Глава 1. Идея государства в современном государствоведении

Глава 1. Идея государства в современном государствоведении

Современная теория государства построена была в период европейской истории, отличительной чертой которого является утрата западными народами чувства реальности государства. Отдельные выражения этого явления разнообразны, и мы ограничимся тем, что назовем главнейшие и наиболее выпуклые. Наиболее общая идейная почва, на которой выросло и воспиталось названное настроение, была создана широко распространившимися на Западе, главным образом в романском и в англо-саксонском мире, учениями естественного права. Учения эти признавали справедливым только то государство, которое основано на договоре граждан с властвующими или между собою. Отсюда вытекало, что законною является власть, на которую дано согласие подвластных, причем вначале допускалось, что согласие такое может быть дано раз навсегда, а впоследствии сделали вывод, что право соглашения неотчуждаемо и что акту согласия должно подлежать каждое действие власти. Тем самым западными народами была утрачена самая идея власти. На место властного союза, государства, требующего подчинения и жертвы, была поставлена человеческая личность с ее интересами. Личность эта не признавала никакого общественного целого, которое не представляло бы собой совокупности во всех отношениях самоопределяющихся личностей. Личность оторвала себя от общества и государства, стала независимой, самостоятельной, не нуждающейся в обществе величиной. Нация, государство превратились в агрегат наделенных правами отдельных личностей, этих «безвкусных выдумок XVIII века»[358]. Личности эти были чисто отвлеченными, не определялись ни историческими условиями, ни социальными различиями, ни каким-либо иным положением в обществе. Такая личность и заслонила собою государство, заставила идейно забыть о нем.

Можно заметить, что, говоря о такой личности, мы оперируем с призраками прошлого. В настоящее время теория естественного права потеряла значение и признание главным образом вследствие критики со стороны представителей исторического и органического миросозерцания. Но достаточно поставить вопрос, что же оказало в конце концов большее влияние и на современные политические представления, и на конституции, и на учреждения, и на само понятие государства — истины ли договорной теории или истины ее противников, — чтобы убедиться, что естественно-правовые представления, хотя научно и умерли, однако практически еще живут и продолжают оказывать влияние.

Европейский государственный мир рос, развивался и еще продолжает развиваться под влиянием идей английской и французской революций, а не под влиянием идей реставрации. То, чему учили Берк, Де-Мэстр, Гегель, Карлейль и многие другие, отвлеченно признавалось правильным, но практически уступало местодоктринам революции. В Европе побеждал миф революционный, а не реставрационный; интуитивная сила была за лозунгами первого, а не второго; политическое творчество вдохновлялось Руссо, Монтескье, Сиэйсом, Мабли, а не реставраторами XIX века. И даже на наших глазах, после великой войны, создание ряда новых конституций убеждает нас в живой силе этих революционных идей о народном суверенитете, неотчуждаемых правах, самоуправлении народа и т. п.

Несколько по иной дороге шло развитие германских представлений о государстве, которые до эпохи превращения Германии в республику создавались под влиянием немецкой юридической школы. Однако результаты оказались сходными. Юридическое направление начало с того, что объявило государство особой личностью[359]. Казалось бы, что на почве такого воззрения скорее мог бы процветать культ государства — этатизм, столь соответствующий германскому духу. Однако постепенное развитие юридической теории государства приводит к последствиям совершенно противоположным. Государство-личность постепенно стало только фикцией или научной конструкцией, не обладающей реальной жизнью. Личность государства превратилась во вспомогательное научное представление, в простой образ, в олицетворение, — чего же. спросим мы. В олицетворение правовых норм, установлении действующего права[360]. При этом нормативная теория государства всячески стремилась отделить «норму» от реальности, из мира «сущего» перенести ее в мир нереального «должного». Таким образом, государство превратилось в совокупность норм, в правопорядок. Из понятия о государстве постепенно были вытеснены все элементы, отражающие реальность государственных явлений. Результаты применения такой теории понятны: своими путями она приводила к тому же, что и договорная теория, — к утрате чувства реальности государства. Нет другого, более верного способа утерять реальность какого-нибудь явления, как отожествить его с другим, его сопровождающим, и заслонить, таким образом, первое посредством второго. На этом строилась вся естественно-правовая, революционная теория государства: она отожествила правителей и управляемых, господствующих и подчиненных, субъект и объект государственного авторитета[361]. Подобное же совершила и германская юридическая теория, отожествив государство с нормой права и заслонив государство правом.

