Глава третья Вступление русской армии в войну. Кампания 1757 г.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

Вступление русской армии в войну. Кампания 1757 г.

Россия была застигнута врасплох происшедшим в 1756 г. «переворотом альянсов». Великий канцлер Бестужев, рассчитывая на английские субсидии и военное содействие Австрии и полагая, что война с Фридрихом II будет простой «диверсией», да ещё под именем и за деньги иностранной державы, уделял мало внимания тем реформам, которые требовалось произвести в армии.

Измена Англии, предоставившей Фридриху помощь деньгами и флотом, развеяла самоуспокоенность канцлера. В военной и морской коллегиях началась лихорадочная деятельность: один за другим следовали часто противоречащие друг другу указы о реформах в кавалерии, пехоте, артиллерии, нерегулярных войсках, равно как в вооружениях, тактике и интендантстве, словом, во всём, что относилось к военным и морским силам.

Известие о Версальском договоре (1 мая 1756 г.), по которому к коалиции против Фридриха II присоединялись Франция, Швеция и их клиенты в Германской империи, а также обеспечивался благожелательный нейтралитет Польши и Турции, успокоило петербургский кабинет.

Тем не менее осенью 1756 г. можно было опасаться того, как бы Фридрих не опередил Россию в захвате Курляндии. Армия царицы ещё далеко не достигла боеспособного состояния. В сентябре в Петербурге узнали о внезапном вторжении прусского короля в Саксонию. Страх и ненависть к Фридриху увеличились ещё более, и все приготовления ещё более ускорились. 30 сентября[55] фельдмаршал Апраксин был назначен главнокомандующим, а уже 16 октября он получил приказ выступить к границе. Тем не менее война была объявлена лишь год спустя манифестом 16 августа 1757 г.

Но что тогда представляла собой эта граница? Вспомним, как причудливо была разделена в то время Восточная Европа. Россия протянулась узкой полосой вдоль Балтийского моря, вытягивая, подобно руке, свои провинции Ливонию и Эстонию почти до самого Мемеля к пределам Восточной Пруссии. Но обе остроконечные территории этих враждующих монархий, устремлённые друг против друга, не соприкасались. Между ними лежали земли вассалов Польши-Курляндии и Семигалии[56]. Но если бы Восточная Пруссия и оказалась под властью русских, они смогли бы вторгнуться в другие провинции Фридриха II, лишь пройдя через нейтральные территории. Восточная Пруссия представляла собой остров, отрезанный от всего Королевства с севера Балтийским морем, с востока Курляндией, с юга Польшей и с запада Польской Пруссией и почти независимыми городами-республиками Данцигом и Торном, господствовавшими над Нижней Вислой. Таким образом, в конце 1757 г. театр военных действий представлял собой узкую полосу земли между Балтикой и обширными польскими владениями. Эта полоса состояла из Русской Ливонии, автономной Курляндии, Прусской Пруссии, Польской Пруссии и Прусской Померании.

Поэтому, чтобы вторгнуться в самые восточные владения Фридриха, русская армия должна была перейти две границы и встретиться с неприятелем на чрезвычайно узком фронте. А для удара во фланг основных его провинций — Прусской Померании, Бранденбурга и Силезии предстояло пройти ещё 500 км по польской территории. Сегодня русская и прусская монархии имеют общую границу, весьма извилистую и совершенно неестественную, но тогда они не соприкасались ни в одной точке. С севера на юг тянулись нейтральные территории: Курляндия, Литва, Польша. На севере самые близкие города России и Пруссии, Рига и Мемель, находились очень далеко друг от друга, а такие же города на юге — Могилёв у Днепра и Франкфурт-на-Одере — отделяло огромное расстояние. Понадобились три раздела Польши и переустройство 1815 г., чтобы оба воинственных государства получили общую границу, когда одно из них приобрело Познань, а другое — Варшаву, приблизившись таким образом на 500–600 км.

Впрочем, в 1756 г. в Польше, состоявшей из собственно польских земель, а также литовских и русских, для прохода армий Елизаветы не встречалось никаких препятствий. Её королём был саксонский курфюрст, союзник Австрии и Франции. Если формально польский сейм и не подчинялся политике дрезденского двора, он в то же время и не противился ей. Польской армии как бы не существовало, во всяком случае, она не достигала 12 тыс. чел., плохо обученных и недисциплинированных, и не являлась ни королевской, ни национальной. Каждый воевода, каждый каштелян[57] и каждый влиятельный вельможа полновластно распоряжались всеми войсками, находившимися в его провинции, у себя в замке или в своей вотчине, используя их только в своих собственных интересах. Армия не представляла собой государственной силы. То же самое относилось и к городам, особенно расположенным по течению Вислы. Каждый из них заботился о собственной защите по-своему: Торн, Варшава, Познань были без труда заняты русскими, но Данциг сумел не открыть свои ворота. Население восточных областей, говорившее по-русски и исповедовавшее православие, симпатизировало русским, а католики собственно Польши проявляли безразличие или враждебность. Города на Висле, своего рода немецкие протестантские колонии среди славянского населения, склонялись скорее на сторону Пруссии. Не считая нескольких манифестаций в сейме, спровоцированных французскими дипломатами, Польша в течение пяти лет терпела проход через свою территорию русских колонн. Её громадный организм был уже окончательно обессилен и дезорганизован.

