Предисловие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Предисловие

Добрая английская традиция, приверженцами которой мы стали не столько благодаря историческим книгам, сколько благодаря не слишком умным детским романам, научила нас бояться и ненавидеть инквизицию. Забыв о разделяющих нас трех веках, мы воображали, что этот общественный институт возник для того, чтобы противостоять героическому протестантизму Лютера; мы считали, что само слово «инквизиция» – это вежливый эвфемизм, к которому прибегают, чтобы, не говорить прямо о дыбе и тисках для сжимания пальцев; в наших глазах те, кто служил инквизиции, были прототипами Великого инквизитора из романа «Гондольеры», который объясняет, что старая няня находится в камере пыток, но тактично добавляет при этом, что «с нею все в порядке, ей принесли все газеты с иллюстрациями». Недавно такие авторы-некатолики, как мистер Турбервиль и мистер Никерсон, попытались более точно и справедливо объяснить читающей публике, что же представлял из себя этот ужасный суд. История инквизиции, ее размах, причины ее возникновения – все это можно найти в их трудах. Публика постепенно начинает постигать, что инквизиция не только не была создана для того, чтобы противостоять Реформации, а уже почти устарела ко времени ее возникновения и даже успела пережить свой расцвет (можно даже сказать – выжила), столкнувшись с уникальными условиями XVI века.

Хорошо бы какому-нибудь автору в Англии попытаться, как пытается в этой книге мистер Мейкок, исправить наши старые, зачастую преувеличенные понятия об инквизиции, проведя беспристрастное исследование ранней поры ее существования.

Автор-католик не стал бы писать об инквизиции, как о деле прошлом, потому что она существует до сих пор. Правда, сегодня она использует только духовное оружие, ее функции сводятся к функциям духовного тела; она посягает на свободу людей не больше, чем Арчский суд.[2] Следовательно, автор-католик должен указать, что этот общественный институт развивается вот уже несколько веков, что его нельзя считать изолированным явлением определенного исторического периода. Он должен четко отличать его истинные характеристики от мимолетных, его невольные допущения от его осознанных целей. Он должен рассматривать его как часть общего целого.

Неприязнь, испытываемую средним англичанином к инквизиции, можно выразить несколькими нравоучительными высказываниями, которые можно свести к следующим:

1. Церковь не должна ставить во главу угла некую догму, отступление от которой расценивается как ересь и становится причиной отлучения от Церкви.

2. Еще более недопустимо подкреплять духовное наказание отречением от Церкви любым светским наказанием, штрафами, заключением под стражу и т. д.

3. Особенно недопустимо придерживаться той точки зрения, что нарушение этой догмы – настолько серьезный проступок, что он может караться смертной казнью.

4. Ни один суд – ни церковный, ни светский – не может применять пытки.

Если разобраться, чем в общих чертах вызвана неприязнь к инквизиции, то сразу можно заметить, что причины недовольства стоят на разных уровнях. Утверждение 1 не примет ни один католик любой эпохи. Утверждение 4, с моей точки зрения, в наши дни принимает большинство католиков, равно как и не католиков. Но неверно было бы говорить, что пытки в наши дни вообще не применяются в цивилизованных странах. Нельзя забывать о допросах третьей степени, то есть с применением пыток. Несмотря на это, в современном мире популярна точка зрения, согласно которой физические пытки ни в каком случае нельзя применять для установления истины. Утверждения 2 и 3 более спорны, одной фразой их не опровергнуть.

Однако историческая перспектива четырех утверждений довольно интересна. Номер один – мечта журналистов, не имеющая, по сути, применения, – это измышление нашего века. Утверждение 2 было нехотя признано в начале прошлого века, когда католики обрели независимость. Доказательством тому, как это было нелегко, могут послужить мятежи Гордона. Утверждение 3 обрело силу в XVIII веке, когда суды присяжных отказывались выносить обвинительные приговоры по законам против папистов и нонконформистов и когда были отменены суды над ведьмами. Утверждение 4 было признано в XVII веке, точнее, в 1640 году. В долгие годы правления королевы Бесс, когда зародились унаследованные нами предрассудки против инквизиции, об этих четырех утверждениях не слыхал никто – ни католики, ни протестанты.

