Глава десятая Битва при Пальциге (23 июня 1759 г.)

Глава десятая

Битва при Пальциге (23 июня 1759 г.)

Весной 1759 г. главнокомандующий австрийской армией фельдмаршал Даун проявлял самые определённые намерения предпринять решительное наступление. Столь необычное для него новшество попервоначалу очень ободрило как французов, так и русских и должно было ускорить возвращение Фермора к армии. После продолжительного пребывания в Петербурге, где ему пришлось оправдываться, защищаться, а также уточнять инструкции к кампании 1759 г., он выехал в свою главную квартиру в Торне на Висле.

Его лёгкая кавалерия, прикрывавшая с другого берега зимние квартиры, развивала энергичную деятельность. Полковник Орлов с полком казаков совершил набег до Ней-Штеттина в Прусской Померании, удалившись на огромное расстояние от русских аванпостов. Сам Орлов с отрядом из 200 казаков опередил свой полк и атаковал пикет[207] прусских гусар, а затем и целый эскадрон, но был вынужден отступить. При этом на его пути попалась деревня, в которой все дома оказались заперты. Тогда с частью казаков он атаковал преследователей, а всем остальным приказал ломать двери и рубить крестьян, вооружённых дубинами и вилами. Казакам удалось отступить, однако они потеряли 14 чел. убитыми и много пленными, среди которых оказался и сам отважный полковник (1 апреля 1759 г.).

Эта стычка показала не только невероятную отвагу казаков, но и враждебность сельского населения в прусских провинциях. Фермор счёл необходимым объявить жителям Померании и Бранденбурга, что «…ежели кто из поселян и обывателей впредь против войск Её Величества каким бы то образом вооружится и в успехе какое помешательство учинит или же непокорным явится, то таковые и все их обиталища по военному резону без всякой пощады мечу и огню преданы быть имеют; а покоряющимся и в своих жилищах, при своих промыслах остающимся, — императорская милость и всякая защита содержанием наистрожайшей воинской дисциплины оказана будет. Это обращение было сообщено русским дипломатическим агентам для того, «дабы они рассеивали по сему случаю с неприятельской стороны в нарекании слухи (на русские войска) и достаточно опровергать могли»»[208]. Со своей стороны Конференция присовокупила, что «ежели впредь подобные сему про дерзости от жителей будут, то всех той деревни переловя, с жёнами и детьми отсылать в Кёнигсберг и оттуда на отходящих порожних судах отправлять в Ригу и в Ревель»[209].

Однако обещанное Дауном решительное наступление задерживалось. Ни в феврале, ни в марте он не сдвинулся со своих зимних квартир, позволяя тем самым Фридриху II опустошать Саксонию и соседние государства, взять с Эрфурта 300 тыс. флоринов контрибуции, по 25 тыс. с Фульды и Гиршфельда и даже угрожать вольному городу Франкфурту, занятому тогда французами. Принц Генрих покушался на богемские магазины австрийцев, а принц Фердинанд Брауншвейгский напал на французов у Бергена, но потерпел поражение (13 апреля).

Безнаказанность пруссаков была тем более вопиющей, что силы, собранные коалицией, далеко превосходили имевшиеся у Фридриха II. Они состояли из 125 тыс. французов, разделённых на две армии: маршалов Контада и Субиза; 45 тыс. австрийцев и немцев из Франконии и Касселя; 16 тыс. шведов в Штральзундской крепости и на острове Рюген и 155 тыс. австрийцев под командованием Дауна. Даже не считая русской армии, это составляло в совокупности 400 тыс. солдат. Фридрих II мог противопоставить им только 225 тыс. Три года ожесточённой войны сократили и истощили прусские войска. Они потеряли свои лучшие кадры и некоторых из отважнейших своих командиров. Фридриха II лишили доходов и рекрутов, получавшихся прежде от его владений на Рейне, в Вестфалии, Восточной Пруссии и части Померании.

И всё же он надеялся противостоять своим врагам. Граф Дона должен был сдерживать шведов и русских, принц Фердинанд — французов, а принц Генрих угрожать Богемии. Король предполагал бросить Фуке на Моравию, а самому с 48 тыс. чел. связывать 155 тыс. Дауна. По крайней мере таковы были намерения, приписывавшиеся ему австрийским фельдмаршалом, а отсюда и то трусливое бездействие последнего, которое он скрывал под названием тактики Фабия Кунктатора[210].

Какую же роль должна была играть русская армия на этой огромной шахматной доске? Об этом много говорили: Кауниц и российский посланник в Вене, канцлер Воронцов и граф Эстергази, равно как австрийский генерал Тилльер с членами Конференции в Петербурге и русский военный агент Шпрингер с Дауном в австрийской главной квартире. 16 марта Тилльер объявил Конференции, что, поскольку русские не хотят отправить 30 тыс. чел. в Силезию, его правительство отказывается от них, но, если они будут действовать в Померании или Бранденбурге, Даун постарается содействовать им, угрожая тылам прусского короля, «хотя без какой-либо надежды на успех». Конференция заверила его, что русская армия выйдет к Одеру, Франкфурту или Нижней Силезии.

После этого обмена мнениями родился план предстоящей кампании (3 апреля). Было договорено об увеличении русской армии до 100 тыс. чел. «и более»: 10 тыс. останутся на Нижней Висле и их по возможности усилят 20 тыс. рекрутов; остальные 90 тыс. пойдут на соединение с австрийцами, что должно произойти около 6 июля. Таким образом, в принципе условились о соединении двух больших армий и даже назначили для этого определённую дату.