Бескровному вторжению она сопротивлялась лишь своими лесами, водами и болотами. Для русских сама земля стала более враждебной, чем жившие на ней люди.

В этой войне, начатой коалицией против Фридриха II, особой целью русской армии вполне естественно должна была стать Восточная Пруссия, полностью отрезанная от остального Королевства Польской Пруссией. Однако Фридрих считал, что решающего удара следует ожидать отнюдь не в этой отдалённой провинции. Значительно важнее были те поля сражений, которые находились в Силезии, Богемии, Вестфалии, Саксонии, то есть в самом центре Германии и Европейского континента. Поэтому он вывел из Восточной Пруссии свои самые лучшие войска.

Однако государство Фридриха было столь сильной военной державой, что даже в этой отдалённой, заброшенной и почти уже пожертвованной провинции, на этом второстепенном театре военных действий нашлись генералы и офицеры, которые могли бы занять первые места в других европейских армиях, а также и войска, хотя относительно худшие, но всё-таки способные поддерживать честь прусского имени. Если артиллерия была «позором сей малой армии», а состояние пехотных полков оставляло желать много лучшего, зато кавалерия, как и везде в прусской армии, имела добротных лошадей, превосходную экипировку, хорошую выучку и великолепный боевой дух.

Губернатор и главнокомандующий в Восточной Пруссии Ганс фон Левальд был её уроженцем и происходил из бранденбургской фамилии. Он прошёл школу старого Дессау и достиг высших чинов на королевской службе. Это был отважный, преданный и честный человек, отличавшийся строгими нравами и религиозностью. В 1751 г., когда он уже достиг шестидесяти шести лет, его заслуги в войне за Австрийское Наследство были вознаграждены фельдмаршальским жезлом. Но поелику он обладал скорее достоинствами подчинённого, чем самостоятельного начальника, Фридрих доверил ему именно ту провинцию, в которой, по всей очевидности, можно было не опасаться вторжения благодаря отдалённости от неё Австрии и миролюбивой политике России. Казалось, необременительный пост губернатора Восточной Пруссии будет для него не более чем почётной синекурой. Но когда король понял свою политическую ошибку, он послал к нему одного из своих адъютантов, генерала Гольца, хорошего тактика, пропитанного идеями самого короля-полководца. Своими советами он должен был в определённой мере сгладить возможную некомпетентность фельдмаршала.

Среди ближайших помощников Левальда находились: трансильванец Рюш, принёсший в прусскую кавалерию всю пылкость венгерской или румынской крови; командуя чёрными гусарами, он прославился отвагой и дерзостью своих атак; Шорлемер, Малаховский, принц Голштинский, Платен, Плеттенберг, Финк фон Финкенштейн. Все это были выдающиеся кавалерийские генералы. Пехотой командовали: бесстрашный в авангардах Дона, Манштейн, Мантейфель, Белов, Каниц, Кальнейн, Гор и другие.

Главнокомандующим, которого царица поставила против Левальда, был Степан Фёдорович Апраксин. Он не пользовался милостями при дворе, его не любили «люди случая» Шуваловы, и у него не было доступа к императрице. Но всё-таки это был придворный, хотя его успехи на этом поприще восходили ко временам Екатерины I и Анны Ивановны. Его обвиняли в трусости после того, как он стерпел пощёчину от морганатического супруга императрицы Разумовского, но кто на его месте стал бы требовать сатисфакции? Конечно, это был отнюдь не римский герой — толстый до бесформенности, своего рода Фальстаф[58], как изобразил его Газенкамп[59]. В пятьдесят лет он всё ещё отличался галантностью, доходившей до разврата, хотя более всего прочего предпочитал гастрономические утехи.

«Рижский вояжир» утверждает, что после долгой беседы не нашёл в нём достаточных теоретических познаний для столь высокой должности. Он будто бы не щадил ни лошадей, ни людей и во всём следовал советам генерал-майора Веймарна, который прежде был адъютантом фельдмаршала Кейта. Но, конечно, это свидетельство немца, стремившегося превознести своего соотечественника за счёт русского.

Среди помощников Апраксина, не считая Краснощекова и других казачьих командиров, упомянем генерал-аншефов: Лопухина, Матвея Ливена, Фермора, Броуна; генерал-лейтенантов: князя Голицына, двух других Ливенов, Толстого и генерал-майоров: Румянцева, Вильбуа и князя Любомирского.

По мнению «рижского вояжира», Василий Абрамович Лопухин был «в военных делах самым невинным в свете человеком», проводившим целые дни напролёт за обеденным столом, картами и питьём. Мы уже говорили о его вере в колдовство. Но эти недостатки, даже если они и были на самом деле, нисколько не вредили ему в глазах окружающих, и он оставался одним из самых любимых в армии командиров. Очень религиозный, набожный и даже склонный к суевериям, Лопухин провёл свою последнюю ночь перед битвой при Егерсдорфе, молясь в походной церкви.

Матвей Ливен, происходивший так же, как и Веймарн, из балтийских немцев, был советником главнокомандующего и почитался «оракулом среди русских». Этот превосходный тактик, один из тех редких начальников, которые заботятся о сохранении людей и лошадей, прославился в войне против турок под Очаковом и против шведов у Вильманстранда[60]. К сожалению, он не мог похвалиться хорошим здоровьем, но, несмотря на это, ему было поручено командование главными силами регулярной и нерегулярной кавалерии.

