Глава пятая Отступление Апраксина

Глава пятая

Отступление Апраксина

Почему же победа 30 августа 1757 г., столь воодушевившая друзей России и повергнувшая в уныние её врагов, не дала никакого результата? Почему она окончилась поспешным отступлением и почти полным уходом с завоёванной территории? Почему разбитый при Грос-Егерсдорфе Левальд смог в конце концов оказаться чуть ли не победителем?

После своего успеха Апраксин не преследовал неприятеля, хотя было всего десять часов утра, а корпус Сибильского так и не побывал в бою. Главнокомандующий мог объяснить это очень большим риском наступления по болотистой и лесной местности. Он отправил Левальду любезное письмо, в котором заверял, что все прусские пленники могут рассчитывать на хорошее обращение, и, кроме того, предлагал обменять их на захваченных русских. Левальд тем временем перешёл Прегель и занял весьма сильную позицию у Вилькенсдорфа. Болотов удивлялся всему этому:

«…увеселяли мы уже себя предварительною надеждою, что скоро и весьма скоро увидим мы уже и славный их столичный город Кёнигсберг и вступим в места, наполненные изобилием во всём; и как все нетерпеливо желали, чтоб скорее сие совершилось, то не успел настать третий день после баталии, и мы в оный поутру услышали биемую зорю, а не генеральный марш, то все начинали уже гораздо поговаривать: «Для чего мы тут стоим и мешкаем так долго?»»[107].

2 сентября Апраксин выслал большую разведку. Надо было или атаковать пруссаков, или обойти их с правого фланга. Однако он не решился на это, ограничившись только занятием позиции по Алле, от Алленбурга до сожжённого Бюргерсдорфа. Не пытались захватить даже Велау, господствовавший над слиянием Алле и Прегеля, где находились магазины Левальда. На другой берег Алле был послан Краснощеков, а казаки Серебрякова доходили до Фридланда и блокировали Велау. Апраксин понимал, что нельзя идти на Кёнигсберг, не разбив пруссаков ещё раз, но он считал это невозможным — 30 августа полки потеряли слишком много людей и оставалось рассчитывать лишь на быстрые подкрепления, столь необходимые для войск, обескровленных огнём, железом и болезнями.

8 октября Левальд отошёл от Вилькенсдорфа к Велау и Тапиау, словно освобождая путь для отступления русской армии, а Апраксин принял решение начать отход к Тильзиту и линии Немана. На созванном по этому поводу военном совете рассматривались два плана: один, рискованный, заключался в том, чтобы атаковать Левальда; другой, строго расчётливый, предусматривал отступление. Совет почти единодушно высказался за последнее, полагая возможным в таком случае возобновить сообщение с Россией, переформировать армию, приготовиться к новому наступлению и, в частности, захватить порт Лабиау на Куриш-Гафе. В донесении от 14 сентября Апраксин так объясняет своё решение:

«Не я ретировался, но его (неприятеля), из крепкого места выжив, оное Вашему Величеству в подданство подвергнул; и так со всякою честью и славою к Тильзиту поворотил для того, чтобы утомленное толикими маршами войско в голодной земле какому-либо несчастью не подвергнуть. Я весьма удостоверен, что неприятель не может хвалиться, что он своими военными хитростями победоносное оружие принудить мог свой поворот к Тильзиту <…> учинить. <…> Равным образом и высокие союзники нарекать не могут, когда колинскую над прусской армиею победу вспомянут…»[108]

Он напомнил, что ни Фридрих II после победы при Лобозице, ни австрийцы после Колинского сражения не преследовали неприятеля.

9 сентября, направив казаков Демолина, Краснощекова и Серебрякова демонстрациями сдерживать пруссаков на линии Алле, Апраксин отдал приказ выходить из Алленбурга на Инстербург. Первые три дня армия шла с запада на восток, огибая большой Астравишкенский лес, после чего повернула прямо на север.