Ещё один план был утверждён Конференцией и подписан Елизаветой в Петергофе 14 июня 1759 г.: армии Фермора надлежало перейти Одер у Королата, но не продвигаться далее чем на 60–75 вёрст. Если Дауну не подходит Королат, можно избрать для этого Кроссен. После соединения армий Фермор не будет подчинён Дауну, но должен лишь «выслушивать его советы», при условии, что великие таланты австрийского фельдмаршала «подтвердятся действиями сего последнего». В случае победы, не завершившейся решительным исходом, Фермору предписывалось быть осмотрительным и «не рисковать армией ради австрийских интересов». Он не должен также заходить слишком далеко, а, напротив, стараться склонить Дауна к умеренности, а именно: ограничиться лишь взятием Глогау, Лигница, Кроссена, Франкфурта-на-Одере или Швейдница. И лишь только в случае решительной победы Фермору дозволялось «развить военные действия в самых широких размерах». Если же соединение у Королата или Кроссена по каким-либо причинам не удастся, следует искать другое место выше по Одеру, вплоть до Бреслау, но предварительно разрушив Франкфуртский канал, взяв с городов контрибуцию и совершив набег на Берлин. Иными словами, надлежало воспользоваться всеми ресурсами Бранденбурга. Если Фермор окажется один против пруссаков, он не должен принимать баталии, не обладая «несумнительным преимуществом в силах». При нападении Фридриха на Дауна, если тот находится не далее чем на два перехода от русской армии, не возбранялось или прийти ему на помощь для завершения успеха, или же атаковать победоносных пруссаков. Точно так же, если русские потерпят поражение, а Даун окажется не на большом удалении, надлежало требовать от него действий против неприятеля. Как видим, Конференция пыталась предусмотреть буквально всё до мельчайших подробностей. И, наконец, она всецело не доверяла своим союзникам, поскольку рекомендовала Фермору остерегаться того, как бы австрийцы не заключили сепаратный мир с общим врагом.

В апреле Фермор прибыл в Мариенвердер, где основные силы должны были переходить Вислу. По мере подхода полков он делал им смотры. Затем вся армия двинулась к Позену, назначенному для сосредоточения войск.

Но дни Фермора как главнокомандующего были уже сочтены. Будучи в Петербурге, он не сумел рассеять все обвинения, ещё раньше выдвигавшиеся против него: предоставление Восточной Пруссии таких привилегий, благодаря которым при русской власти она оказалась в лучшем положении, чем под прусским королём; эта провинция обогащалась и проходом войск, и военными поставками, а все расходы ложились на русские земли; он слишком симпатизировал немцам; и, наконец, в денежных делах оказалось множество упущений.

Для замены Фермора выбор пал на человека православного и истинно русского — Петра Семёновича Салтыкова. Ему было лет около шестидесяти, поскольку он находился в числе тех молодых людей, которых Пётр Великий в 1717 г. отправил учиться в нашу Школу гардемаринов. Салтыков пробыл в Европе лет двадцать. Анна Ивановна благоволила к нему, тем более что он состоял с нею в родстве[211]. Этот фавор и послужил, быть может, причиной того, что он был как-то забыт при Елизавете. Хотя Салтыков и готовился к морской службе, его отправили на Украину, в Харьков, командовать ландмилицией. Он никогда не стоял ни во главе армии, ни тем более флота и только благодаря выслуге чинов стал генерал-аншефом. Почему же именно его избрали для замены Фермора, который, хотя и младше чином, был назначен в прошлую кампанию? Венский двор превозносил таланты Салтыкова, неоценённые в России. Ходатайство немцев о замене немца русским генералом оказалось решающим. Немалую роль сыграло и мнение о нём двора, как о человеке, необходимом в сложившейся ситуации. Г-н Масловский сравнивает его с Кутузовым, который в 1812 г. не был persona grata[212], но именно ему Александр I вынужденно доверил командование.

Однако между Салтыковым 1759 года и Кутузовым 1812-го была та громадная разница, что первый не пользовался ещё в армии никакой популярностью, оставаясь для неё почти незнакомцем. Его назначение явилось полной неожиданностью. Болотов, который сидел тогда в канцелярии кёнигсбергского генерал-губернатора, судя по всему, достаточно верно передал впечатление молодых офицеров:

«Все удивились, услышав о сем новом командире, и тем паче, что он, командуя до сего украинскими ландмилицкими полками, никому почти был не известен, и не было об нём никаких выгодных и громких слухов. Самые те, которых случай допустил его лично знать, не могли о нём ничего расспрашивающим сказать, кроме того, что он был хотя весьма добрый человек, но старичок простенький, никаких дальних сведений и достоинств не имеющий и никаким знаменитым делом себя ещё не отличивший»[213].

Болотов и его сотоварищи по канцелярии не замедлили выбежать на улицу, как только объявили о прибытии Салтыкова в Кёнигсберг:

«Нельзя изобразить, с каким любопытством мы его дожидались и с какими особыми чувствами смотрели на него, расхаживающего пешком по городу. Старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилиционном кафтане, без всяких дальних украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трёх человек в последствии[214]. Привыкшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром толь великой армии, какова была наша, и предводительствовать ею против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, храбростию, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущею курочкою, и никто не только надеждою ласкался, но и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное. Столь мало обещевал нам его наружный вид и все его поступки. Генерал наш хотел было по обыкновению своему угостить его великолепным пиром, но он именно истребовал, чтоб ничего особливого для него предпринимаемо не было, и хотел доволен быть наипростейшим угощением и обедом. А сие и было причиною, что проезд его чрез наш город был нимало не замечен и столь негромок, что, несмотря хотя он пробыл у нас дни два и исходил пешком почти все улицы, но больше половины города и не знала о том, что он находился в стенах оного. Он и поехал от нас столь же просто, как и приехал, и мы все проводили его хотя с усердным желанием, чтоб он счастливее был искусного Фермора, но с сердцами весьма унылыми и не имеющими никакой надежды»[215].