Правым флангом командовал Виллим Фермор, также прибалтийский немец, хотя его род вёл своё происхождение из Англии. Военную карьеру он начинал под командою фельдмаршала Миниха и отличился при осаде Данцига (1734), а затем в войнах против турок и шведов. В дальнейшем о нём будет сказано ещё очень многое.

Броун, или Браун, был того же происхождения, что и Фермор.

Среди младших по возрасту Вильбуа проделал всего лишь шведскую кампанию. Он был талантлив, но не любил русских. «Рижский вояжир» приводит такие его слова: «Чёрт меня возьми, здесь нужно притворяться таким же тупым, как они, если не хочешь сделать всех своими врагами».

Пётр Александрович Румянцев при Екатерине II стал фельдмаршалом и дунайским героем («Задунайским»)[61]. «Уже теперь это один из самых умных генералов», — писал в 1758 г. «рижский вояжир», который упрекал его лишь за излишнюю пылкость и неумение сдерживать себя. Он стал известен после битвы при Егерсдорфе и осады Колина.

Князь Любомирский служил сначала в австрийской кавалерии и похвалялся тогда, что может с одним полком имперских кирасир опрокинуть три прусских.

Приказ Апраксину в октябре 1756 г. о переходе границы и «диверсии» было легче написать, чем исполнить. Приготовления к войне далеко ещё не закончились. Не хватало лошадей для артиллерии. Не были устроены магазины. Несмотря на приближение зимы, люди не получили ни тулупов, ни рукавиц. Армия оставалась разбросанной. Первый корпус Лопухина (25 тыс. чел.) занимал Ливонию и Курляндию, но немалая его часть находилась в Эстонии, а также в губерниях Псковской, Новгородской и даже Петербургской. Второй корпус Василия Долгорукого (15 тыс. чел.) едва был сформирован и ещё не собрался. Третий корпус Матвея Ливена, состоявший только из кавалерии, находился в таком же положении и имел 25 тыс. чел. Его аванпосты едва достигали проходившей по Неману границы с Польшей. Четвёртый и пятый корпуса Броуна и Фаста (в совокупности не более 14 тыс. чел.) пришли в Эстонию только в сентябре.

Всем пяти корпусам ещё предстояло укомплектовать свою артиллерию, особенно задерживались «шуваловские» гаубицы. Апраксин рассчитывал иметь в своём распоряжении 25–26 тыс. чел. корпуса Лопухина и полагал, что Фридрих II сможет выставить против него 145 тыс. В тот момент Россия имела скорее военный кордон вдоль границ, чем настоящую боеспособную армию.

Инструкции, полученные Апраксиным одновременно с приказом начать военные действия, были полны неясностей и противоречий. В них говорилось: «…всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение сколько можно всегда избегаемо быть имеет».

Перед отъездом из Петербурга Апраксин получил аудиенцию у императрицы. Можно представить, как протекала их беседа по тем горячим упрёкам, с которыми сразу же после неё царица обратилась к Петру Шувалову: «Вы преувеличиваете мои силы в моих глазах. Бога вы не боитесь, что так меня обманываете». В свою очередь, фаворит Иван Шувалов упрекал фельдмаршала за то, что он «пугает больную императрицу». Шуваловы позаботились о том, чтобы не допускать его больше во дворец.

О более твёрдом характере и большей предусмотрительности Апраксина, чем приписывал ему «рижский вояжир», свидетельствует то, что после прибытия в главную квартиру он почти постоянно противостоял Конференции и её создателю Бестужеву. Один русский офицер, добравшийся до Данцига, переодевшись лекарем, прислал главнокомандующему весьма точные сведения о состоянии прусских сил: не могло быть и речи, чтобы они вторглись в Курляндию, и все подобные слухи были ложными. Апраксин направил это донесение Конференции, присовокупив своё мнение, что поскольку ничто не угрожает Курляндии, то нет никакой надобности начинать зимнюю кампанию.

Тем не менее Конференция в трёх последовательных рескриптах требовала немедленного открытия военных действий, чтобы предупредить замыслы прусского короля в отношении Курляндии. Апраксин энергично сопротивлялся и требовал для этого официального приказания, на что Конференция не могла решиться. И в 1756 г. после вторжения пруссаков в Саксонию, разгрома австрийцев у Лобозица и капитуляции саксонской армии в Пирне ни русские, ни французские, ни шведские войска не вступили на вражескую территорию.

Конференция, вынужденная дать армии немного времени для отдыха и организации, занялась выработкой планов на предстоящую кампанию. Все они имели тот недостаток, что русские силы изначально разделялись: главная армия должна была наносить решающий удар по Восточной Пруссии, а вторая армия — соединиться с австрийцами на театре основных военных действий. Апраксин совершенно справедливо отвечал, что очень важно сосредоточить, а не разделять армию, и чем раньше представится благоприятная возможность для решающего наступления, тем лучше.