Отступление оказалось очень тяжким: удушающая жара и густая пыль в воздухе от песчаной почвы внезапно сменялись изнурительными проливными дождями. Вдоль дороги валялось множество лошадиных трупов. Апраксин приказал сжечь большую часть повозок, чтобы было чем тащить артиллерию. Уже не хватало продовольствия и фуража. Среди людей начались болезни, в том числе и заразные: тиф, оспа, цинга, дизентерия.

Окружённый казачьей завесой, Левальд в течение нескольких дней ничего не знал про уход Апраксина из Алленбурга. Известившись об этом, он спешно развернулся во фланг неприятелю и стал тревожить его кавалерией. 19 сентября генерал Рюш и принц Голштинский атаковали русских, подбирая отставших и захватывая пленных. Апраксину пришлось спешно очистить Гумбиннен и сжечь там свои магазины. Одновременно малую войну против захватчиков возобновили и крестьяне. Но если русские и совершали тогда какие-то эксцессы, то это было оправдано как репрессии за нападения обывателей.

По мере приближения к Тильзиту дороги становились всё хуже и хуже. Снова пришлось пожертвовать частью повозок, но их оставалось ещё столько, что переправа через Инстер заняла целых четыре дня, с 16-го по 19-е. Авангард Левальда, преследовавший русских почти по пятам, вступил 19-го в Инстербург, и жители смогли наконец отречься от своей присяги царице.

Генерал Рюш нападал на конвои и захватил много скота и муки. Теперь Апраксин уже не считал необходимым щадить чужую страну. Превращая её в пустыню, он, по крайней мере, задерживал врага. Не прошло и двадцати дней после победы, а его армия превратилась в армию преследуемую. Малаховский, Рюш и герцог Голштинский вели на её флангах такую же войну, как и казаки 1812 года против Великой Армии Наполеона. Апраксин хотел дать своим войскам хотя бы короткий отдых у Зесслакена, но в тот же день вынужден был уйти при приближении Левальда, который теперь уже не отрывался от него. Оба противника почти одновременно подошли к окрестностям Тильзита. 23 сентября Апраксин совершил торжественный въезд в город, встреченный всем магистратом при звоне колоколов и пушечных залпах. Надобно было внушить населению должное почтение.

Но Апраксина снедало внутреннее беспокойство. Ведь именно Тильзит он назначил крайней точкой своего «манёвра», да и Конференции обещал задержаться лишь для приготовления к новому наступлению. А теперь, чтобы только закрепиться здесь, надо было давать новое сражение. На следующий день принц Голштинский и Левальд заняли самые близкие к Тильзиту деревни. В небольшом соседнем городке Рагнит жители вместе с гусарами Малаховского прогнали русский гарнизон.

Царская армия оказалась в тяжёлом положении — число одних только больных достигало 9 тыс. Солдаты были деморализованы: развал интендантства породил повальное мародёрство и грабежи. Вспомним, что в такой же стране и при таких же условиях Великая Армия 1812 года начала разлагаться ещё до вступления в Россию. Мародёрство ожесточало обывателей, а их месть влекла за собой ещё более жестокие репрессии.

Город Рагнит, отданный казакам и волжским варварам, был разграблен и сожжён. Из его жителей не менее двадцати поплатились своей жизнью. Таким образом, Тильзит надо было защищать среди враждебной местности, где уже начинался голод. Не представлялось возможным подвезти что-нибудь и по Неману. Столь же неблагоприятной оказалась тактическая обстановка: в случае сражения тыл опирался бы на реку, а фланги на враждебные города — Тильзит и Рагнит. Пылкий кавалерист генерал Демолин заявил, что вся местность перед Тильзитом вообще непригодна для действий конницы и артиллерии — топкая, болотистая и заросшая кустарником, где все преимущества будут на стороне местных обывателей. 24 сентября военный совет решил удерживать Тильзит как можно дольше до завершения переправы через Неман и, пользуясь передышкой, отправить всех ненужных лошадей в Курляндию, а две трети нерегулярных войск отослать обратно в Россию, оставив только 4 тыс. донцов. Остальные никуда не годились, поелику, лишь озлобляя обывателей, лишали не только их, но и саму армию всякого пропитания.

