Молодость, ученье и вновь ученье

Молодость, ученье и вновь ученье

Биография человека, сделавшего такое эпохальное открытие, «была бы интересна, даже если бы она была неинтересной». Но она похожа на большой роман, где волнующие главы, посвященные местам научных работ, в духе произведений де Крейфа, перемежаются с приключениями во время странствий по пустыням, не менее интересными, чем приключения Ганзелки и Зикмунда, и детективными ситуациями, при помощи которых держит в напряжении своих читателей Конан Дойль. Вдобавок роман насквозь драматичен, в нем есть и трагические ошибки — ошибки человека, который, вместо того чтобы почить на лаврах, предпочитает искать, рискуя потерпеть неудачу.

Родился Бедржих Грозный 6 мая 1879 года в Лысой-над-Лабой, очаровательном городке, раскинувшемся среди образцово обработанных полей. Его отец был там евангелическим священником и происходил из старинного крестьянского рода, кряжистого и упорного, обитавшего в Восечке. Мать Анна, урожденная Шимачкова, дочь мелкого торговца из находящегося неподалеку Нимбурка, в силу своего оптимизма и богатой фантазии была прямой противоположностью строгому, педантичному, со всей серьезностью относящемуся к жизни священнику. Некоторые дети просто наследуют положительные качества своих родителей, в Бедржихе Грозном они как будто сконцентрировались и усилились.

Семейная жизнь в лысском приходе была «идеально образцовой и гармоничной, ничто ее не омрачало», вспоминал он. Подчиненная строгому распорядку — от утренней молитвы до вечернего чтения вслух Библии, — она протекала «в умеренном достатке»: провинциальному священнику, отцу пятерых детей, из которых Бедржих был самым старшим, приходилось туго. «Основным развлечением были семейные экскурсии в памятные места, связанные с деятельностью чешских братьев».

Ничего обращающего на себя внимание не может зарегистрировать биограф в раннем детстве Грозного, ничего такого, что предвещало бы его будущую славу. Говорят, Шампольон в пятилетнем возрасте сам выучился читать, когда при помощи заученного наизусть «Отче наш» разобрал отдельные буквы в молитвеннике, принадлежавшем его матери. Грозного читать и писать обучил в местной евангелической однолетней школе учитель Фер. Говорят, Гротефенд шести лет от роду решал ребусы, усвоив таким образом методику, которую он позднее с таким успехом применил при расшифровке клинописных надписей из Персеполя. У Грозного вообще не было подобных склонностей. Семилетний Шлиманн заявил отцу, который рассказывал ему о пылающей Трое и ее исчезновении с лица земли: «Я Трою найду, когда вырасту!». Грозный слышал за вечерним столом библейские имена, которые впоследствии ему суждено было встретить на ассирийских и вавилонских таблицах, но думал он при этом о том же, о чем думали его братья и сестры. Короче говоря, он был самым обыкновенным ребенком.

Отец решил сделать его тоже священником. Бедржих Грозный беспрекословно ему подчинился. Путь к богословию лежал через гимназию, и отец не останавливался ни перед какими жертвами, чтобы дать Бедржиху возможность учиться в Праге.

1 сентября 1889 года Грозный переступил порог Академической гимназии на набережной Сметаны, лучшего среднего учебного заведения Праги. 27 первоклассников вскоре убедились, что учитель Дртина — замечательный человек, а, следовательно, латынь — интересный предмет. Потом это мнение распространилось также на учителя Калоусека и греческий. И все же лишь немногих по-настоящему увлекло изучение мертвых языков, только один ученик написал: «Уроки латыни и греческого были скорее приятным развлечением, чем занятиями».

«Ты не пиши: «Учителя мною довольны, стараюсь не забывать твои наставления», а пиши мне о каждом предмете в отдельности: по-латыни проходим то-то и то-то, по истории — то-то и то-то, учу так-то и столько-то!» И Бедржих Грозный учится писать сообщения о своих делах, о том, как он использует свое время.

Каникулы в обществе отца — активная подготовка к будущей профессии. «Греческий, латынь — разумеется! Но не забывай, что основа изучения Библии — это еврейский и арамейский языки! А также история древнего Востока!» Бедржих Грозный об этом не забывает. В 8-м классе он самостоятельно изучает еврейский по грошовому немецкому учебнику. Успехи побуждают его год спустя заняться арабским. Он читает также в оригинале «Историю» Геродота (остальные ученики уже отдают предпочтение переводу Квичалы) и обнаруживает, что она «в равной степени поэтическое и историческое произведение, да к тому же удивительно всеобъемлющее: Греция, Египет, Персия, каждая страна в отдельности и все вместе».