22 декабря военный совет под председательством Апраксина решил при первых признаках наступления Левальда, «не дожидаясь от него нападения, всею силою атаковать». Однако подобной ситуации так и не возникло, и тогда военный совет 3 февраля 1757 г. принял план наступления на Кёнигсберг, однако же без каких-либо действий флота против Пиллау.

В марте 1757 г. вся русская армия сконцентрировалась на правом берегу Немана. В апреле русский генерал Шпрингер сообщил Апраксину из главной квартиры австрийцев, что они ещё не завершили приготовления, и фельдмаршал послал в Конференцию своё мнение о крайней затруднительности совместных действий с неподготовленной армией: «Поелику австрийцы до сего дня ещё не начинали действий, хотя и находятся не только ближе к пруссакам, но и в более благоприятном, нежели мы, климате, то и российская армия наипаче того должна воздерживаться от рискованных действий, и особливо никак не подобает шутить с таким неприятелем, каков есть прусский король»[62].

Море ещё не освободилось от льда, дороги были отвратительны, и приходилось производить работы, чтобы они стали проходимыми. Кроме того, не прибыли и многие из нерегулярных войск. Сделать что-нибудь существенное раньше мая не представлялось никакой возможности. Но, с другой стороны, ничто и не побуждало к излишней спешке — все доставлявшиеся сведения говорили о чисто оборонительных намерениях Левальда.

Посмотрим теперь, что происходило в самой Восточной Пруссии перед вторжением в неё русских войск.

Эта провинция омывается водами Балтийского моря, которое образует у берегов две лагуны, подобные небольшим внутренним морям, отделённым друг от друга узкими полосами суши: Куриш-Гаф на севере и Фриш-Гаф на юге. На самом севере Куриш-Гафа расположен город Мемель, который в 1807 г. служил последним убежищем прусскому королю[63], а на северном берегу Фриш-Гафа находится столица Восточной Пруссии Кёнигсберг. Вход в этот залив надёжно защищён крепостью Пиллау. По течению Немана, впадающего в Куриш-Гаф, расположены города Тильзит и Рагнит в Восточной Пруссии, а также Ковно и Гродно в Литве. Кёнигсберг стоит на впадающем во Фриш-Гаф Прегеле, так же как и города Тапиау, Велау, Инстербург и Гумбиннен. В Прегель впадает река Алле, протекающая через Бартенштейн, Фридланд (неподалёку от Эйлау), Алленбург и Бюргерсдорф. Неман и Прегель образуют две естественные параллельные линии обороны, в то время как Алле перпендикулярна Прегелю. Все эти знаменитые названия — Эйлау, Фридланд, Тильзит[64] — свидетельствуют о том, что солдаты 1757 г. сражались на тех же полях, которым предстояло увидеть великие события 1807 г. Завоевание Восточной Пруссии было чрезвычайно важно русским, и они надеялись закрепить свои права на неё по заключении всеобщего мира. Но и для Фридриха II она тоже имела весьма существенное значение, ведь его королевство получило своё имя от тех самых пруссов — древнего народа литовской расы, уничтоженного и поглощённого германской колонизацией. Кто мог предвидеть, что названию исчезнувшего народа суждено олицетворять господство немцев на пространстве от Немана до Мозеля и даже образовать такое словосочетание, как Рейнская Пруссия? Именно Восточная Пруссия была колыбелью предков Фридриха II, именно она являлась, строго говоря, «королевством Пруссия»[65], именно там он пользовался неограниченным суверенитетом[66], в то время как в Бранденбурге и других землях был, хотя и номинально, под властью своего сюзерена — германского императора. И наконец, из его двух приморских провинций она имела наибольшее значение.

Восточная Пруссия представляла собой бедную страну, покрытую песками и болотами и слабо заселённую, — тогда в ней насчитывалось около 500 тыс. жителей. Смешанная с литовскими элементами германская раса отличалась силой, суровостью и непоколебимой верностью своим государям — гроссмейстерам Тевтонского ордена и династии Гогенцоллернов. Именно из этой страны древних литовцев, из этой отдалённой германской колонии раздался в 1813 г. призыв подняться против Наполеона[67]. И хотя Фридрих II был всецело поглощён отчаянной борьбой на полях Богемии, Саксонии и Силезии и прекрасно понимал, что судьба столь отдалённой провинции решается не на Прегеле или Алле, а на берегах Эльбы и Одера, он тем не менее всё-таки позаботился о защите Восточной Пруссии. Вернее, он рассчитывал организовать там сопротивление врагу, используя для этого лишь местные ресурсы, и прежде всего обратился с призывом к своим «вассалам и верноподданным» о заёме в пятьсот тысяч талеров.

Великая княгиня Екатерина уведомляла короля обо всём, происходившем при русском дворе и в армии, через кавалера Вильямса и английского посланника Митчелла. В декабре 1756 г. Фридриху сообщили, что царица, узнав о приготовлявшемся французами нападении на Клевское княжество[68], сочла его «не столь уж страшным врагом, каким он казался ещё пять недель назад, и поэтому было решено отправить на помощь королеве-императрице[69] 80 тыс. чел. регулярных войск и 30–40 тыс. нерегулярных. Впрочем, приготовления ещё далеко не закончились, в каждом полку недоставало по 500 чел., и лишь только-только отдали приказ о наборе рекрутов»[70].