Переправить армию обратно через Неман также было делом нелёгким. Никто не мог предвидеть заранее все те обстоятельства, из-за которых её положение стало столь критическим: смелое наступление Левальда после поражения; дожди, задерживавшие и изматывавшие войска; моральное и санитарное их состояние; наконец, отпор со стороны населения. А пока на укреплениях Тильзита производились ремонтные работы и там устанавливали пушки. Одновременно строили два дополнительных моста через Неман. 24 сентября по свайному мосту прошла кавалерия, 25-го началась переправа пехоты, и ещё через день были готовы оба новых моста. 27-го с утра до ночи армия ещё продолжала переходить на другой берег, и наконец 28-го арьергард оставил Тильзит и Рагнит, предварительно уничтожив весь провиант и все воинские припасы, которые не удалось взять с собой. Для устрашения жителей на крыши домов были навалены груды соломы, но их всё-таки не запалили, хотя мосты сожгли. Все операции поддерживались огнём артиллерии, на который пруссаки не замедлили ответить. 29-го Левальд занял Тильзит, а Малаховский уже выслал разведку вслед русской армии. Выстрелы с бастионов оказались последними за всю кампанию 1757 г.

Было очевидно, что дело не ограничится отступлением за Неман — придётся уйти даже за границу Пруссии, отказаться от завоёванных территорий и потерять все плоды Грос-Егерсдорфской победы. Побеждённые получили полный и безоговорочный реванш. После 9 октября положение армии ещё более ухудшилось: надо было везти 15 тыс. больных и раненых; в обозе почти совсем не оставалось лошадей для перевозки клади; по пути приходилось бросать множество экипажей и повозок. Из арьергарда всё время доносились выстрелы — прусская кавалерия тревожила отступавших, не ввязываясь в настоящий бой, но неотступно сопровождала неприятельскую армию. Апраксин с основными силами шёл на Мемель, а ещё одна колонна следовала восточнее, более коротким путём, чтобы скорее выйти из прусских владений. 16 октября Апраксин достиг Мемеля.

Он решил сохранить, по крайней мере, этот первый и последний трофей столь успешно начавшейся кампании, где пока ещё развевались царские знамёна. Фельдмаршал оставил там гарнизон в 10–12 тыс. чел. под началом Фермора, а с остальными силами прошёл через Самогитию[109] и остановился на зимних квартирах в Курляндии.

Но если в Петербурге ликовали после победы 30 августа, то теперь были поражены тем, что Апраксин вместо продолжения наступательных действий намеревался идти назад. Во весь голос возопили посланники Франции, Австрии и Саксонии. Граф Эстергази всё ещё радовался донесениям Сент-Андре, австрийского военного агента при русской армии, однако и сама армия, и её командующий получили весьма суровую оценку одного прикомандированного к ней австрийского офицера:

«Ежели принять во внимание, сколь мало порядка в сей армии, то и не следует удивляться всем несчастьям и бедам, в оной происходящим <…>.

Когда фельдмаршал Апраксин встретился с толикими препонами продвижению его армии, каковое сходствует с переселением некоего варварского народа, принужден он был, прежде чем вступить в Пруссию, отправить обратно избыток повозок и лошадей, как советовал ему генерал де Сент-Андре, а также избавиться от большей части своих татар, каковые пригодны лишь на то, чтобы опустошать занятую местность. Надо было что-то делать с множеством повозок, которыми сообща владели солдаты.