Шестиклассник Грозный делит свое время между школой, подготовкой к школьным занятиям, самостоятельными занятиями, Национальным театром, спортом и чтением. «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». В его списке только что вышедшие новинки Ирасека и Бодлера, пьесы Мольера, Тургенев и Махар, научные журналы и Энциклопедия Ригера, которую он берет том за томом «ради общего образования». Кроме того, он руководит им же созданным кружком чешской и французской литературы.

Все это можно прочесть в различных вариантах в биографиях всех людей, о которых вообще пишутся биографии. Правда, бросается в глаза любовь к филологии и древнему Востоку, но она видна, собственно, лишь ретроспективно, со звонницы его жизненных достижений. И хотя это и не похоже на роман, но в 16 лет Грозный еще не знает о своем жизненном назначении, он еще не специализируется, а лишь набирается сил и, несмотря на необычайно широкий охват, не упускает также из виду подготовку к своей будущей, как он полагает, профессии евангелического священника. Словом, он ведет себя не как гений, а как благоразумный молодой человек.

Лишь поднявшись на крыльях общих знаний достаточно высоко для того, чтобы иметь широкий кругозор, он избирает дорогу, по которой намеревается идти. Пока она еще малоизведана и для него недоступна, но в конце ее — «то самое таинственное, что неизменно влечет!». И вот эпизод — он рассказывал о нем не единожды, последний раз за несколько недель до смерти в стржешовицкой больнице, — в котором впервые проявился весь Грозный. В седьмом классе он пытается раздобыть учебник ассирийского языка. «Не было у меня в ту пору желания более страстного… И вдруг я увидел учебник в витрине магазина юридической книги на Конском рынке, нынешней Вацлавской площади. Почему юридической — не знаю, но стоил он два золотых! Прикидываю, что если два месяца ужинать одним хлебом и через день покупать по полсардельки… Нет, не получается! Отставлю и эти полсардельки. Опять не выходит! Это был самый горький момент за все время моих пражских занятий».

Но его ждало еще большее несчастье. В феврале 1896 года, не достигнув еще и пятидесяти, внезапно умер отец. Для семьи это означало потерю кормильца и квартиры, так как в Лысую должен был приехать новый священник. Мать перебралась в Колин, туда же переехал и Бедржих Грозный, потому что «даже при крайней скромности нельзя было рассчитывать на то, чтобы закончить гимназию в Праге».

Но нет худа без добра — мы имеем в виду не личные чувства Грозного, а его дальнейший жизненный путь. В колинской гимназии преподавал учитель Юстин Вацлав Прашек, один из пионеров чешской ориенталистики, автор первой чешской истории древнего Востока и ряда научных работ, на которые долго опиралась научная литература и у нас и за границей. Эрудиция и педагогические способности Прашека вполне соответствовали университетскому уровню, но во времена Австро-Венгерской монархии кафедра ориенталистики была для Карпова университета слишком большой роскошью. И Прашек остался в провинциальной гимназии. Узнав, что новый ученик собирается по окончании гимназии поступить на богословский факультет и интересуется восточными языками, Прашек завалил его книгами и отдавал ему все свое свободное время. От него Бедржих Грозный усвоил не только азы ассирийского языка и аккадской клинописи, но и ту истину, что долг каждого научного работника популяризировать результаты своих изысканий. Учитель, который оставляет ученика холодным, плохой учитель. Прашек же был учителем превосходным.

В июле 1897 года Грозный с отличием сдал выпускные экзамены в колинской гимназии и, увлеченный ориенталистикой, уехал в Вену, чтобы поступить на евангелический богословский факультет (в Чехии такого не было), как того желал его отец.

— Кто читает историю древнего Востока?

— По этой специальности вот уже два года как никого нет.

— У кого Я могу записаться для изучения ассирийского?

— Ассирийский здесь не преподают.

— А введение в ориенталистику?

— Святая простота, да ведь здесь же не наукой занимаются, а готовят священников! Идите на философский!

Бедржих заполнил 32 формуляра, необходимых для поступления на богословский факультет, чтобы потом явиться в деканат философского и проделать то же самое. Почему бы и не рискнуть заниматься сразу на двух факультетах? Если кое-кто толкует академическую свободу таким образом, что не посещает ни одной лекции, то почему бы ему не толковать ее как возможность слушать два цикла сразу?

Но один из парадоксов университетского обучения состоял в том, что именно второе толкование было наказуемо. Грозный должен был сделать выбор, вслед за Шиллером мы сказали бы сейчас: «Как Ахиллес меж Фтией и бессмертием». Известно, что он сделал правильный выбор, избрав ориенталистику, но его мать и все, кто желал ему добра, ломали руки перед смущенным Прашеком. Хлеб священнослужителя скуден, но это верный хлеб, тогда как ориенталистика — Боже мой, разве может прокормить эта одна из самых непрактичных наук!