Сам Салтыков ничего не предпринимал, чтобы столь возвыситься. Несколько строк из переписки Шувалова с Воронцовым наводят на мысль, что его даже пришлось упрашивать и ободрять. «Надеюсь, — пишет Шувалов, — что одного только слова Вашего Превосходительства окажется достаточным, дабы удовольствовать генерала Салтыкова»[216].

О принятом решении Фермор был уведомлён в самых лестных для него выражениях, с объяснениями, что «граф Салтыков перед вами старшинство имеет, то, натурально, ему и главную команду над всею армиею принять надлежит… Но притом Мы твёрдо уверены, что тем не менее службу вашу продолжать будете»[217]. Ему предложили командование 1-м корпусом, командир которого Фролов-Багреев получил другое назначение. Фермор с достоинством согласился на такое понижение в той самой армии, которую он только что возглавлял. Его благодарность была выражена в такой форме, которая может показаться уничижительной для него, но в той стране и в то время она была свойственна даже для писем великой княгини Екатерины к царице[218]:

«Всемилостивейшая Государыня. Я последний раб Вашего Величества, припадая к императорским стопам, беру смелость свидетельствовать, что высочайшей воле Вашей всегда себя подвергать, мои всеподданнейшие услуги с крайним усердием не токмо продолжать, но и генералу графу Салтыкову делом и советом по прежнему моему разумению вспомоществовать должен; и несомненно уповаю, что и оным генералом, яко моим командиром, всегда об них засвидетельствуется и апробацию его заслуживать буду»[219].

При дворе были весьма довольны таким исходом дела: Салтыкова ещё никто не знал, а Фермор оставался всё тем же «толковым Фермором». Канцлер Воронцов поспешил в письме от 14 июля 1759 г. уведомить об этом самого Салтыкова:

«Зная же ревностное обоих ваших сиятельств усердие к службе, искусство и просвещение, я и не сомневаюсь, что вы охотно всевозможное старание ваше устремить изволите к достижению сего желаемого и так нужного в предводителях армии согласия, которое, будучи соединено с известным войск наших мужеством и неустрашимостью, подаст лучшую и приятнейшую надежду, что настоящая кампания буде не совсем решительно по крайней мере вовсе разорительною для короля прусского будет к особливому прославлению собственных имен ваших, армии и всего российского народа. Представляется от всей Европы Её Императорскому Величеству, нашей всемилостивейшей государыне, совершить дело, бессмертной славы достойное, восстановлением и утверждением прочного и честного мира…»[220]

Теперь, поддержанный «делом и советом Фермора», руководимый мудростью Конференции, новый главнокомандующий, конечно же, обязан был одерживать победу за победой. Он и в самом деле стал победителем, но для этого ему потребовалось сначала освободиться от мелочной опеки из Петербурга, поостеречься советов своего подчинённого и взять в собственные руки всё управление армией. Этот доселе никому не известный и с виду столь простодушный старичок, к неописуемому изумлению кёнигсбергских офицеров, оказался вдруг прирождённым полководцем.

Что касается Фермора, то он продолжал с усердием служить и под началом Салтыкова. С триумфом войдя первым в Мемель, Тильзит и Кёнигсберг, выдержав с честью так и не решённую чьей-либо победой Цорндорфскую битву и довершив при Кунерсдорфе разгром самого Фридриха II, он мог не обращать внимания на упрёки в прогерманских симпатиях. Будущее готовило для него и ещё одно оправдание. В то время как истинно русское правительство Елизаветы столь внимательно относилось к нему, именно Пётр III, этот раболепный подражатель Фридриха, 1 апреля 1762 г. отправил Фермора в отставку, «снисходя на прошение его», как было сказано в указе нового императора[221]. Может быть, при этой смене правления, воистину подобной настоящей революции, ему и припомнили все те успехи, которых он добился над новоявленным союзником, берлинским приятелем царя.

Елизавета Петровна

Пётр III

Летний дворец Елизаветы Петровны. Северный фасад Рисунок М. Малахова

Апраксин Степан Фёдорович. Генерал-фельдмаршал. Главнокомандующий русской армии с октября 1756 г. по сентябрь 1757 г.

Фермор Вилим Вилимович. Генерал-аншеф. Главнокомандующий русской армии с сентября 1757 г. по май 1759 г.

Сражение при Грос-Егерсдорфе 19 (30) августа 1757 г.

Цорндорфское сражение 14 (25) августа 1758 г.

Чернышев Захар Григорьевич. Генерал-фельдмаршал. В чине генерала-поручика командовал корпусом, занявшим 28 сентября 1760 г. Берлин

Румянцев-Задунайский Пётр Александрович. Генерал-фельдмаршал. В чине генерал-майора командовал дивизией, отразившей главный удар противника

А.Е. Коцебу. Сражение под Цорндорфом 14 августа 1758 г.

Гренадер Петербургской дивизии. 1756–1761 гг.

Кирасир. 1756–1761 гг.

Гусар Слободского полка. 1758 г.

Конногренадер. 1758 г.

Пальцигское сражение 12 (23) июля 1759 г.

А. Мендель. Гренадер полка фон Левальда прусской королевской армии периода Семилетней войны 1756–1763 гг.

А. Мендель. Унтер-офицер полка Нейвица прусской королевской армии периода Семилетней войны 1756–1763 гг.

П. Хаас. Бегство Фридриха II от русских казаков во время Цорндорфского сражения 1 августа 1759 года

Сражение при Кунерсдорфе 1 (12) августа 1759 г.