При известии о Кошеницкой баталии в Богемии[110] имевший вполне определённые инструкции фельдмаршал Апраксин решился вступить в Пруссию и совершил сие, не приняв даже малейших мер предосторожности. Он счёл вполне достаточным выслать вперёд казаков и калмыков, которые подвергали всё вокруг грабежу и разорению, так что для шедшей за ними армии уже ничего не оставалось. Сей генерал дал обитателям Пруссии наикрепчайшие заверения в защите и восстановлении порядка и дисциплины, и жители сей Провинции поспешали со всех сторон для принятия присяги, безропотно доставляя всё, что от них требовали. Но едва утвердились они в своей доверчивости, как воспоследовали всяческие обиды, поджоги домов, убийства, насилия, взламывание церквей и святотатства, вплоть до извлечения из земли мёртвых тел. От сих неслыханных ужасов сия столь процветающая и изобильная страна, где любая другая армия могла бы безбедно существовать в течение долгого времени, превратилась в истинную пустыню. Все сии жестокости принудили несчастных обывателей бросить свои земли и бежать от русских варваров в надежде найти у прусской армии убежище и оружие для мщения. <…>

Все неудачи сей кампании объясняются: 1. неспособностью командующего, который позволил руководить собой злонамеренным людям; 2. его амбициями, алчностью и нежеланием действовать. <…>

Хотя согласно всеобщему мнению русский солдат хорошо переносит всяческие тяготы, однако опыт показывает, что эти с виду столь крепкие люди вследствие дурной пищи менее выносливы, нежели наши. Сие подтверждается ещё и тем, что в течение трёх лет Россия выставила более 150 тыс. рекрутов, но при этом её пехота уменьшилась к концу кампании с 50 тыс. до 20. За одно лето число больных достигло 10 тыс., равно как столько же насчитывалось и умерших. Из всего сказанного следует, что нельзя рассчитывать на серьёзную помощь со стороны сей державы, каковая, обладая великими природными богатствами, столь плохо исполняет свои обязательства и не в состоянии при нынешних порядках что-либо противупоставить хорошо дисциплинированным войскам.

При первом знакомстве с русской армией более всего поразил меня её авангард, состоявший из двух полков кавалерии и пяти пехотных: едва тащившиеся малорослые лошади и люди самой дурной наружности. Пехота, насчитывающая едва 20 тыс. чел., находится в крайне жалком состоянии. Через два лье после авангарда я встретил колонны повозок, но ничто не указывало на то, что за ними идёт армия. По дороге едва брели больные, и многие почти замертво падали по обеим её сторонам. Тут же замешалась и целая толпа мародёров вкупе с погонщиками, сопровождавшими по трое, а то и более, каждую корову и каждого быка. Саму армию я нашёл лишь в двух лье, но не увидал не только двух линий, но даже и одной в должном порядке. Мне сказали, что у русских не принято становиться лагерем на две линии, а предпочитается угол, полумесяц или каре, так чтобы штаб и обоз всегда были в центре. <…>

Повседневная армейская служба такова же, как и все прочее. Фельдмаршал Апраксин никогда не даёт себе труда разведывать неприятельские позиции, и его генералы неукоснительно следуют сему примеру. Вследствие сего получались одни только ложные известия о местонахождении и маршах пруссаков. Аванпосты и передовые разъезды дело здесь неслыханное. Всё передоверено казакам и калмыкам, кои обычно ничем, кроме грабежа, не занимаются. Фельдмаршал никогда не прибегает к услугам шпионов, зато г-н Левальд держал при самом фельдмаршале гоф-фурьера[111], который почти всякий день ходил в прусский лагерь, дабы сообщать, что происходит и о чём говорят не только в русских полках, но и у самого главнокомандующего. Сему несчастному, когда он был разоблачён, удалось спастись…»[112]

Однако посланники Франции и Австрии, раздражённые подобными донесениями, были недовольны больше Бестужевым, нежели самим Апраксиным, и громко обвиняли великого канцлера в измене, а фельдмаршала подозревали в сговоре с ним и с молодым двором.