В свою очередь прусский король также сообщал Левальду о развитии событий (26 декабря). Указывая на тревожные известия, он в то же время успокаивал его: «Во-первых, до начала июня русские будут не в состоянии двинуть свои войска; во-вторых, царица больна, и даже опасаются за её жизнь; и третье, если так оно и случится, у меня не будет никаких оснований бояться молодого двора»[71]. То же самое и в январских письмах 1757 г., наполненных всяческими соображениями о здоровье Елизаветы и тех последствиях, которые может повлечь за собой её кончина. Другие надежды возлагались на удаление маркизы Помпадур после покушения Дамьена[72], что может вызвать у Людовика XV прилив раскаяния и набожности, а следовательно, и побудить его «нанести страшный удар по австрийской клике»[73].

Фридрих II не терял надежды на то, что его друзьям в Зимнем дворце удастся отсрочить русское наступление, а преданный великой княгине Апраксин будет воевать против него лишь ради соблюдения приличий. Более того, хотя он очень боялся России, но вместе с тем и презирал русскую армию, считая её не более чем беспорядочной толпой. Однако его представления об этой военной силе, почерпнутые из бесед со старым фельдмаршалом Кейтом, который когда-то командовал ею, уже давно устарели. Он ничего не знал ни о реформах 1756 г., ни об изменениях в её численном составе. Ему удалось передать эту неосторожную самоуверенность не только своему окружению, но также жителям и властям Восточной Пруссии. Фридрих оставил Левальду всего лишь 19.400 чел. регулярного войска. Правда, корпус принца Гессен-Дармштадтского, расквартированный в Прусской Померании для наблюдения за шведами, мог служить Левальду резервом, однако нехватка войск в Центральной Европе почти сразу заставила короля отозвать этот корпус в своё распоряжение. Таким образом, вслед за Восточной Пруссией он оставил без защиты и Померанию, обнажив обе свои балтийские провинции! У Левальда не было иного выхода, как пополнять свои силы из местных ресурсов. В 1756 г. он призвал под знамёна всех рекрутов, включил их в гарнизонные полки и поставил под начало отставных офицеров, которые принялись учить их, снабдив ружьями, присланными из Берлина.

Всего таких полков было три, но солдаты в них оставались не обученными, а офицеров было бы правильнее называть инвалидами. В своей безумной рекрутчине, которая буквально опустошала всё его государство, Фридрих ухитрялся ставить на поле битвы эти полки из гарнизонов в самый центр, используя их или в резерве, или во второй линии.

Кроме гарнизонных полков существовала ещё и ландмилиция, этот предок ландвера 1813 года, образовавшаяся ещё до возникновения самого королевства, в эпоху герцогов. Фридрих I предполагал сделать службу в ней всеобщей повинностью, но пришлось ограничиться лишь жителями городов и больших селений. Такое ополчение горожан и крестьян почти сплошь состояло из пехоты с очень незначительной кавалерией. Король-капрал, отец Фридриха II, посчитал, что рядом с его блестящими линейными полками эта ландмилиция являет собой слишком жалкое зрелище, и поэтому она была почти упразднена. Но в последние десять лет своего правления он пытался преобразовать её. За весь королевский период существовало всего четыре полка ландмилиции в Бранденбурге, Померании, Магдебурге и Восточной Пруссии. Два последних в какой-то мере участвовали в Семилетней войне, один против шведов, другой против русских. Но пока все они числились только на бумаге, хотя уже были укомплектованы офицерами, унтер-офицерами и барабанщиками, уволенными из действующей армии большей частью по увечью и состоявшими на половинном жалованье. В Восточной Пруссии полк ландмилиции носил имя своего полковника — фон Хюльзена. Он имел только один батальон и был сразу же послан в гарнизон мемельской крепости. Левальд занялся реформированием ландмилиции и образовал в пограничных округах 5–6 рот и присоединил к ним также ландгусар и егерей.

Благодаря его настойчивым действиям было поставлено в строй 2214 ополченцев для службы на границе против нерегулярных войск, русских мародёров и всяческих шаек. Это ополчение не было постоянно действующим, его собирали лишь по сигналу набата. За нехваткой офицеров даже в гарнизонных полках на их места назначали старых дворян, состоятельных арендаторов и увечных унтер-офицеров. Во главе этого ополчения был поставлен отставной эскадронный командир Катаржинский де Гуттек. Поскольку провинцию населяли две нации — литовцы на юге и немцы на остальной территории, у них несколько отличалась форма: белая с синими отворотами для литовцев, голубая или серая с белыми отворотами у немцев. Военная форма уже по понятиям того времени была абсолютно необходима, так как без неё любой участник военных действий считался взбунтовавшимся крестьянином, что провоцировало репрессии неприятеля.

Жители пограничных областей в случае приближения врага подлежали поголовному призыву под началом лесников. Скорее всего, у этих крестьян не было военной формы, поскольку им предписывалось вооружаться не только ружьями и мушкетами, но также косами и вилами. Их оповещали колокольным звоном, верховыми нарочными и прочими сигналами — горящими смоляными бочками и факелами на шестах из пучков соломы. Впрочем, роль такой мобилизации для военных действий была очень невелика, она только раздражала русские войска.