Названные нами направления в западном государствоведении господствовали преимущественно в кругах официальной университетской науки и не находили отражения в сознании широких народных масс, затронутых новейшим социальным движением. Что касается до миросозерцания этих последних, то и в нем нельзя не отметить также утраты чувства государственной реальности, хотя и в совершенно особых проявлениях. При этом выдающееся идейное влияние оказали два фактора: латинский анархизм и германский марксизм. Первый можно назвать скорее «настроением», чем выработанной научной или, по крайней мере, наукообразной теорией, тем настроением, которое столь характерно для многих представителей латинской расы, породившей Прудона и идейно натурализовавшей у себя Бакунина и Кропоткина. Второй, напротив, выступает со всем внешним аппаратом научности и с внутренней силой разработанной и продуманной диалектики. Марксизм оказал на современную идеологию западного социального движения неизмеримо большее влияние, чем латинский анархизм. Он глубоко проник и в латинские страны, просочился в социальную идеологию латинской расы, в результате чего и родились такие социальные теории, как французский и итальянский синдикализм. Вообще говоря, степень влияния марксизма на человеческую мысль можно сравнить только с влиянием учений естественного права в предшествующую эпоху. Руссо и Маркс, «Общественный договор» и «Коммунистический манифест» — вот символы, которые олицетворяют всю историю социально-политических движений новейшего западного человечества. Что касается воззрений на государство, то Маркс был, конечно, гораздо реалистичнее Руссо[362].

С глубокой иронией высмеял Маркс теорию отвлеченной человеческой личности и поставил на ее место конкретного, живущего в обществе человека. Свойства человека определялись для Маркса условиями общественной жизни, его занятием, профессией, принадлежностью к классу. Таким образом, и государство превращалось из простого, кучеобразного агрегата отвлеченных личностей в совокупность реальных классовых отношений. Для марксизма государство есть организация классового господства и классового принуждения. В государстве должны быть правящие и управляемые, господствующие и подчиненные, субъект авторитета и его объект. Государство есть сумма реальных общественных отношений, а не совокупность юридических норм и субъективных прав, этими нормами установленных. Все это вполне трезвые, реалистические устремления, которые, казалось бы, должны служить к установлению истинно научной теории государства. Однако в отношении марксизма к государству имеется еще и другая, менее реалистическая сторона. Социальный и революционный миф о будущем земном рае толкал Маркса, по крайней мере, в тех его сочинениях, которые оказали особо сильное влияние на умы, к отрицанию необходимости государства в будущем человеческом обществе. Государство есть аппарат классового принуждения, следовательно, где не будет этого принуждения, там не будет и государства. В будущем социалистическом обществе государство станет не нужным так же, как не нужна соха при наличии усовершенствованного плуга. В то же время марксизм всегда отмежевывал себя от анархизма и считал, что будущее общество должно быть построено в особых формах организации и дисциплины. Чем же оно будет отличаться от государства? И почему его не назвать государством — скажем, государством рабочих, государством трудящихся? Революционная фраза, которой увлекались марксисты, принуждала их искусственно сузить понятие государства, обозначая им только ту форму организации, в которой есть классовое принуждение, и не подводя под это понятие организованную форму совместной жизни рабочих. А между тем эта последняя также является своеобразным государственным образованием, отличие которого от капиталистического не глубже, чем отличие государства, построенного на свободном труде, от государства, практикующего рабский труд (например, древнего Египта от современной Англии). И сказанное нами нашло блестящее подтверждение на опыте: опыт организации коммунизма в России вылился в формы «государства рабочих и крестьян», или «советского государства». Если предположить, что произойдет социальная революция на всей нашей планете и все рабочие мира устроят единое организованное общество — оно также будет некоторым универсальным государством. Таким образом, социализму и коммунизму не уйти от государства, если только эти социальные течения не уклонятся в сторону анархизма, отрицающего необходимость организованно-принудительных форм общественной жизни для будущего человечества.