Именно тогда Бестужев тесно сблизился с Екатериной. Видя у царицы ухудшение болезни и понимая всё ничтожество великого князя, он придумал такой план, который принёс бы великой княгине императорскую корону или в качестве соправительницы мужа, или как регентше при сыне. В своих мемуарах Екатерина признаётся, что великий канцлер сообщил ей о своём замысле, но она не придала никакого значения «подобному вздору» и сожгла это компрометирующее письмо. Но всё-таки великая княгиня была готова к любому развитию событий и даже рискнула сказать в присутствии всех иностранных посланников и самого Лопиталя: «Никакая женщина не сравнится со мной по смелости; в этом я дохожу до безумия»[113]. Однако, сколь бы ни осмелели Екатерина и Бестужев, какие бы рискованные планы они ни вынашивали, для них всё-таки не было никакой пользы в том, чтобы кампания 1757 г. окончилась унизительной катастрофой. Если они рассчитывали на армию и если, как утверждал Вильямс, «Апраксин был всецело предан великой княгине», у них не могло быть ни малейшего интереса, чтобы эта армия была разбита, а её главнокомандующий совершенно опозорился! Напротив, Бестужев не уставал побуждать Апраксина, дабы тот прекратил это обескураживающее отступление. Екатерина также писала к нему в том же смысле, и если эти письма вменялись ей потом как государственное преступление, то вовсе не потому, что она давала фельдмаршалу дурные советы, а из-за недопустимости для неё, всего лишь великой княгини, переписываться с командующим армией.

Таким образом, никакие политические соображения не повлияли на отступление Апраксина, оно объяснялось чисто военной необходимостью, и г-н Масловский, используя архивные документы, с очевидностью доказал это.

При первых известиях об отступлении Конференция, осаждаемая протестами посланников, даже не знала, что и отвечать.

24 сентября им было сказано, что всё объясняется лишь нехваткой фуража, отчего армии и пришлось сделать несколько маршей в обратном направлении. Апраксину сразу же послали приказание возобновить наступление и хотя бы попытаться взять Лабиау. Но 25 сентября Апраксин сообщал об отступлении в Курляндию, а 3 октября заявил, что не имеет возможностей к возобновлению военных действий. 5-го объявлен новый указ царицы: Коллегии иностранных дел предписывалось сообщить союзным дворам о состоянии дел, при котором «справедливо мог наш фельдмаршал рассудить, что не только для нас, но и для самих союзников наших несравненно полезнее сохранить к будущей кампании изрядную армию, нежели напрасно подвергать оную таким опасностям, которые ни храбростью, ни мужеством, ни человеческими силами отвращены быть не могут»[114]. Приходилось обещать наступление в скором будущем, хотя армия на самом деле была неспособна на это, что и подтвердил военный совет 9 октября. Тем не менее в главную квартиру пришло письмо, подписанное самой царицей, где фельдмаршалу Апраксину повелевалось: 1. удерживать Мемель; 2. наступать на Лабиау; 3. угрожать Кёнигсбергу; 4. разгромить Левальда, если он перейдёт через Неман. В ночь на 17 октября собрался военный совет, где было решено, что если и можно удерживать Мемель и даже побить Левальда, коль скоро он отважится на наступление, но снова занять Восточную Пруссию и угрожать Лабиау или Кёнигсбергу нет никакой возможности. Присутствовавшие на этом совете генералы были не только людьми военными, но ещё и придворными. Они проявили глубокое чувство долга и даже в некотором смысле смелость, противясь приказу, подписанному Елизаветой. Решение оказалось единодушным, и Фермор, который вскоре сменил Апраксина, выразил то же мнение, что и он. Совет посчитал невозможным выполнить такой приказ «без подвержения к истреблению всех людей и лошадей голодом, а потому их совершенному и безоборонному от неприятеля всей армии разбитию; прежде получения точного высочайшего повеления о невзирании ни на какую видимую всей армии бесплодную погибель в то не вдаваться»[115]. Однако царица не могла отдать такого официального приказания. Тем не менее нужно было хоть как-то удовлетворить посланников, а для этого требовался козёл отпущения или искупительная жертва. Ею и оказался Апраксин. 28 октября он был отрешен от должности и предан суду. Его заменил Фермор. Назначенный судить Апраксина военный совет весьма затруднился признать фельдмаршала виновным, поскольку в этом случае пришлось бы считать его сообщниками всех генералов действующей армии. Опалу разделил с ним только начальник штаба Веймарн.

