Глава девятая Русская армия после Цорндорфа

Глава девятая

Русская армия после Цорндорфа

В кампании 1758 г. Фермор не проявил себя великим полководцем. Он не решался атаковать Дону до соединения его с Фридрихом II, распылил свои силы по всему правому берегу Одера от Кюстрина до Шведта и способствовал их дальнейшему раздроблению, посылая Румянцева на север, а когда тот самовольно возвратился, неоднократные приказы главнокомандующего оставляли его в бездействии у Шведта. Окажись Румянцев при Цорндорфе, полный разгром Фридриха II был бы неминуем. Когда Фермор снял осаду Кюстрина и занял позицию к югу от Цорндорфа, он ничего не сделал для того, чтобы не дать противнику переправиться через Митцель. Отослав не только Румянцева, но и почти всю лёгкую кавалерию, Фермор лишился разведок, и появление прусского короля было для него чуть ли не полной неожиданностью. Он не сумел правильно распределить свою полевую артиллерию: загромоздил пушками левый фланг и обнажил правый. Но в двух отношениях Фермор заслуживает похвалы: во-первых, за выбор позиции на высотах, с которых его так и не могли сбить; во-вторых, за быстрый поворот фронта, благодаря чему армия оборотилась лицом к наступавшему с юга противнику.

Почти в самом начале баталии главнокомандующий внезапно исчез, и все действия войск лишились общего руководства — отсюда и те несогласованные дерзкие атаки сначала на правом, а потом на левом фланге, окончившиеся разгромом пехоты; отсюда бездействие левого крыла во время боя на правом и та вялость второй линии правого фланга, когда погибала первая. Только после жестоких испытаний этого дня у почти уже побеждённого Фермора вдруг открылись таланты тактика. Колебания и робость вдруг сменились на другой день быстрыми и твёрдыми решениями. И, наконец, отважная диверсия 27 августа, которая переросла во внушительное и почти триумфальное отступление.

Хотя Фридрих II и зачислил Фермора в «дурные генералы», но по всем указанным причинам он не так уж и плохо выглядит в русской военной истории, и его можно поставить между победителем при Грос-Егерсдорфе Апраксиным и кунерсдорфским триумфатором Салтыковым. Цорндорф — битва с неопределённым исходом, то ли победа, то ли поражение, но любая армия могла бы золотом начертать её на знамёнах своих полков.

Сцены замешательства, грабежа и пьянства, порочащие добытый успех, можно вменять лишь нескольким батальонам того самого корпуса, в котором никогда с самого его основания не было порядка и дисциплины. На протяжении всего сражения русский пехотинец проявил неколебимую стойкость и героическую храбрость; кавалерия, хотя и в малом числе, была отважна и предприимчива. Артиллерия, несмотря на пороки организации, неизменно сохраняла своё превосходство над прусской и даже над всеми другими армиями той эпохи.

Русская армия, как мы видели, внушила теперь уважение тому самому прусскому королю, который до сих пор выказывал по отношению к ней одно лишь презрение.

«Сам король ужаснулся, увидев, с какой непоколебимостью и неустрашимостью дралась наша пехота, и пруссаки сами в реляциях своих писали, что нас легче побивать, нежели принудить к бегству, и что солдаты наши дают себя побивать при своих пушках и бочках с вином, и что простреливание человека ещё недостаточно к совершенному его низложению. Словом, все пруссаки с сего времени начали уже иначе думать о наших войсках и перестали солдат наших почитать такими свиньями, какими почитали они их прежде»[194].

Однако царское правительство отнюдь не выказывало этой армии всей той благодарности, которой она, несомненно, заслуживала. В реляции Фермора от 26 августа проскользнула такая фраза: «…и аще бы солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина потаенно сверху одной чарки, которую для ободрения выдать велено, не пили, то бы можно такую совершенную победу над неприятелем получить, какова желательна…»[195] Он имел, конечно, в виду те позорные сцены, которые происходили на левом фланге. Конференция потребовала разъяснения этих загадочных слов. В чём заключались эти акты неповиновения? О каком вине идёт речь? Фермор был вынужден прислать дополнительные объяснения, в которых обвинил ослушников ещё и в грабеже казённых денег. В результате его обвинений появился царский манифест к армии, составленный в самых жёстких, но совершенно несправедливых выражениях, поскольку ни Фермор, ни царица не делали никакого различия между отдельными корпусами. В манифесте от 13 сентября 1758 г., обращённом к «нашему вернолюбезному ныне в походе находящемуся регулярному и нерегулярному войску», после краткой похвалы за «храбрость и неустрашимое мужество» говорится следующее:

«Но как притом, к крайнему сожалению и гневу Нашему, слышим Мы, что в то самое время, когда победа совсем на нашей стороне была, и неприятель, поражённый, в великом смятении бежал, некоторыми своевольными и не наказанными токмо, но мучительнейшей смерти достойными, солдатам не токмо голос к оставлению победы и к отступлению назад подан, но число сих своевольников так бы умножилось, что они, отступая, неминуемо и многих других, в твёрдости ещё пребывших, — в бег с собою привлекли, определённым от Нас, по дарованной Нам от самого Бога власти, — командирам ослушны явились и в то время за мерзкое пьянство принялись, когда их долг, присяга и любовь к отечеству кровь свою проливать обязывала. Велик и праведен Наш гнев, когда Мы только об оном ослушании рассуждаем, оный ещё гораздо большим становится, когда при том все пагубные последствия становятся, то Мы об них распространяться не хотим. Каждый солдат теперь, конечно, сам чувствует и обличается совестью, что, ежели б всякий должность свою исполнял и места своего не покинул, неприятель, и без того побеждённый, был бы совсем истреблен, и теперь ни новых нападений от него ожидать или ни к новым сопротивлениям готовиться, но во всяком спокойствии и безопасности приятно токмо плоды собирать осталось бы. С трепетом и ужасом долженствует каждый помышлять, что наибольший в нашей армии урон причинен не от неприятеля, но токмо от помянутого ослушания, ибо бегущим же вслед их или по тем, кои, оставшись на месте, в непоколебимой твердости бесчестный и поносный их побег прикрывали и победу одержали, и кои славным навеки примером верности к своему государю и отечеству в незабвенной памяти пребыть, а не мишенью, своевольной и наказания достойной стрельбе, — служить имели»[196].

Пусть читатель только вообразит себе оторопь казаков и гренадер, когда им зачитывали эту проповедь с бесконечными и выспренно-непостижимыми для них фразами, в которых бесконечно повторялось о «матерном соболезновании» и «праведном и неизбежном наказании Господнем». Я не предлагаю сравнивать подобный манифест с бюллетенями Наполеона к Великой Армии, но подобный стиль российской канцелярии в век Фридриха Великого неопровержимо свидетельствует о том, что елизаветинской России ещё предстоял долгий путь, прежде чем она сможет называться истинно европейской страной. И если русская армия была уже способна сражаться с войсками Фридриха II, то её канцелярские бюрократы, да и сама царица, оставались по своему литературному и умственному развитию на уровне византийских логофетов[197].

Не чуждый культуре Фермор, наверно, лишь пожимал плечами, читая этот манифест. Однако, как царедворец, он приказал: «Списать верные копии, в каждую роту по экземпляру отдать, с таким именно подтверждением, чтобы всякий ротный командир в обыкновенные дни, после артикулов[198], оную в своём присутствии каждый для лучшего солдатам (понимания) в периоды толковать велел, или самим толковать, ибо таким образом (Государыни) соизволение исполнено было бы, а те, которые за ослушание и продерзости, внутренне угрызая совесть, восчувствуя и признавая своё преступление, поправиться могут»[199]. Этот идиотический текст также был включен в приказ по армии, и дважды в неделю его зачитывали и объясняли во всех ротах.

Г-н Масловский возмущается тем, что Фермор не чувствовал всей унизительности этого для солдат и не смог защитить их честь. Будучи весьма обходителен с кёнигсбергскими дворянчиками и университетскими профессорами, он пренебрежительно отнёсся к героям Цорндорфа, да ещё своими педантскими предписаниями только усугубил свалившиеся на них из Петербурга несправедливые упрёки. Масловский приводит выражения манифеста, чтобы указать на «несимпатичные черты» характера Фермора. Но ведь легче всего обвинять командующего за то, что он немец. Разве наиболее вероятный автор этого манифеста — секретарь Волков, а также подписавшие его министры и генералы[200], да и сама императрица, тоже были немцами?

