Тучи собираются

Тучи собираются

Ранние средневековые ереси возникли, главным образом, из-за ошибочных спекуляций о теологических проблемах. Они появились и пустили корни в ходе споров где-нибудь в лекционном зале или в монастырской трапезной. В их основах нет морального протеста против поведения или правил Церкви. Возможно, светский мир долго ничего не слыхал о ересях, и они стали известны лишь тогда, когда дело было сделано; можно не сомневаться в том, что даже если бы ереси и проникли в светский мир, обыватели в девяти случаях из десяти не поняли бы тонкостей дискуссии или уловили бы лишь самые общие положения незнакомого учения. Как правило, те ученые, которые первыми засомневались в Церкви и ее догмах, позднее полностью признавали свои ошибки и искали прощения у Церкви, чтобы вновь попасть в ее лоно. Они не стали основателями каких-то новых движений, не основали новой школы мышления. Церковь по обыкновению налагала на них епитимью, и все дело забывалось. Так было с Годескалкусом в IX веке и с Беренгаром из Тура в XI. У каждого было по несколько последователей среди друзей, знакомых и учеников. Вильям Малсбери поведал нам, что Беренгар на смертном одре мучился угрызениями совести при мысли о том, скольких людей он сбил с пути истинного своими ошибочными теориями об истинном присутствии тела и крови Христа в причастии и о пресуществлении.[23] Однако люди мало знали о таких вещах, да они их и не интересовали. Ересь еще не стала орудием, направленным против Церкви.

В этой связи стоит процитировать отрывок из работы Генри Адамса, который со своей удивительной способностью понимать средневековый ум демонстрирует читателю академический характер ранних ересей. Адамс описывает спор в школе между Вильямом Шампо и своим блестящим юным учеником Абеляром.

Вильям, умело использующий для иллюстрации своих утверждений истинную сущность маленькой хрустальной пирамидки, которая лежит перед ним на столе, защищает реалистическую позицию. Абеляр, номиналист, указывает, что если реализм Вильяма довести до логического завершения, то он может свестись только к пантеизму.

«– …К вашему примеру… – заключает он, – человечество существует, таким образом, все оно – идентичное – присутствует в вас и во мне как подразделение неопределенного времени, пространства, энергии или вещества, которые и есть Бог. Мне не стоит напоминать вам, что это и есть пантеизм, и если Бог есть единственная энергия, то свободная воля человека ограничена свободной волей Бога. Существование Церкви бессмысленно, человек не может отвечать за свои поступки – ни перед Церковью, ни перед государством, и, наконец, хоть и против воли, я должен ради собственной безопасности передать этот разговор архиепископу, который – и вам это известно лучше меня – доведет дело до вашей изоляции. Если не хуже…

– … Ах, – снова присоединяется к беседе Вильям, – вы торопитесь, мсье дю Палле, превратить то, что я привожу в пример для аналогии, в еретический аргумент против моей персоны. Разумеется, вы вольны следовать курсом, который выбрали, но я хотел бы предупредить вас, что он заведет вас слишком далеко. И я все-таки задам вам еще один вопрос. Понятие, о котором вы толкуете, этот образ, существующий в уме человека, Бога или в сути какой-то отвлеченной вещи… – правда, я и не знаю, где искать его, – оно само реально или нет?

– Вообще-то я воспринимаю его как реальное.

– Нет, мне нужен точный ответ – да или нет?

– Distinguo… Определенно… Я должен пояснить.

– Не нужны мне пояснения. Вещество или есть, или его нет. Выбирайте!

На это Абеляр не мог ответить ни «да», ни «нет», ни вообще отказаться от ответа. Впрочем, похоже, он все-таки отказался отвечать, но, надо полагать, он нашел решение спора в личном поединке и ответил…

– Стало быть, да.

– Отлично! – вскричал Вильям. – А теперь давайте посмотрим, как ваш пантеизм отличается от моего. Мой треугольник состоит в виде реальности или в том, что наука назвала бы энергией, существующей вне моего разума, в Боге, и воздействует на мой разум словно через зеркало – как треугольник действует на хрусталь, на его форму, придающую пирамиде энергию. Вы говорите, что ваш треугольник – тоже энергия, однако он же – суть моего разума; вы всовываете его в разум как составную часть зеркала. Таким же образом энергия или необходимая правда составляют неотъемлемую часть Бога. К каким бы уловкам вы ни прибегали, рано или поздно вам придется согласиться, что ваш разум идентичен сущности Бога, во всяком случае, пока дело касается этого понятия. А что касается доктрины Истинного Присутствия, я могу все объяснить архиепископу, и даже ваш донос на меня.