Отстранение Апраксина вызвало в армии горячие сожаления. Хоть она и жестоко пострадала под его командою, однако чтила в нём того, кто привёл её к первой победе над немцами. Секретарь фельдмаршала Веселицкий писал 25 ноября Бестужеву:

«Отбытие Его Превосходительства генерала-фельдмаршала и кавалера Степана Фёдоровича Апраксина в Санкт-Петербург между солдатами к разным гаданиям повод подало. Сожаление их потому весьма велико; они себе за крайнее несчастие поставляют, что такого главного командира, которого весьма любят и почитают, лишились; они друг к другу сими экспрессиями прямо отзываются: «В кои-то веки Бог нас было помиловал, одарив благочестивым фельдмаршалом, да за наши грехи опять его от нас взял. А от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаза не выклюет; где им так радеть и стоять, как наши природные! Ведь и в баталии наши же православные, кои с правдою и с верою всемилостивейшей нашей матушке Елизавете Петровне служат, убиты», и прочая сим подобная. Одним словом, внутреннее их о том неудовольствие, что при армии первоначальные особы иноземцы, весьма легко приметить можно. Мне, яко наипоследнейшему рабу Её Императорского Величества, такие общие их разговоры, в рассуждении нынешних конъюнктур, весьма важными показавшись и понимая, сколько вреда и опасности от недоверия к главным командирам родиться может, а напротив того, от любви и доверенности какую пользу и благополучие ожидать надобно, по ревности и усердию моему в предостережение Ее Императорского Величества интересов, за необходимо нужное почел, как слух до меня дошел, Вашему Сиятельству всенижайше о том предоставить и поправление того глубокому Вашему проницанию предать»[116].

Однако начатое против Апраксина следствие внезапно приняло совсем неожиданный оборот. В его бумагах были найдены письма Бестужева и даже три записки великой княгини.

Великому князю, ненавидевшему свою жену и затаившему обиду на канцлера, пришла в голову весьма странная идея пожаловаться графу Эстергази, который посоветовал ему довериться царице. Пётр последовал этому совету и покаялся во всём, что говорил и делал прежде, оправдывая себя дурными советами Бестужева и Екатерины. Елизавета была тронута и простила племянника, а свой гнев перенесла на его советчика. Коалиция вице-канцлера Воронцова, секретаря Волкова и Шуваловых, интриговавшая против канцлера, восторжествовала. 25 февраля, прямо на заседании Конференции, Бестужев был арестован. Однако он успел уничтожить свои бумаги и предупредить великую княгиню, что для неё нет ничего опасного. Тем не менее с одной стороны ей угрожал гнев тётушки, с другой — вражда мужа. Понятовскому удалось передать Екатерине письмо, в котором он предупреждал, что её хотят отправить обратно в Германию. Почти сразу же арестовали самых близких её конфидентов: Елагина, Ададурова и ювелира Бернарди. Был выслан голштинский посланник Штамбке. Специальная комиссия в составе Никиты Трубецкого, Бутурлина, Александра Шувалова и секретаря Волкова начала следствие по делу Бестужева. Ему был предложен ряд вопросов: для чего он искал милости у великой княгини и скрыл её переписку с Апраксиным? какова была цель его встреч и разговоров со Штамбке и Понятовским? «Его Высочеству Великому Князю говорил ты, что ежели Его Высочество не перестанет таков быть, каков он есть, то ты другие меры против него возьмёшь; имеешь явственно изъяснить, какие ты хотел в Великом Князе перемены и какие другие меры принять думал»[117]. Затем велено было объяснить, «каким образом Апраксин вошёл в такой кредит у Великой Княгини и кто его в оный ввёл?»[118] К счастью для обвиняемых, они успели заранее уничтожить все важные документы. Комиссия о многом догадывалась, но не могла ничего доказать. Кроме того, она не решалась слишком углублять следствие, опасаясь, что виновными окажутся слишком многие высокопоставленные особы.