Более всего Конференция была возмущена пропажей войсковой казны, оставленной в овраге на поле битвы и составлявшей всего-то около 30 тыс. руб. Фридрих II упрекал за её разграбление своих солдат, а Конференция и Фермор — своих. Очевидно, по приказу из Петербурга главнокомандующий велел поголовно всех обыскать, даже корпус Румянцева, не участвовавший в битве и присоединившийся к армии лишь в Ландсберге. Это было невиданное до тех пор унижение воинской чести и человеческого достоинства.

Получалось так, что по сравнению с несколькими разбитыми винными бочонками и пропавшими пакетами бумажных денег[201] поразительная стойкость пехоты Любомирского, Уварова и Леонтьева, подвиги конницы Демику, отвага артиллеристов и вообще вся кровь, пролитая во славу русского оружия, — всё это не имело никакого значения.

Столь жестоко униженная армия не получила никакой награды. Фермор в некотором смысле признал своё отсутствие или даже бегство в самый критический момент, поскольку он не смог указать на лучшие полки и отличившихся людей. Он представил к награде только тех, кто вместе с ним (после его возвращения на поле битвы) участвовал в восстановлении порядка: генералов Мордвинова, Фаста, Языкова, Демику, Дица и артиллерийского генерала Нотгельфера. Один только князь Любомирский просил наградить командира славного 3-го Гренадерского полка полковника Брандта. Про donativum[202] для тех полков, которые дрались лучше всех, не было и речи; всю армию поставили в один позорный и опальный ряд вместе с Обсервационным корпусом, словно побеждённую по её собственной вине.

Петербургский двор столь же несправедливо согласился с версией Фридриха II, то есть признал, что при Цорндорфе победили пруссаки. В европейских канцеляриях это называли Фюрстенфельдской битвой, хотя городок Фюрстенфельде отстоит от места сражения на семь километров.

Австрийский агент граф де Сент-Андре в своих донесениях пишет о «баталии при Фюрстенфельде» как о поражении русских, хотя за ходом сражения сам он наблюдал лишь издали. Точно так же и французский посланник маркиз де Лопиталь, признавая «доблесть русских войск», «их стойкий отпор прусскому королю», всё-таки приписывает победу Фридриху II, хотя «ему пришлось дорого заплатить за это». Кардинал де Берни в ответе де Лопиталю выражает надежду, что царица не упадёт духом: «Всякому ведомо, сколь переменчивы успехи оружия; все державы, в нынешнюю войну вовлечённые, попеременно добивались и триумфов, и терпели поражения»[203].

Однако Елизавета выказывала всё ту же твёрдость и всё то же горячее стремление продолжать войну. Доктор Пуассонье смог наконец обследовать её состояние и посылал в Версаль успокоительные бюллетени о здоровье императрицы. Молодой двор не разоружался, но не имел никаких возможностей что-либо предпринять.

Как же воспользовался Фермор отсутствием Фридриха II, занятого тогда Лаудоном? 30 сентября мы видим всю русскую армию у Старгарда, иначе говоря, он как будто возвратился к мысли о наступательных действиях в Померании, то есть на второстепенном театре, где можно было добиться хоть каких-то успехов, но лишь после соединения со шведами. В Старгарде армия оставалась до 18 октября. Конференция настоятельно требовала от Фермора наступления на графа Дону, но он отговаривался тем, что ему неизвестно, где находятся пруссаки, а у него самого недостаёт артиллерийских припасов. Однако и Дона сначала был ничуть не лучше осведомлён о русских войсках. Кордоны и набеги казаков не позволяли ему добывать хоть какие-то сведения. Утром 3 сентября он поставил свои ретраншементы у Паскруги против устроенных русскими укреплений, чему весьма способствовал утренний туман. Затем сразу же последовала артиллерийская перестрелка. В 9 часов утра Дона двумя колоннами атаковал позиции Румянцева. После горячей схватки он был отбит, и казаки преследовали его до самой Пирицы.