Неправомерное сужение понятия государства в системе марксизма и вытекающее из него отрицание государственных оформлений в будущем социалистическом обществе были причинами своеобразной утраты чувства государственной реальности у современных европейских социалистов и ведомых ими народных масс. Государство превратилось в историческую категорию, утратилось сознание необходимости государственного бытия. Государство стало каким-то наростом на теле буржуазного общества, который будет удален после социалистической операции. Реальность государства ушла из поля зрения марксистов так же, как она ушла из поля зрения сторонников естественного права и приверженцев юридического метода в государствоведении. И это случилось даже в германском социализме, этатическом по своему духу; что же касается до социализма романского, то он воспринял марксизм в существенно анархическом освещении, что еще более способствовало утрате сознания реальности государства.

Таковы идеологические основы отмеченных нами особенностей отношения западных народов к государству. Но, разумеется, отношение это не определяется одними идеологическими факторами и имеет более глубокий социальный фундамент. С эпохи новейшего промышленного развития европейская культура вступила в период, который можно было бы по примеру естествоиспытателей назвать мутационным. Быстрые изменения и неисчерпаемая способность создания новых форм — таковы особенности этого периода. Само собою разумеется, такой период истории не мог не оказать влияния как на формы властных отношений, так и на представления о них. Вместе с другим культурным наследием мутации подверглись и властные отношения, и сама идея власти. В течение многих веков существовал тот ведущий слой западного общества, который именовался феодальной аристократией и дворянством. Процессы изменения, в нем наблюдаемые, не меняли существа его в целом. В быстром революционном процессе слой этот был вытеснен новым классом, буржуазией. Но едва буржуазия выдвинулась на роль ведущей группы, идейные устои ее существования были подвергнуты беспощадной критике со стороны социалистов. И вместе с тем на арене истории появился новый социальный слой, претендующий на преобладание в государстве, — промышленный пролетариат. Все эти процессы наметились в течение нескольких десятилетий, — и это не могло не оказать решительного влияния на самую идею власти. В процессе революционных изменений ведущего слоя люди перестали понимать, кто же властвует и преобладает. Неустойчивость «ведущих» внесла сомнения в представления о власти вообще. Получился тот кризис власти, о котором уже не раз писали наблюдатели западной жизни. «Исчезла вера во всеобщепринятый и всеми почитаемый принцип авторитета, — говорит, характеризуя современную эпоху, один западный историк, — состояние повсюду господствующей непрочности заставляло прислушиваться к безумным идеям всяких совершителей переворотов и увлекаться любовью к бессмысленным авантюрам». Так рушится значение авторитета, этого «главного камня в создании любой цивилизации», — процесс, в результате которого может последовать быстрое разложение культурных начал европейской жизни[363].

Европейские общества еще доныне всецело погружены в этот процесс, однако наблюдение некоторых сторон европейской жизни и окружающего ее мира убеждают, что как будто родятся и какие-то новые явления, что наступил какой-то перелом. В качестве идеологических признаков названного перелома можно указать на целый ряд литературных явлений, намечающих новую установку современной мысли по отношению к познанию смысла государства в человеческой истории и человеческой жизни. Как это часто случается в истории человеческих идей, на поверхность европейской мысли одновременно и независимо друг от друга выплыл ряд воззрений на государство, сходных по внутреннему настроению и представленных не какой-нибудь одной школой, но авторами, вращающимися в совершенно разных орбитах. Государство есть одна из форм человеческой жизни, причем форма необходимая и высшая — такова была основная мысль нашумевшей вышедшей в 1917 году книги шведского государствоведа Кьеллена[364]. Но почти дословно та же самая мысль была повторена и в другой, еще более повлиявшей на умы западного человечества книге, — в «Закате Европы» Шпенглера. Для Шпенглера государство есть также «форма жизни», «физиономия исторического бытия человечества». И политика для него есть прежде всего жизнь, проявления которой мы видим в борьбе, войне[365]. Автор третьей, также пользующейся широким успехом книги, берлинский профессор Мейнеке, считая государство формой человеческой жизни, ставит своей задачей открыть руководящий принцип, который лежит в ее основании и который управляет ее развитием. Это и есть Staatsraison, «государственный интерес», стремление к поддержанию и усовершенствованию государственного бытия. По мнению Мейнеке, принцип этот является «вечным спутником и вождем всех государств, созданных рукой человека, — той пылающей искрой, которая загорается в каждом вновь возникшем государстве и которая в пределах одного и того же государства, переходит, в случае революционного изменения правящих лиц или формы властвования, со старых властителей на новых». Мейнеке усматривает в этом принципе некую двойственность, — как бы два лица. Одно обращено к природе и проявляется в стремлении к голому поддержанию жизни; другое обращено к царству духа, требует выполнения высших культурных задач и ведет к образованию высших, более благородных и утонченных форм государства[366].