Было признано, что Бестужев:

«1. Клеветал Её Императорскому Величеству на Их Высочеств, а в то же время старался преогорчить и Их Высочеств против Её Императорского Величества. 2. Для прихотей своих не только не исполнял именные Её Императорского Величества указы, но ещё потаенными происками противился исполнению оных. 3. Государственный преступник он потому, что знал и видел, что Апраксин не имеет охоты из Риги выступить и против неприятеля идти… вместо должного о том донесения вздумал, что может то лучше исправить собственно собою и вплетением в непозволенную переписку такой персоны, которой в делах никакого участия иметь не надлежало <…>. 4. Будучи в аресте, открыл письменно такие тайны, о которых ему и говорить под смертною казнию запрещено было»[119].

Комиссия приговорила его к смерти, но предала дело монаршему милосердию. Бестужев содержался под арестом до апреля 1759 г., после чего был сослан в одну из своих деревень. Что касается Апраксина, то он умер во время следствия.

Саму великую княгиню не вызывали в Комиссию и не отослали обратно в Германию, но подвергли своего рода домашнему аресту и опале, продлившейся до 1759 г. Лишённая своих высланных или арестованных друзей, Понятовского и голштинского посланника, чьими советами она пользовалась, находясь под строжайшим полицейским надзором, томясь в печалях и слезах, Екатерина искала всё-таки какие-то средства, чтобы оправдаться. Она привлекала на свою сторону духовника Елизаветы и писала императрице самые смиренные письма[120], унижаясь ещё более, чем сама признаёт в своих мемуарах. Ей удалось добиться двух аудиенций и наполовину оправдаться. У неё вовсе не было той «неукротимой души», которая «ни перед чем не сгибается», как охарактеризовал её один из новейших историков. После падения Бестужева и триумфа Воронцова, когда молодой двор оказался в опале и вышел из борьбы до весны 1759 г., союзным дворам уже представлялось, что партия выиграна, по крайней мере в Зимнем дворце. Кардинал де Берни писал 24 марта 1758 г.: «События в России могут спасти наше отечество», однако Лопиталь был не столь оптимистичен, хотя довольно быстро утешился после печального исхода кампании Апраксина: «Я не уверен, что следует полагать сии неудавшиеся действия неблагоприятными для мира, поелику русское правительство уже не может заявлять какие-либо затруднительные для сего претензии». Он также не считал, что опала Апраксина и замена его Фермором могут помочь русской армии: «У неё нет вождя, а ныне назначенный ничуть не лучше генерала Апраксина. По отсутствию дисциплины, трусости и грабительству сии войска не только не могут предпринять что-либо в нынешнем году, но будет невозможно сформировать новую армию и к будущему лету».

Лопиталь и австрийцы заблуждались. В недисциплинированности и грабеже можно было обвинять только нерегулярные войска, но даже и им никак нельзя приписывать трусость. Плохая осведомлённость французского посланника подтверждается тем, что в кампанию 1758 г. русская армия явилась в ещё большем числе и ещё более грозная, чем прежде.

Подобная строгость по отношению к русским совершенно несправедлива. Кампания 1757 г. завершилась для австрийцев, сначала побеждённых у Праги и победивших при Колине, разгромом в Лейтенском сражении[121]. Лёгкие победы Ришельё в Ганновере, при Гастенбеке и Клостер-Зевене[122], окончились росбахской катастрофой[123]. Русские дебютировали блестящей победой и кончили трудным отступлением. Никто из союзников не имел права бросить камень друг в друга. По общему результату действий русская армия вполне выдержала сравнение со всеми своими союзниками.