и избранного, так как такой режим был бы уже аристократическим[521]. Подобная демократия склонна отрицать также и авторитет изданных государством норм. «Довольно писанных конституций», — восклицают ее сторонники. Вместо непререкаемо устанавливаемых законов нужны гибкие декреты, выражающие непосредственные желания известных групп граждан. Государство в таком демократическом представлении мыслится как совокупность свободных общин, образованных хотя бы по чисто количественному принципу — каждая тысяча граждан, автономно управляющихся во всех своих делах и объединенных между собою, поскольку им это нужно (то есть как род чисто анархического общества).