Несколько полезнее оказалось городское ополчение. В Кёнигсберге все горожане были разделены на две категории: регулярных и резерв. Из первой составилось десять рот общей численностью 3 тыс. чел. и один эскадрон (150 чел.). Пехотинцы получили вместо ружей мушкеты. Кавалеристы, набранные из мясников, пивоваров, лавочников и извозчиков, были вооружены саблями и пистолетами. Это оружие поставлялось королевскими или городскими арсеналами или же подлежало реквизиции у местных жителей. Что касается резерва, куда входили «все способные двигаться», то там приходилось довольствоваться шпагами, косами, вилами, а подчас и кочергами. Добавим к этому, что далеко не всем игра в солдаты доставляла удовольствие. Университет, типографии, издательства, учителя танцев, городское дворянство, королевские чиновники, духовенство, адвокаты, то есть все пользовавшиеся привилегиями, подали жалобы. Одних под благовидным предлогом удовлетворили, другим же пригрозили штрафами и даже тюрьмой. Жителям раздавали оружие и в некоторых незащищённых городах, как, например, в Тильзите.

Во всей Восточной Пруссии было всего три крепости: Пиллау, Мемель и Кёнигсберг — и укреплённый мост в Мариенвердере на Висле, вооружённый двумя старыми железными пушками при двух отставных солдатах. Сколько-нибудь важное значение имел только Кёнигсберг, защищённый непрерывным поясом укреплений с 32 бастионами, цитаделью и отдельным фортом Фридрихсбург. Левальд едва успел привести в порядок лишь эту крепость, на две другие у него не оставалось времени.

Напрасно пытался он использовать все доступные средства — складывавшаяся ситуация не предвещала ничего хорошего. Вместо подкреплений король мог помочь только ценными советами, да ещё тем, что облёк его неограниченной диктаторской властью над всей провинцией, предписав никогда не собирать военный совет.

Наконец, уже избавившись от своих политических иллюзий, Фридрих повелел Левальду произвести мобилизацию всех войск ввиду неизбежного, по полученным достоверным сведениям, русского вторжения. В заключение он писал: «Я полагаюсь на вашу осмотрительность, опыт и разумные решения, однако вы не должны ни щадить русских, ни вступать с ними в переговоры (nicht schonen, noch marchandireri)… Если они вторгнутся в Пруссию, без промедления вцепляйтесь им в загривок и хорошенько отлупите их. …Я припоминаю, что фельдмаршал Кейт почитал наилучшим в качестве доброй пощёчины начинать с кавалерийской атаки на их фланги и, опрокинув оные, пробивать в каком-либо месте пехотное каре, после чего всё и будет покончено, поелику они придут тогда в совершенное замешательство и останется лишь взять как можно больше пленных и отправить к неприятельскому командующему барабанщика с предложением присылать парламентёров и деньги на содержание пленных…»[74].

Таким образом, Левальду оставалось только позаботиться о будущих пленных. И когда он в соответствии с приказом короля двинулся к границе, то оставил губернатору Кёнигсберга полковнику Путкаммеру инструкции, которые при всей осмотрительности и разумности были исполнены презрения к русской армии, особенно к её нерегулярным войскам: «Хотя, по всей очевидности, у Кёнигсберга могут появиться только калмыки, казаки и прочие, подобные им, г-ну полковнику надлежит принять такие же меры, как если бы на их месте были те, кто может отважиться на штурм города… Необходимо также требовать от господ офицеров постоянной бдительности и понимания того, что даже двадцать человек, если они исполняют свой долг, могут не бояться тысячи казаков». Одновременно он поручил нескольким курляндским офицерам, состоявшим на прусской службе, и среди них графу Дона и генералу Лоттуму, переодевшись, побывать на русских квартирах и доставить ему точные сведения о передвижении неприятеля.

В апреле 1757 г. Апраксин перешёл Двину и произвёл в своей главной рижской квартире общий смотр войскам. На этот воинский праздник он пригласил дам и всё высшее общество — городские стены, окна и даже крыши домов были переполнены зрителями. Под всеобщие приветствия полки промаршировали стройными рядами. Проходя, офицеры салютовали шпагами, знамёна склонялись. На всех солдатах были аккуратные мундиры, сверкало начищенное до блеска оружие и снаряжение. Поверх шляп красовались зелёные ветки, а на головах гренадер покачивались пучки перьев. «Великолепное зрелище» — так отозвался об этом смотре начинавший свою военную карьеру поручик Архангелогородского полка Болотов.

В мае Апраксин «для прикрытия магазинов» занял Ковно на Немане, а русский авангард Броуна (15 тыс. чел.) — Митаву. Лопухин и основная часть армии (32 тыс. чел.) сосредоточились вокруг Риги. Румянцев с 4 тыс. кавалерии перешёл Двину у Динабурга. Салтыков командовал «десантным отрядом» в Ревеле (10 тыс. чел.), который морем должен был отправиться к берегам Пруссии. Ещё 17,5 тыс. чел. задерживались у Дерпта и Пскова. Генерал-майор Кастюрин, бригадир Краснощеков, майоры Гаке и Суворов ещё только подходили к Вильне. Если не считать нерегулярных войск, то вся эта масса вследствие множества impedimenta[75] двигалась довольно медленно — не более 10–12 км в день. Уже начали чувствоваться все затруднения со снабжением такой армии в подобной стране; недостаток скота восполнился ожидавшимся из Украины только в сентябре. Кроме того, в это время полагалось соблюдать пост, и на маршах это истощало людей. Апраксин писал в Конференцию: «Правда, указом блаженной и вечно достойной памяти императора Петра Великого повелевается солдат в том случае (во время похода. — Д.М.) в пост мясо есть заставлять, но я собою силу этого указа в действо привести не дерзаю <…>, но нужно для их выздоровления сей способ употребить, ибо в сей земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем и питаются»[76]. Как видим, даже по такому второстепенному делу главнокомандующий должен был сноситься с Конференцией. Эта последняя передала его донесение на усмотрение императрицы, которая переадресовала его Святейшему Синоду. Синод дал своё согласие, но оно прибыло лишь после Петровского поста, в июне 1757 г.