Невозможно вернуться мыслями так далеко назад в историю. Мозг пытается сделать это, но нервы сдают, воображение отказывается подчиняться рассудку. Почти также невозможно в Англии, во всяком случае, представить себя в атмосфере католического государства. Мы так привыкли (несмотря на унаследованный от предков эрастианизм) считать Церковь неким объединением в рамках государства, занимающим в нем определенное место, как, например, крикетный клуб или Ancient Order of Buffaloes, что мы и представить себе не можем государства, признающего независимое существование богооткровенной религии, которая считает существование Бога, единого в трех лицах, таким же бесспорным, как и то, что дважды два четыре. Мы не понимаем, насколько тесно в таком обществе интересы религии связаны с общественной моралью и общественным порядком; насколько естественно (и, можем добавить, справедливо) подозрение, что какая-нибудь тайная секта, нападающая на истины открытого богословия, нападает и на моральные устои всего общества.

Эти соображения применимы особенно к средневековой ереси, с которой инквизиция в первую очередь и должна была бороться. Когда были сделаны все возможные уступки в пользу популярного стремления мазать всех подозреваемых дегтем и всех еретиков стали называть манихеями (что так же верно, как называть всех социалистов большевиками), стало понятно, что, по крайней мере, средневековые еретики пытались извратить институт брака, а, к примеру, движения Амаури и Дучина подвергли серьезным нападкам основы сексуальной морали. Доктрина Уайклифа, согласно которой власть дается милостью Господней, что, в общем-то, свойственно философии манихейства,[3] не менее яростно нападает на основы общественного порядка. Ее приверженцы утверждают, что если человек, у которого вы снимаете жилье, совершил смертный грех, то вы не обязаны больше платить ему ренту. Существуют бесспорные указания на то, что манихейство породило в XVI веке анабаптистов.[4] Они были сожжены на костре в протестантской Англии, а дознание проводил Томас Кранмер.

Выходит, что средневековая инквизиция противостояла не столько теологической, сколько социальной опасности. Поэтому не стоит удивляться, что инквизиция не смогла, как это попытался бы сделать современный суд, провести четкое разграничение между теми, кто проводил в жизнь практические доктрины, и теми, кто занимался лишь их разработкой. Главным проступком, с точки зрения инквизиции, было пренебрежение к духовной власти, которое и вело к разработке всяческих доктрин. Идея свободы сознания значила для инквизиторов не больше, чем для Кальвина, однако поскольку она воздействовала на душу, то считалась более серьезным преступлением, чем убийство. Интересы Церкви были важнее интересов государства, и если один из них мог оправдать дыбу, то почему бы этого не сделать и другому? Это, разумеется, кажется сущей ерундой тем многочисленным протестантам, которые в глубине души считают религиозные истины лишь возможными, но не бесспорными. Но если вера достаточно сильна для того, чтобы создавать мучеников, то ее сил хватит и на то, чтобы создать их гонителей.

Впрочем, есть один практический дополнительный вопрос, который с готовностью задали бы большинство протестантов. Благодарные тому, что мы можем предать забвению поведение инквизиции в прошлом, и учитывая обстоятельства того времени, мы хотели бы спросить, как отнеслась бы Католическая церковь к преследованиям, если бы сегодня вздумала вновь преследовать инакомыслящих? Если, к примеру, Италия с ее нынешним режимом стала бы фанатично религиозной, стоило бы свободомыслящим людям опасаться чего-то пострашнее касторового масла? Или (поскольку благотворительность начинается дома), что если бы Англия стала по преимуществу католической страной? Если бы, скажем, четыре пятых населения обратились в католичество? Стала бы Католическая церковь, это «кровавое и вероломное объединение», как ее шутливо именует декан Индж, соблюдать какие-нибудь принципы религиозной терпимости? Или католики признают эти принципы лишь в тех случаях, когда сами становятся пострадавшими? Вернет ли католическая Англия к жизни имя Смитфилда с такой же уверенностью, с какой протестантская отказывается возродить Тайберна?