Бутурлин Александр Борисович. Генерал-фельдмаршал. Главнокомандующий русской армии с сентября 1760 по декабрь 1761 г.

Ни один генерал не ценил столь высоко надёжные качества русского солдата-пехотинца, как Салтыков, ни один не понимал так глубоко значение нерегулярной кавалерии и не умел лучше его использовать её. Если его предшественник помышлял лишь о том, как бы от неё избавиться, Салтыков, напротив, хотел не только увеличить число донских казаков, но и сделать пополнения за счёт украинских. Никто лучше его не постиг обязанностей главнокомандующего: он не пропускал ни одного дня, чтобы лично не участвовать в рекогносцировках и не следить за донесениями разведчиков. Во время маршей его часто можно было видеть в авангарде, а в разгар баталии — в центре армии. Он обладал многими качествами выдающегося полководца. Этот простоватый старичок и «сущая курочка» оказался для Фридриха II куда более опасным противником, нежели многоопытный австрийский тактик Даун.

Вечером 28 июня 1759 г. Салтыков прибыл в Позен, и Фермор передал ему командование армией. Главная квартира располагалась в крепости, сильно укреплённой генералом Гербелем, и могла выдержать если не правильную осаду, то, во всяком случае, внезапную атаку. Здесь была сосредоточена основная часть армии. За передвижениями пруссаков следили казаки Краснощекова, расквартированные в Оборниках на Варте. 1 июля Салтыков сделал смотр наличным войскам, которых было всего около 40 тыс. чел. Австрийский военный агент полковник Ботта с удовлетворением отметил хорошее состояние материальной части и боевой дух русской армии.

Почти тотчас по прибытии Салтыков произвёл реорганизацию лёгкой кавалерии и подчинил её одному начальнику, которым был назначен граф Тотлебен с предписанием быть «как над всеми гусарами, так и казаками командиром. Оных велено вам (Тотлебену) в своё ведомство содержать в добром порядке и обо всём прямо рапортовать его графскому сиятельству»[222] (1 июля).

В соответствии с прежними инструкциями, которые оставались обязательными и для Салтыкова, он решился идти на соединение с Дауном. Но австрийский фельдмаршал, знавший, каким «скоропостижным» человеком был Фридрих II, не спешил протянуть руку Салтыкову, опасаясь фланговой атаки. Он вовсе не собирался первым подставлять себя под удар, даже если русским пришлось бы выдерживать его в одиночку. Поэтому Даун ограничивался марш-манёврами, не удаляясь намного от своего лагеря в Рейхенберге (Богемия).

Фридрих II, со своей стороны, стремился любой ценой помешать соединению русской и австрийской армий. Из своего лагеря в Рейхеннерсдорфе он наблюдал за Дауном и одновременно усиливал корпус графа Доны, для чего отправил к нему выдающегося кавалериста — генерала Воберснова, а также генерала Хюльзена с 10 тыс. чел., взятых из корпуса принца Генриха.

Прусская армия, оттеснённая сначала до Старгарда, 12 июня подошла к Ландсбергу на Варте. Она насчитывала 28 батальонов и 52 эскадрона — всего 30 тыс. чел. Двигаясь вверх по реке, пруссаки, повернув к югу, 28-го остановились в Бетше (Пшево). Похоже, они хотели преградить русским путь на Верхний Одер. Затем армия двинулась к северо-востоку. 21 июня Дона появился у Оборников и закрепился там. Он распространял слухи о том, что ждёт самого Фридриха II с сорокатысячной армией. Теперь его позиция была обращена к правому флангу русских и отчасти к их тылу.

Салтыков имел все основания полагать, что могут перерезать его сообщения с Восточной Пруссией или даже вторгнуться в эту провинцию и отвоевать её. Он принял наиболее разумное при подобных обстоятельствах решение: остановил обозы, направлявшиеся из Торна в Позен, для полной надёжности тылов; предписал генерал-губернатору Восточной Пруссии барону Корфу и командовавшему на Нице генералу Фролову-Багрееву обеспечить безопасность Кёнигсберга и перевёл основную часть своих войск на правый берег Варты, чтобы прикрыть с этой стороны Позен. Вдоль того же берега он выслал на Оборники полковника Булацеля с донскими и чугуевскими казаками, а также 500 казаков и гусар Гаудринга к Рогожно. На левом берегу Краснощеков должен был поддерживать донцов знаменитого Штофельна, доходивших до Ней-Шверина и Ландсберга для диверсий на путях сообщения графа Доны с Бранденбургом.

Таким образом, Дона, первоначально угрожавший путям отхода русских войск, теперь сам оказался в подобном же положении. Его неуверенность проявилась в беспорядочных передвижениях с левого берега на правый и обратно в районе Оборников. Из-за своей неуместной медлительности он проиграл эту часть кампании и упустил возможность напасть и разбить по отдельности русских, разбросанных от Ницы до Варты и от Накеля до Позена. Теперь Дона оказался перед лицом сконцентрировавшейся русской армии и уже сам подвергался опасности окружения ещё до того, как Фридрих II смог бы прийти к нему на помощь.

В тот же день (2 июля), когда Салтыков отправил к Ней-Шверину и Ландсбергу донцов, сам он переправился на правый берег, оставив на левом только дивизию Любомирского, но сохранял с ним сообщение по шести понтонным мостам, приказав соорудить ещё и седьмой. Воберснов, который пытался закрепиться у Мурована-Гослина, был вытеснен оттуда русской кавалерией, и ему пришлось отступить к Оборникам. В этот момент вся прусская армия, так же как и основная масса русских войск, находилась на левом берегу Варты. 4 июля Салтыков принял решение идти этим берегом от Позена на Оборники и дать генеральную баталию, однако путь оказался свободен, а сам город оставлен. Был захвачен только полевой госпиталь, несколько фур со снарядами, 43 солдата и 12 хирургов. Прусская армия перешла на правый берег.