Только 23 июня левое крыло русской армии, составлявшее её авангард, под командованием Фермора выступило из Полангена и перешло прусскую границу. 30-го оно сосредоточилось у Мемеля. Почти одновременно появилась и эскадра Вальронда, состоявшая из шести судов с бомбардирскими орудиями.

Появление длинных донских пик уже вызвало панику среди прусского населения. Несмотря на призывы Апраксина щадить мирных жителей, донцы повсюду грабили скот, лошадей и даже уводили людей. Крестьяне со своими стадами прятались в лесах, а чиновники, забрав документы, укрылись в Мемеле. Эта крепость с обветшалыми укреплениями имела 80 разнокалиберных орудий, её гарнизон состоял всего из одного батальона.

Апраксин предполагал начать кампанию со взятия Мемеля. К этому его побуждала слабость оборонительных средств крепости и пассивность Левальда. Однако противные ветры задерживали в Виндаве[77] эскадру Льюиса, перевозившую корпус Салтыкова и осадную артиллерию. Задерживался и Фермор, который должен был принять командование левым флангом.

8 июня Апраксин приказал ему: «Прибыв в Мемель, через обсылку сдачи города требовать, с таким подтверждением, что в противном случае никто пощажен быть не имеет. Если же (Фермор) какого сильного сопротивления тамо нашёл бы, то в таком случае, заняв свой пост, ожидал бы осадную артиллерию и велел бы из галер в способных местах казаков на берег высаживать и набеги даже до ближних к Кёнигсбергу мест чинить, и, таким образом, по прибытии осадной артиллерии формальную атаку чинить»[78]. Фермор имел тогда свою главную квартиру в Либаве (Курляндия). Он отвечал, что у него всего семь пехотных полков общим числом 321 офицер и 8281 солдат вместо 27 тыс., назначенных для него Апраксиным, и поэтому нужно ещё подождать.

13 июня Салтыков высадился в Либаве, люди его были измучены штормами, две галеры потеряны. На следующий день он уже переправил на берег осадную артиллерию, и тогда же прибыл Краснощеков с 1800 казаками. Пехотным полкам ещё пришлось дожидаться своих пушек и обозов, которые флот доставил только 21 июня. Теперь уже можно было начинать осаду. 20 июня выступил авангард Фермора, а затем и его основные войска, разделённые на три бригады, всего 16 тыс. чел. вместо 27 тыс.[79] Шедший впереди авангарда с летучим отрядом из 700 казаков и гусаров генерал-майор Романиус должен был распространять воззвания к населению. Тем, кто не окажет сопротивления и подчинится, были обещаны императорская милость и защита. Начальникам разведки рекомендовалось брать заложников из высших слоёв и не трогать всех остальных; если же население будет сопротивляться, реквизировать скот и имущество, но не жечь деревни[80].

В шесть часов утра 30 июня военные действия начала эскадра Вальронда. Это были первые выстрелы русско-прусской войны. Осаждающие приступили к бомбардировке города и цитадели с моря. В Мемеле сразу возникло несколько пожаров, но их быстро потушили.

Тем временем командовавшие сухопутными силами Фермор и Салтыков, произведя рекогносцировку, пришли к заключению, что штурм крепости невозможен и нужно приступить к правильной осаде.

После нескольких часов жестокой канонады Фермор отправил к коменданту парламентёра, но подполковник фон Руммель от переговоров отказался и зажёг предместья.

При свете пожара русские генералы определили места для своих батарей, и всю ночь продолжалась работа по их установке. В шесть часов утра 1 июля осадные мортиры и гаубицы поддержали огонь морской артиллерии.

К утру 2 июля на такую ничтожную дыру, каким был Мемель, было потрачено уже 982 снаряда. Гарнизон довольно активно отвечал, но не мог принести особого вреда неприятелю ни на суше, ни на море. Русские начали рыть траншеи и подводить апроши[81]. 3-го числа фон Руммель запросил разрешения отправить курьера к Левальду на предмет сдачи крепости, но Фермор не согласился на это. Осадные работы быстро продвигались, сила огня не ослабевала, и фон Руммелю пришлось поднять белый флаг. Предложенные им условия сдачи были, по выражению г-на Масловского, «в высшей степени дерзки»: свободный пропуск всего гарнизона с воинскими почестями, а также гражданских властей, денежной казны и вообще всего государственного имущества. Фермор согласился только на свободный выход гарнизона при оружии, но без почестей. Фон Руммель сдал крепость и занял своим гарнизоном Лабиау.