Ошибочно было бы думать, что изображенные нами новые стремления характеризуют только германскую науку. В тех или иных выражениях сходные чувства и сходные настроения можно встретить и в других странах. Во Франции ныне пишут о реставрации государства[367], о необходимости восстановления в ее политической жизни принципа авторитета. «Реставрация политического авторитета, — по словам одного из новейших авторов — для современной Франции есть вопрос жизни и смерти»[368]. «О возвращении к государству» пишут и в английской литературе — в литературе того народа, который склонен был самое слово «государство» заменить словом «общество» (society)[369]. Мы уже не говорим о том фактическом и идеологическом процессе государственного переустройства, который совершается сейчас в Италии[370]. Словом, наступил такой исторический момент, когда у западных народов пробуждается ощущение государства. Государство стало видным, стало заметным — одни это просто констатируют, другие хотят подвести сюда научно — философский фундамент[371].

Если всмотреться в существо новых воззрений на государство, то нельзя не признать, что они глубоко противоположны установившимся политическим понятиям. Государство не механическая совокупность отвлеченных граждан, но живая целостность; государство не отвлеченный субъект права и не совокупность юридических норм, но конкретная форма жизни; государство не придаток правопорядка, но развитие витального принципа самосохранения и развития; государство не надстройка над общественной реальностью, свойственная известной ступени жизни человека, но реальная необходимость, требуемая самим началом жизни. Получается какая-то совсем иная установка по отношению к государству, которая одинаково далека и от сторонника естественного права, и от теоретика юридической методы в ее различных вариантах, и от современного марксиста.

Скажут, пожалуй, что это установка старая и довольно известная: мы стоим как будто перед возвращением старых органических воззрений на государство. Мы снова вещаем об эпохе «реставрации государственных наук»[372], эпохе уже прошедшей и изжитой. Неужели сейчас опять нужно звать к де Местру, Берку, Галлеру, Гегелю и другим бесчисленным представителям органического и исторического воззрения на государство? Бесспорно, органические воззрения воскресают в современном государствоведении, но весь вопрос как раз в том, что возрождение их происходит совсем в иных, новых формах. Дело не идет просто о том, чтобы реставрировать старые идеи, чтобы водворить в государственной науке принципы политической романтики начала XIX века, дело идет о пересмотре всего государствоведения, о построении новой теории государства[373]. Задача эта диктуется именно особенностями нынешнего исторического момента, совершенно новыми формами, выплывшими на поверхность жизни европейских обществ. Реставрация государственных наук XIX века вызывалась отрицанием французской революции, но революция эта есть уже ныне факт давно прошедший; ныне свершилась другая, не только политическая, но социальная, российская революция. И в революции этой для государствоведа открылись две стороны: она поставила перед западным государствоведом ряд новых вопросов и она в то же время освободила его от западного эгоцентризма. Российская социальная революция есть процесс, вдохновленный западными теориями, но происшедший на неевропейской почве, которая жила в других политических оформлениях, чем запад, и для которой была органически чужда европейская либерально-демократическая доктрина. Таким образом, процесс развития политических идей переместился, и никак не могут уже удовлетворить те формулировки, которые давали отрицатели западной революции в XIX веке. Для нас, русских, Галлер, де Местр и Гегель столь же далеки, как и Локк, Монтескье и Руссо. И если мы стали, после нашей революции, фактором европейской жизни и европейской мысли, то, очевидно, развитие политических теорий должно приобрести особое направление, в значительной степени указываемое русской наукой, а не европейскими реакционерами и реставраторами.