На следующий день туда же переправились и русские. 8 июля у Черевица произошёл бой лёгкой кавалерии, в котором прусские гусары проявили слабость и часто откатывались назад под защиту своей пехоты. После этого дела присмиревший граф Дона отступил по направлению к Обре и занял позицию у Мезеритца.

Салтыков задумал разбить его, отрезав все пути к отступлению, а потом идти к Одеру и соединиться с Дауном, чего так вожделели оба императорских двора. В этом случае прусскому королю угрожало бы войско из 250 тыс. солдат. 10 и 11 июля русская армия прошла через Янковичи, Принне и Заморже, двигаясь двумя пехотными колоннами, между которыми везли весь артиллерийский парк. Впереди гарцевала лёгкая конница, а хвост каждой колонны состоял из регулярной кавалерии: драгун, кирасир и конногренадер.

Салтыков ехал в авангарде и лично командовал пехотой. Здесь он всё время общался с графом Тотлебеном. Именно тогда этот блестящий авантюрист сумел войти к нему в доверие. Салтыков всё более и более проникался значением нерегулярных войск, особенно казаков, которые не давали покоя неприятельским арьергардам, снимали посты, повсюду захватывали пленных и даже целые обозы. Он просил у Конференции довести наличный штат донцов до 8 тыс. и прислать ещё 2 тыс. украинских казаков для службы на путях сообщения.

13 июля русская армия достигла Заморже в 40 верстах от Мезеритца, находившегося на другом берегу Обры и занятого графом Доной. Салтыкову было затруднительно атаковать его, потому что в этом случае пришлось бы переправляться через реку под пушечным огнём. В то же время можно было повернуть на юг и идти к Цюллихау или даже Глогау.

В первом случае появлялась возможность отрезать Дону от Бранденбурга, во втором — происходило столь вожделенное соединение армий. Однако поступавшие сообщения заставляли призадуматься: с одной стороны, ожидался приход Фридриха на помощь Доне, с другой — не было никаких признаков того, чтобы Даун хотя бы сдвинулся с места навстречу русским. Марш к силезской части Одера, когда нельзя было рассчитывать ни на какую поддержку, мог привести к внезапному появлению Фридриха на русском фланге и перекрытию пути к Позену. Более того, у короля появлялась тогда возможность прижать неприятеля к болотам Обры.

Салтыков собрал военный совет, который высказался за непременное соединение армий. Никто из русских генералов не мог не понимать всей опасности такого манёвра. По выражению г-на Масловского, это было чисто «рыцарское» решение, и ничто лучше этого не доказывает искренности русских в желании соединиться с Дауном.

Но прусский король был значительно ближе Дауна. 10 июля он пришёл в Шмоттзайфен и оставался там до 29-го. Оставив принца Генриха в Бауцене, а Финка в Загане, он мог следить за всеми передвижениями русских и австрийцев, готовый броситься к тому месту Одера, где они захотели бы соединиться. Его конфидент Катт пишет, что, по своему обыкновению, он развлекался чтением Тацита, Саллюстия и Корнелия Непота и буквально пожирал недавно появившуюся «Девственницу»[223], находя её стихи «чарующими».

В Шмоттзайфене Фридрих узнал о плачевном результате наступления графа Доны, на которое он так рассчитывал и, похоже, ещё 1 июля был уверен, что тот полностью избавит его от русских. Но Дона, напротив, «своими пустопорожними манёврами и неразумением генеральского ремесла, несмотря на всё пустое самодовольство, не только упустил наиблагоприятнейшую возможность разбить русских по частям, но и жалким своим поведением привёл к тому, что превосходная армия принуждена позорно отступать, преследуемая неприятелем»[224].

Русские уже во второй раз вступили в Бранденбург. Фридрих сделал всё, чтобы отдалить их от главного театра военных действий. Его посланник в Константинополе изо всех сил старался организовать диверсию турок против царицы. 9 января 1759 г. в письме к барону де Лa Мотт Фуке король выражал надежду, что османы уже созревают и весной не будут сидеть сложа руки. «Если нация, не признающая шляп, оборотится противу варваров, орда сих последних непременно рассеется». Но с турками ничего не вышло, и оставалось рассчитывать на «превосходную армию» графа Доны, которая была в несколько раз усилена. Что касается самого короля, то убыль офицеров и солдат вынуждала его к оборонительной тактике. И вот теперь грозный враг вторгся в исконные земли маркграфов Бранденбургских.

Злосчастный граф Дона после своего отступления за Обру не имел никаких определённых сведений о русской армии. Опасаясь, как бы она не повернула на юг для соединения с Дауном, он решился идти к Одеру и 17 июля снял свой лагерь в Мезеритце, а 21-го форсированным маршем достиг Швибуса. Но в тот же день Салтыков перешёл Обру у Бомста (польское «Бабий Мост») и 20-го вступил на территорию Бранденбурга. В результате этого двойного манёвра Дона, сам того не подозревая, прошёл почти на расстоянии мушкетного выстрела от всадников Тотлебена. В Цюллихау он наскочил на гусар Зорича и выгнал их из города. Здесь Дона и занял позицию, чтобы преградить путь наступающему неприятелю.

Здесь же он получил весьма холодное письмо от короля, где говорилось: «Состояние здоровья вашего более чем не позволяет вам выполнять обязанности командующего. Будет весьма благоразумно с вашей стороны уехать или в Берлин, или в какое-либо другое место для поправления подорванных сил ваших. Прощайте»[225].