Тем временем доставленный из Пиллау по морю русский корпус генерала Пальменбаха высадился под Кольбергом и осадил его. Этот важный морской порт перекрывал сообщение между Вислой и Одером и не позволял овладеть Прусской Померанией. В 1807 г. Кольберг тридцать пять дней выдерживал осаду французских войск Луазона и Мортье.

В 1758 г. эта крепость, занимавшая весьма выгодное положение, была сильно укреплена. Пальменбах, несмотря на подошедшее подкрепление и уже открытую траншею, в ночь на 29 октября снял осаду и 8 ноября соединился с Фермором в Темпельбурге.

Российский главнокомандующий, невзирая на настоятельные требования Кауница о присылке 30 тыс. русских в Силезию, считал кампанию 1759 г. уже закончившейся. Он реорганизовал свои войска и заместил раненых и пленённых генералов новыми командирами. Армия отходила на Нижнюю Вислу. 26 ноября она переправилась через неё и встала на зимние квартиры.

Конференция опасалась за Восточную Пруссию, и было решено, что если возникнет необходимость уйти из этой провинции, то в ней «всё будет уничтожено и сожжено, а мужчины, годные к военной службе, уведены, дабы король прусский не смог рекрутировать там свою армию». Конечно, это была лишь угроза, попытка запугать Фридриха II и его предприимчивых генералов, так как было приказано сообщить об этих решениях командирам прусских аванпостов.

Сам Фермор занимался восполнением того урона, который потерпела его армия. Он требовал у Петербурга 422 офицера, 23 тыс. рекрутов и 6 тыс. лошадей.

Даже после производства в следующие чины гвардейских унтер-офицеров дворянского происхождения, а также ещё не служивших молодых дворян и только что выпущенных кадет удалось заполнить лишь половину офицерских вакансий. Что касается рекрутов, то они начали прибывать в армию только к концу 1759 г.

Фермор проводил также и реформу артиллерии. При Цорндорфе было потеряно 100 пушек, по большей части в полках. Теперь решили довести комплект полковой артиллерии до 208 орудий, а батарейной до 260 и заменить везде негодные пушки гаубицами. Фактически в наличии имелось соответственно только 181 и 105 орудий. Более всего недоставало артиллерийской прислуги, некомплект которой предполагалось восполнить формированием трёх артиллерийских полков. Однако даже в следующую кампанию они оставались только на бумаге.

В Петербурге были очень недовольны Фермором, особенно за те привилегии Восточной Пруссии, которыми она не пользовалась даже под властью своих королей. Кроме того, на него яростно нападали граф де Сент-Андре и принц Карл Саксонский. Фермору ставилось в вину то, что не была достигнута ни одна из целей прошедшей кампании — ни в Силезии, ни в Померании, ни в Бранденбурге. Критиковали также ведение денежных дел; наконец, признавалось вредным и то, что войсками православной царицы командовал протестант. Весной 1759 г. он был заменён родовитым русским аристократом — Петром Салтыковым.

Но и во всем мире также происходили немалые перемены. Скудные успехи всей кампании, поражения французов при Миндене и Крефельде (после успехов у Сандерсгаузена и Люттерберга[204]), потеря Огайо, Акадии[205], Шандернагора[206], бесплодность австрийской победы при Гохкирхене и бездействие шведов — всё это внесло в антипрусскую лигу семена раздора. Русские были недовольны австрийцами, которые не помогли им, а австрийцы — французами за их слишком частые поражения, так что русским даже пришлось оправдывать версальский двор перед Веной. Воронцов писал, что, несмотря на все неудачи, французы твёрдо стояли за продолжение войны. Однако кардинал де Берни стал подозревать всех союзников, и его даже обвинили в намерении заключить мир. 13 декабря 1758 г. он был заменён герцогом Шуазелем, не замедлившим подтолкнуть войну к дальнейшему развитию, — 30 декабря был заключен Третий Версальский трактат с Австрией, к которому впоследствии (7 марта 1760 г.) присоединилась и Россия.

Объединившаяся против Фридриха II Европа готовилась к новому и всеобщему напряжению своих сил.