Давайте предположим, что Абеляр придерживался противоположной точки зрения и сказал: «Нет, моя идея – это всего лишь знак!» «Знак чего, скажите, ради Бога?» «Звука! Слова! Символа! Эхо моего собственного невежества». «Что ж, это ничего. Стало быть, правды, добродетели и благотворительности вообще не существует. Вы считаете, что существуете, но у вас нет способа познать Господа. Таким образом, для вас Бог не существует тоже, разве только как отклик вашего невежества. И, что больше всего задевает вас, Церкви тоже не существует, есть только ваша идея о некоторых индивидуумах, которых нельзя рассматривать как союз, и которые, как им кажется, верят в Святую Троицу, существующую лишь как слово или символ. Я не стану нигде повторять ваших слов, мсье дю Палле, потому что последствия этого будут для вас непредсказуемы. Однако мне совершенно ясно, что вы – материалист, а значит, судьбу вашу должен решать Церковный собор, если только вы не предпочтете обратиться к светскому суду».[24]

Цитируя лишь часть диалога, мы, разумеется, теряем общую нить разговора. Однако приведенный отрывок наглядно показывает, на что именно мы хотим обратить особое внимание. Мы четко видим, с какой легкостью чисто академическая дискуссия может и должна вторгаться в естественную теологию, и как ученый, придерживающийся определенной точки зрения, может внезапно затеряться в безвыходных лабиринтах ереси. Мы уже привыкли слышать, что Средневековье погрязло в интеллектуальной апатии и детских суевериях. Правда, естественно, в обратном, потому что XII и XIII века были временем беспощадного рационализма. Великолепие интеллекта ранней схоластики, размышления и возражения собственным доводам, непрекращающиеся дебаты, легкомысленные с первого взгляда софизмы, беспорядочный, какой-то неустойчивый блеск Абеляра, тяжеловесное учение Алана де Лилля – все это формировало обширное интеллектуальное движение, которое завершилось изумительным синтезом религии и философии в «Сумме» святого Фомы Аквинского. Сен-Бернар относился к Абеляру, как к змее в траве, как ко второму Арию, как к темному пятну на теле Церкви, и громогласно поносил безумие ученых. Но главным поводом для вражды был метод этого безумия; кстати, можно усомниться, что методы Фомы Аквинского производили на него лучшее впечатление, чем методы Абеляра.

Здесь очень важно заметить, что к великой средневековой инквизиции в качестве основного направления мысли и учения относились как к чему-то весьма незначительному.[25] Кого, как не Абеляра, можно было назвать Великим ересиархом? Это он следовал многим учениям, он блестящ и оригинален, у него множество врагов в самой Церкви. Однако несмотря на то что он часто бывал под подозрением и его даже признал виновным Церковный собор, он никогда не стоял в стороне от ортодоксального академизма. Если мы оглядимся по сторонам в поисках людей, осмеливавшихся выступать против Церкви, то обнаружим полубезумных фанатиков вроде Танкельма или Еона де Летуаля, безграмотных кликуш, которые бродили по стране и говорили (часто справедливо) о коррупции и невероятных богатствах Церкви. Во многих случаях новая ересь, которую предлагали такие люди (если, разумеется, у них, вообще, было что сказать), была ни чем иным, как выжившими языческими суевериями, с которыми отцы Церкви сталкивались еще в XI–XII веках и которые опровергали. Это был своего рода языческий фольклор, к которому парижские, например, ученые относились несерьезно, считая его сущим ребячеством, не достойным быть темой для обсуждения.

Но в поддержке движущей силы и придании в то же время чрезмерной важности этим фрагментам верований прошлого и заключалось, в основном, недовольство многим в институте Церкви. Временами эти популярные теории бывали не более чем искаженными церковными проповедями, временами люди, произносившие их, обвиняли церковный символизм в стремлении к идолопоклонству. Иногда они настаивали на том, что святые дары были неэффективными, потому что к ним прикасались недостойные священники. Их протест был, скорее, интеллектуальным, чем моральным.

«Крикуны в начале XII века, – говорит мистер Никерсон, – начали с поигрывания одними руками, как, например, Билли Сандей и его племя. Их шумные карьеры оставили едва заметные следы. В основном они критиковали Церковь за богатство и гордость, сравнивая их с нищетой ее Создателя и унижением, которому она учит».[26]

Однако было бы ошибочным предположить, что выживание ереси в Средние века было логичным исходом интеллектуального возрождения в XI–XII веках. Главное течение средневековой мысли устремлялось в основном к широкому каналу ортодоксального католицизма. Наследие Средних веков – это наследие веры, и средневековые ереси ничего к этому не добавили. Корни средневековых ересей следует искать в коррупции, процветавшей в Церкви, а не в великом расцвете ума людей, живших в XI веке. Ни один средневековый еретик не оставил хоть сколько-нибудь заметного следа в литературе, философии или искусстве. Если попросить кого-нибудь составить список двадцати наиболее прославившихся людей в XI–XIII веках (прославившихся за особый ум, какие-то организационные качества или за художественные таланты), то выяснится, что в их число трудно включить хотя бы одного еретика.

И в самом деле, активность этих ранних еретических проповедников, каждый из которых устраивал собственный маленький водоворот ереси, направленный против Церкви, представляет небольшой интерес для историков, разве что как антисвященническая пропаганда. Такие люди, как Еон де Летуаль или Генри Лозанский существовали не для того, чтобы созидать, а для того, чтобы разрушать. Грубость их разоблачений, всегда негативный характер всего, что они говорили, стали причиной того, что их влияние было локальным и эфемерным. Однако в XII веке все эти мелкие ручейки ересей стали постепенно стекаться в два-три широких потока, каждый из которых обретал все большую движущую силу. Без сомнения, в каждом из них были элементы большей или меньшей враждебности к Церкви. Церковь была основой всего, и тот, кто критиковал ее богатство, тем самым обвинял ее священников, высмеивал ее Святые Дары.[27] Однако конструктивные философии, выдвинутые против католицизма многочисленными сектами, были совсем иными.