Одновременно с этим письмом в лагерь прибыл новый командующий генерал-лейтенант фон Ведель, которого король наделил самыми широкими полномочиями. «Я сделал его диктатором на всё время сей комиссии», — писал он брату Генриху. Итак, теперь уже понадобился диктатор, как в Древнем Риме в случаях крайней опасности, как, например, во времена галльских восстаний или вторжения варваров. Фридрих II не скрывал трудностей, ожидавших фон Веделя: «Ему надлежит действовать по образцу римских диктаторов»[226]. «Вы понимаете, что такая каша не расхлёбывается за двадцать четыре часа… — писал он принцу Генриху. — Боже! У скольких ещё людей кружится голова от самомнения. Как всё-таки жалок род человеческий! Наступивший кризис весьма опасен, однако ещё ничего не потеряно»[227].

Армия графа Доны не только оказалась в крайне рискованном положении, но была к тому же истощена и деморализована. Почти не испытав на себе неприятельского огня, она понесла значительную убыль в людях из-за дезертирства, этой чумы всех тогдашних войск, рекрутировавшихся в немалой части из перебежчиков, насильно завербованных иностранцев и даже военнопленных. Один французский офицер писал 15 июля 1759 г.:

«Дезертирство в Пруссии весьма велико. Потери графа Доны во время пребывания его в Польше оцениваются не менее как 3 тыс. чел. Силой завербованные мекленбуржцы бегут в свою землю, поляки остаются у себя на родине, и только 200 чел. возвратились в прусскую армию. В числе их есть и французы, пленённые при Бергене. Четырнадцать из них бежали, но двенадцать были пойманы и отправлены в Штеттин»[228].

«Диктатору» Beделю предстояло прежде всего возродить моральный дух армии, строго наказывать непослушание солдат и малодушие офицеров. Вот несколько строк из Инструкции, составленной для него Фридрихом II:

«Поддерживать строжайшую дисциплину. Запретить офицерам под страхом лишения чина жаловаться и вести обескураживающие разговоры. Выставлять на позор тех, кто вопиет о превосходстве неприятельских сил. Всякий офицер, выказавший трусость, должен предаваться военному суду».

После предписаний морального характера следовали тактические указания:

«Поначалу сдерживать неприятеля, заняв сильную позицию. Затем атаковать его в соответствии с принятым мною обыкновением. Чинить помехи лёгкой кавалерии противника, употребляя для сего гусар, драгун и др. Ежели, упаси Бог, армия потерпит поражение, занять позицию в том месте, куда может пойти неприятель — за Франкфуртом или Кроссеном, или же у крепости Глогау»[229].

Прибывший в лагерь накануне баталии Ведель едва успел ознакомиться с ситуацией. Столь резкая перемена высшего командования при непосредственной близости неприятеля не могла не повлиять самым неблагоприятным образом на ход дел. Вряд ли стоило смещать графа Дону — в конце концов, он принял разумное решение идти на юг, и у него оставались шансы ускользнуть от Тотлебена. Наконец в Цюллихау была занята сильная позиция. Навряд ли Ведель смог бы действовать лучше.

Салтыков решил обойти сильный фронт прусской позиции с севера, вокруг её левого фланга. Русский главнокомандующий лично руководил всей разведкой и прекрасно оценивал сложившееся положение. Его сообщения с Позеном и австрийцами оказались под угрозой, и надо было спешить, поскольку Ведель, несомненно, ожидал подкреплений или от принца Генриха, или от самого Фридриха II.

Позиция в Цюллихау со всех сторон, кроме северной, была защищена естественными препятствиями, такими, как болото и густые заросли кустарника. На севере поднимался Эйхберг, и пруссаки, чтобы обезопасить себя с этой стороны, заняли его основной массой своих войск, так что этой возвышенности, по всей очевидности, предстояло быть центральным пунктом готовящейся битвы.

22 июля главная квартира Салтыкова находилась в деревне Гольцен. Главнокомандующий имел в своём распоряжении три корпуса: Фермора, Вильбуа и Голицына (Обсервационный). Лёгкую конницу Тотлебена Салтыков отвёл на правый фланг, выдвинув её далеко вперёд, и точно так же на левый — гусар Зорича. У него было 28 тыс. пехотинцев, 5 тыс. регулярной кавалерии, 7,5 тыс. нерегулярной и 140 пушек. Всего около 40 тыс чел. Ведель мог противопоставить ему только 27.380 чел. (18 тыс. пехоты и 9380 всадников). Обе стороны преувеличивали силы своего противника: Салтыков считал, что у Веделя 60 тыс., а Ведель — что у Салтыкова 90 тыс.

Днём 22-го Салтыков произвёл последнюю разведку и в три часа пополудни возвратился в лагерь у Гольцена. Было принято решение ночным маршем обойти северное крыло пруссаков.

Движение русских колонн, охраняемое авангардом Тотлебена, началось в 4 часа утра по направлению к Пальцигу. Обходной манёвр совершался с такой точностью и скрытностью, что утром неприятель совершенно неожиданно увидел в тылу своего левого фланга русские колонны. Салтыков доказал, что «варвары» умеют пользоваться уроками самого Фридриха II — его манёвр почти в точности повторил марш прусского короля накануне Цорндорфской битвы.

Ведель настолько не ожидал этого, что в 5 часов утра лично отправился во главе разведки к Лангемайле, где предполагал обнаружить гусар Зорича. Никого не найдя там, он вскоре убедился, что лагерь в Гольцене уже оставлен. Обеспокоившись, он спешно возвратился к 7 часам в Эйхберг и стал готовиться к сражению. Как раз в этот момент появились русские и начали артиллерийский обстрел.