Как я уже указывал ранее, опасность того, что Католическая церковь в случае возвращения ей господства вновь станет применять пытки в судопроизводстве не больше, чем опасность того, что мистер Болдуин использует те же методы против коммунистов. Я не думаю, что на практике еще будет применяться такое наказание, как смертная казнь. И я каким-то образом чувствую, что абстрактно преступное отступничество, влекущее за собой увеличение числа отступников от веры, – это грех хуже преступления. Впрочем, в таких делах не стоит полагаться на абстрактное мышление. Откройте какой-нибудь старый номер «Журнала для джентльменов» и посмотрите, как месяц за месяцем, во времена доктора Джонсона, мальчишек лет шестнадцати приговаривали к смерти за кражу лошадей. Мы не лучше наших прапрапрадедов относимся к воровству лошадей, однако такие вещи кажутся нам ночным кошмаром. Должны ли мы считать, что лишь потому, что кардинал Мерри дель Валь так же, как и Торквемада, считает ересь виной, то и его отношение к смертной казни должно быть таким же? Очень жаль, что декан Индж не понимает, что католики – реальные люди.

Можно, конечно, возразить, что Утверждение 2 (среди остальных вышеперечисленных) весьма противоречиво. Отвергает ли Католическая церковь идею налагать любое гражданское наказание на тех, кто виновен только в духовных проступках? Я говорю «только в духовных», но лучше было бы сказать «только в гипотетических». Легко представить протестантское правительство (если бы такое существовало), принимающее принудительные меры против такого, к примеру, движения, как движение в защиту контроля над рождаемостью. Но даже если подобное движение не будет иметь моральных и социальных последствий, можно ли счесть его проступком, который карается законом?

Должно существовать четкое различие между ересью как таковой и отречением от веры. Melior est conditio possidentis; не существует такого положения, по которому католическая власть имеет право преследовать еретическое меньшинство, уже давно проявившее себя, хотя технически, если такие люди были крещены, то они должны признавать главенство Церкви. Для того чтобы нарисовать себе картинку, при каких условиях могли бы возродиться преследования за веру, вы должны представить себе страну, которая в первую очередь полностью обращена к вере, какой была Англия в Средние века. А потом предположите, что в такой стране развивается свежая еретическая мысль, которую тут же начинают осуждать. Учитывая это, можно представить себе, как в какой-нибудь европейской стране в будущем, возможно, отвергнут новаторов в религии, как это сделали во Франции во времена Людовика XIV. Я не говорю, что это обязательно будет сделано, я не утверждаю, что это будет политическая акция. Я хочу лишь сказать, что, с моей точки зрения, такое поведение католического государства было бы вполне оправданным. Католицизм – образующий, основной образующий элемент жизни страны. Его правители верят, что потеря веры обычно невозможна и бывает вызвана упрямством или гордостью; что такая потеря (со стороны человека) является преступлением с точки зрения морали, а значит, может попадать под действие закона; что ее можно счесть духовным самоубийством, против которого, как и в случае попытки физического самоубийства, закон должен выдвинуть свои средства. Вероятно, будут запрещены публичные нападки на религию; не исключено, что зачинщики этих нападок будут выдворены из страны.

Должен извиниться перед мистером Мейкоком за всю эту болтовню. Разве сам я не достаточно настрадался от председателей собрания, которые, представив лектора, никак не могут замолчать и сесть на место? Так что позвольте мне больше не стоять между ним и его читателями.

Р. А. Нокс