5 июля Фермор вступил в Мемель и на следующий день отправил донесение Апраксину, который выразил недовольство слишком мягкими для неприятеля условиями. И на самом деле, гарнизон из 800 человек, противостоявший 16 тысячному корпусу и подвергавшийся бомбардировке с суши и моря, не имел иного выхода, как сдаться на милость победителя. Нельзя было выпускать этот батальон, который Левальд хотел сделать ядром будущего ополчения. Успех Фермора отнюдь не стал славной победой: крепость сдалась лишь после бомбардировки, апроши оказались бесполезными. Не имело ни малейшего смысла держать здесь все 16 тыс. чел., вполне хватило бы и половины того, а остальных, в особенности казаков, лучше было использовать для других целей.

При вступлении в город Фермор приказал отслужить в лютеранской церкви благодарственный молебен. Эту неприятную для прусского верноподданного обязанность исполнил настоятель Вольф. Для своей проповеди он взял плач Иеремии на развалинах Иерусалима[82]. Сограждане оценили такую смелость, да и сам Фермор не осудил его. Затем чиновникам и всем жителям города пришлось принести присягу на верность императрице Елизавете, поскольку подразумевалось, что завоёванное останется теперь в её владении. Фермор занялся возвращением разбежавшихся горожан, измерением глубин в порту, восстановлением укреплений, доставкой припасов и реквизицией лошадей, которых так не хватало русской армии. Главнокомандующий приказал оставить в Мемеле гарнизон и часть эскадры, а другие корабли должны были крейсировать у прусских берегов. Фермору же надлежало незамедлительно идти на Тильзит.

Хотя авангард выступил уже 21 июля, сам он покинул Мемель лишь 26-го. Стояла удушающая жара, как это нередко случается в местах, отличающихся чрезмерным перепадом летних и зимних температур. Чтобы поберечь людей, Фермор запретил проходить более двадцати километров в день, что надлежало делать в два приёма — после двух часов ночи и после пяти вечера. 27 июля у Тильзита появился казачий разъезд, захвативший одного припозднившегося горожанина. 29-го поручик Владимирского полка передал требование сдать город и крепость на капитуляцию. 30-го Фермор мог уже видеть городские стены собственными глазами. Укрепления здесь были в ещё худшем состоянии, нежели мемельские; в гарнизоне насчитывалось всего четыре роты ополчения, и он даже не пытался оказать сопротивления. В миле от Тильзита Фермора встретила депутация духовенства и городских властей, которая «нижайше просила его взять город под своё покровительство и в знак покорности тут же принесла присягу на верность царице». Фермор отвечал на это с изысканной любезностью. На следующий день, 31 июля, русский авангард вступил в город. Гренадеры встали на посты при пушках по всем площадям. Гражданская гвардия Тильзита с оружием продефилировала перед ратушей и приняла присягу. В церкви отслужили благодарственный молебен и была произнесена проповедь о милосердии Господнем. Все чиновники, все пасторы окрестных приходов, все обыватели мужского пола старше пятнадцати лет, независимо немецкой или литовской расы, должны были принести присягу. Фермор несколько дней занимался делами в завоёванном городе и работами по улучшению мостов через Неман, для чего использовались местные жители, а также устройством госпиталей и пекарен. Только 10 августа основные силы смогли перейти на другой берег. К середине месяца прусский орёл был сбит со всех зданий и заменён царским гербом. Тильзит стал русским городом. Ополчению предписывалось сдать оружие; все собрания жителей, безусловно, воспрещались.

Пока правое крыло русской армии завоёвывало северо-восточную часть Пруссии от Мемеля до Тильзита, основные силы под командованием Апраксина и Лопухина разворачивались для наступления на вражескую территорию. Переход через Неман продолжался с 28 июля до 1 августа. Переправа чрезвычайно замедлялась нагромождением повозок и багажей и недостатком съестных припасов. Вся эта «Великая Армия» разделялась на три корпуса: Фермора, Лопухина и Броуна. Передовые отряды казаков и гусар должны были опережать её на один день. Основной удар намечался по Гумбиннену — главному городу литовской части Восточной Пруссии. 1 августа войска перешли границу у Вержболова (Вирбаллена), и кавалерия рассыпалась по окружающей местности. Болотов пишет:

«Вход в неприятельскую землю производил во всех нас некое особливое чувствование. «Благослови, Господи, — говорили мы тогда между собою, имея под ногами землю наших неприятелей, — теперь дошли мы наконец до прусской земли! Кому-то Бог велит благополучно из неё выттить и кому-то назначено положить в ней свою голову!» Мы нашли места сего королевства совсем отменными от польских. Тут господствовал во всём уже совсем иной порядок и учреждение: деревни были чистые, расположены и построены изрядным образом, дороги повсюду хорошие, и в низких местах повсюду мощеные, а инде возвышенные родом плотин и усаженные деревьями. Одним словом, на все без особливого удовольствия смотреть было не можно. Сверх того, как тогда не делано было ещё никакого разорения, то все жители находились в своих домах и, не боясь нимало нас, стояли все пред своими домами, а бабы и девки наполняли ушаты свежей воды и поили солдат мимо идущих. Одним словом, казалось тогда, что мы не в неприятельскую, а в дружескую вошли землю»[83].