Салтыков, как и Ведель, тоже встревожился и отправил назад к Гольцену бригаду Фаста и часть конницы Тотлебена. После этого Фаст так уже и не появлялся, а Тотлебен смог возвратиться только перед самым концом битвы.

До 11 часов Ведель лишь наблюдал за маршем Салтыкова, но потом послал против него конницу Малаховского, которая была отброшена. Почти сразу после полудня русские подошли к Пальцигу и построились восточнее самой деревни фронтом к Цюллихау и Эйхбергу. От пруссаков их отделял ручей Шёнборн и деревня Никерн. Как всегда, русская пехота образовала две далеко вытянутые линии, состоявшие из полков Голицына, Вильбуа и Фермора.

По фронту первой линии были поставлены пять больших батарей полевой артиллерии, которые господствовали над крутым берегом ручья; шестая, с правой стороны, — на вершине холма между двумя линиями; и, наконец, седьмая, самая крайняя справа, представляла собой настоящий редут. Фермор прикрывал артиллерию четырьмя лучшими полками: слева — Сибирским и 1-м Гренадерским, справа — Выборгским и 2-м Московским.

Кавалерия также была разделена: на самом краю справа донские казаки охраняли Никерн и переправы через ручей Шёнборн; затем стояли новосербские гусары и после них, у самого Пальцига, под командою Еропкина — пехота Голицына, новотроицкие кирасиры, 3-й и Киевский кирасирские полки, рязанские и каргопольские конногренадеры. Между двумя линиями пехоты под командою Демику в качестве резерва находились казанские кирасиры и эскадрон нижегородских драгун. Но основная масса кавалерии была сосредоточена на правом фланге: в первом эшелоне — кирасиры полков Его Императорского Высочества и Петербургского; во втором — грузинские, венгерские и славяно-сербские гусары; в третьем — донские и чугуевские казаки. Всей этой конницей, а также Выборгским и 2-м Московским полками командовал генерал Панин.

Правый фланг русских по составу всех родов войск и благодаря господствующему положению над долиной был практически неприступен, а центр защищён ручьём и прудом Экмюль. Зато левый фланг, напротив, состоял из более слабых войск и подвергался опасности быть обойденным, если бы пруссакам удалось пройти по мостам Шёнборна или Никерна. При такой фланговой атаке русская армия, к тому же угрожаемая ещё и с тыла, могла быть сброшена с высот в ручей и болота, отрезана от путей отступления как на Кроссен, так и на Гольцен, и у неё не осталось бы иного выхода, чем погибнуть или же пробиваться штыками.

Пруссаки оставили свои позиции на Эйхберге и Цюллихау и встали вдоль восточного берега ручья, который господствовал над западным, где были русские. Двойная линия прусской пехоты правым флангом упиралась в Никерн, а левым — в пруд Гейдемюле и деревню Глоксен. Вдоль берега стояли пять больших полевых батарей, которые более часа жесточайшим огнём обстреливали линии и батареи русских.

Ведель подготовил атаку в двух местах. Конницу Воберснова он оставил в резерве, а всю пехоту построил в две колонны. Правая, под командой Каница, должна была перейти ручей у Никерна и атаковать левый фланг русских. Левая предназначалась против мощного правого фланга, ею командовал сам Ведель и генерал Мантейфель.

Салтыков, чтобы обезопасить левый фланг, приказал казакам разрушить мост у Никерна, а саму деревню сжечь. После этого всё своё внимание он обратил на правое крыло, против которого Ведель и направил фланговую атаку четырёх пехотных полков и трёх эскадронов кавалерии. Основная часть колонны под командою Мантейфеля должна была атаковать по фронту. Но действия их оказались несогласованными — обходной манёвр Веделя задерживался, и Мантейфель, потеряв терпение, бросился вперёд, однако под огнём двух больших русских батарей и пехотных полков атака захлебнулась, а сам он был тяжело ранен. Ведель поспешил послать ему на помощь пять батальонов Хюльзена, но Салтыков, в свою очередь, перевёл с левого фланга 1-й и 5-й мушкетёрские полки. Вторая попытка, теперь уже Хюльзена, также окончилась неудачей. Пруссаки снова откатились, не выдержав мушкетного и пушечного огня. Очевидец этого, инженерный полковник Муравьёв, рассказывает:

«Русские войска были неподвижны и, продолжая всегда беспрерывный пушечный огонь в желаемом порядке, и как во время продолжающегося огня, так и неприятельской ретирады — наполняя убитых и раненых места из стоящих за первою линиею резервов»[230].

Фланговая атака Веделя также не принесла успеха. Здесь дело не дошло даже до штыков. Страшный огонь больших русских батарей обратил в бегство четыре полка прусской пехоты. Их разгром был настолько полным, что они вообще исчезли из прусской армии. Другие полки, спешно двинутые им на замену с правого фланга, были отбиты копьями чугуевских казаков.

Этот частичный разгром Веделя произошёл вследствие несогласованности действий и атаки на самый сильный фланг русских слишком малыми силами. Надо было остановиться и подождать результатов атаки Каница и прежде всего подхода конницы Воберснова, которая только и могла спасти остатки левого фланга. Но Каниц был остановлен пожаром Никерна и разрушенным мостом. Именно это позволило Салтыкову взять со своего слабого левого фланга 1-й и 5-й мушкетёрские полки.

Что касается Воберснова, то он вместе с солдатами Мантейфеля, Хюльзена и Веделя появился на поле боя лишь в пять часов. Поскольку здесь все прусские командиры были ранены, он принял командование и возобновил на своём левом фланге уже трижды захлебнувшуюся атаку. Воберснов решил прежде всего ударить кавалерией по позициям русской пехоты, чему, впрочем, сильно мешала болотистая и заросшая кустарником местность. Однако его одушевление увлекло прусские эскадроны. Он бросился на русскую линию с таким порывом, что прорвал её, но оказался при этом перед большой батареей, осыпавшей его солдат ядрами. К тому же оба его фланга подвергались атакам кавалерии Демику и Еропкина. Схватка была столь жестокой, что под сабельными ударами пал генерал Демику — достойный соперник в этот день «великого кавалериста» Зейдлица. Вырученный конной контратакой Сибирский полк открыл залповый огонь по прусским эскадронам. Одновременно подошёл и Панин с кавалерийскими и пехотными подкреплениями, завершив разгром прусской конницы, после чего атаковал пехотные линии. Воберснов безуспешно пытался выручить их, но сам пал, сражённый замертво. Весь левый фланг пруссаков был разбит, они в беспорядке бежали к Цюллихау и болотам Одера. Брошенному на произвол судьбы Каницу не оставалось ничего иного, как последовать за ними. Регулярная русская кавалерия преследовала неприятеля до Глоксена и Гейдемюле, но уже не имела сил идти далее. Было восемь часов вечера, войска сражались с трёх часов утра. Продолжать преследование было велено гусарам и казакам Тотлебена, вернувшимся из разведки на Гольцен. Они захватили множество трофеев и пленных, но остановились у Одера. Остатки прусской армии перешли реку у Чичерцига и продолжали откатываться ещё дальше.

Так завершилась битва 23 июля 1759 г., которую пруссаки называют сражением при Цюллихау, а русские — битвой при Пальциге. Русская пехота выказала свою обычную стойкость; артиллерия, как всегда, сохраняла превосходство над неприятельской; наконец, впервые русская кавалерия превзошла прусскую. Что касается самого Салтыкова, то успех его обходного манёвра, удачный выбор позиции, предусмотрительное усиление правого фланга, своевременное перемещение резервов с левого крыла — всё это показало его как генерала, вполне достойного соперничать с самим Фридрихом II.

Прусскую армию постигла полная катастрофа. Фридрих, не особенно склонный уменьшать собственные потери в тех случаях, если командовал не он сам, признаёт: «Генерал Ведель потерял в сей баталии 4–5 тыс. чел. По всей вероятности, неприятель не претерпел существенного урона, поелику местность вполне ему благоприятствовала»[231].

Салтыков в своём донесении сообщал, что погребено 4220 пруссаков и 1200 взято пленными. Это, по-видимому, весьма близко к истине. Г-н Масловский оценивает потери неприятеля в 4269 убитыми, 1394 ранеными, 600 чел. пленными и 1406 дезертиров. Таким образом, армия Веделя оказалась ослабленной на 7–8 тыс. чел. Цифры, приводимые Шефером[232], показывают 8 тыс. убитых и раненых и свидетельствуют, что позднейший русский историк не впал в преувеличение. Русские потери составили 900 чел. убитыми и 3904 ранеными.

С обеих сторон весьма чувствительной оказалась убыль высших командиров. У русских погиб генерал Демику, ранены генералы Бороздин, Ельчанинов и четыре полковника. Пруссаки оплакивали доблестного Воберснова, у них были ранены генералы Мантейфель и Габленц.

В качестве трофеев русскому командующему представили 4 знамени пехотных полков, 3 кавалерийских штандарта, 14 пушек и 4 тыс. ружей.

Салтыков, опасавшийся контрнаступления неприятеля, прежде всего выравнял позиции своих полков и заменил особенно пострадавшие из них в первой линии. Затем были произведены залпы победного салюта, и он лично участвовал в вечерней молитве на поле брани, усеянном трупами и умирающими. 24 июля он вручил своё донесение для царицы поручику Салтыкову. Оно выгодно отличается от некоторых реляций Фермора и представляет собой поразительное свидетельство о доблести русской армии:

«Неприятель пять раз возобновлял атаку свежими полками и всегда в больших силах. Войско Вашего Величества неизменно выказывало толикую доблесть, что одна лишь первая линия без вспоможения со стороны второй не уступала ни вершка земли и, нимало не поколебавшись, не токмо что выдержала все сии пять атак, но одержала полную и совершенную победу, прогнала неприятеля с поля битвы, повергнув оного в замешательство и бегство, и захватила множество штандартов, знамён и прочих трофеев <…>. Все без исключения, начиная от высших офицеров и генералов и до последнего солдата, исполнили свой долг верноподданных…»[233]

Генерал Пётр Иванович Панин в письме к брату Никите с не меньшей похвалой отзывался о великодушии русского солдата:

«…но, к особенному удивлению, сами мы видели, что многие наши легко раненые неприятельских тяжелораненых на себе из опасности выносили; солдаты наши своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели, их снабжали, так как бы они единодушно положили помрачить злословящих войско наше в нерегулярстве и бесчеловечии…»[234]

Салтыков показал Дауну Кунктатору, как любой ценой нужно держать данное слово и как ради общего успеха не отступать перед опасным врагом. И до, и после победы у него как будто не было иной заботы, чем поддержание сообщений с этим ускользающим союзником. Он стремился приблизиться к тем местам, где можно было соединиться с австрийцами. 25 июля Салтыков решил занять Кроссен на Одере силами бригады князя Волконского. Но как раз в этот момент туда же направлялся и Ведель. 28-го гусары Малаховского опередили русских, но были сразу же выбиты Волконским, который захватил и сам город, и прусские магазины. Казаки Перфильева, ринувшись в погоню на другой берег реки, взяли две пушки и вынудили Веделя изменить своё движение.