При этом, однако, Грозному не повезло: несмотря на то что город на голубом Дунае каждому обещал исполнение всех его сокровенных желаний (по крайней мере, если верить словам известного вальса), в нем не нашлось ни одного профессора ассириологии! Другие об этом не сожалели, но… Выдающийся семитолог доктор Д.Г. Мюллер, на лекции которого по ассириологии Грозный записался, почти целиком посвятил свои интересы и занятия арабскому языку; ассирийский он читал по расписанию лишь один час в неделю, а практическим занятиям по нему отводил всего час в месяц. Грозному, таким образом, пришлось изучать ассирийский самостоятельно. Это относилось и к шумерскому языку — родоначальнику более поздних вавилонского и ассирийского языков, — с той только разницей, что шумерский не читался вообще. Тем активнее посещал он другие лекции, обращаясь за помощью к профессорам: к уже упоминавшемуся Д. Г. Мюллеру — при изучении арабского языка и южноаравийского сабейского; к Э. Селлину — при изучении еврейского языка; к Г. Бикелю — при изучении арамейского и сирийского языков; к М. Биттнеру — при изучении новоперсидского; к Й. Карабаку — при изучении древнеарабского; к А. Гофнеру — при изучении современного арабского языка; к Л. Рейнишу и И. Кралю — при изучении древнеегипетского; к К. Байеру — при изучении древнеперсидского; к Л. Шоедру — при изучении санскрита и других языков Индии.

Когда много лет спустя кто-то спросил Грозного, как ему удалось овладеть дюжиной мертвых языков и полудюжиной живых, он ответил теми же словами, что и К.М. Чапек-Ход молодому К. Чапеку на вопрос, как пишутся романы: «Сидя, молодой человек!»

В этих фантастических занятиях давно умершими языками — языками с самыми неожиданными грамматическими особенностями, различиями в лексике и синтаксическими каверзами, — пожалуй, самое удивительное то, что Грозный видел в них не цель, а средство, необходимое средство для правильного понимания литературных памятников, которые являлись ключом к политической, экономической и культурной истории древнего Востока. Этим он создавал лишь базу, исходный рубеж для дальнейших занятий. «Я хотел помимо восточной филологии, которая была моей основной специальностью, посвятить себя также истории древнего Востока, которая притягивала меня с какой-то магической силой».

И с таким же терпением, терпением не страдальческим, а деятельным, несокрушимым, целеустремленным, он одновременно изучает палеографию, изучает дипломатию, изучает герменевтику,[3] изучает археологию, изучает историю народов Востока, «каждого в отдельности и всех вместе», изучает…

«Весьма скромно питаясь», он заканчивает в полагающиеся четыре года свои занятия и 29 июля 1901 года получает диплом доктора философии.

Для большинства студентов с получением академического звания учеба оканчивается, для Грозного же — сказать «начинается» уже нельзя — она продолжается. Но продолжается уже на более высоком уровне. Он еще два года назад знал, в каком пойдет направлении, правда, при условии… Но если остальные студенты рассматривают звание доктора как нечто такое, что позволяет им претендовать на пожизненную службу, почему бы ему на том же основании не попросить хотя бы о годичной стипендии?

Он обратился к профессору Мюллеру. Старый надворный советник любил своего ученика и уже в то время, когда читал его диссертационное сочинение «Южноарабские наскальные надписи», представлявшее собой не обычную компиляцию, а творческий разбор недавно найденных сабейских надписей, принял соответствующие меры. Господа в имперско-королевском министерстве по делам церкви и образования качали головами, ведь протеже не относится к числу лояльных студентов (в официальных бумагах он ставил долготу над буквой «ы» в своем имени!), но тем не менее сказали: посмотрим, что тут можно сделать.

Что именно — это вскоре увидел и Грозный. Уже через месяц — срок, в условиях Вены совершенно небывалый, в Вене в те времена поторапливался один лишь Дунай — он получил официальное уведомление в том, что ему назначается единовременное пособие в размере 250 золотых «для дальнейшего углубления научных знаний».

А это означало — Берлин! «Так осенью 1901 года я уже сидел как ученик у ног Делицша».

Профессор Делицш принял венского стипендиата с радушием, присущим большим людям. Он улыбнулся, услышав признание, будто все, что Грозный до сих пор узнал, — всего-навсего пробелы в его невежестве. «В сущности, все мы, ассириолога, самоучки», — заметил Делицш в утешение ученику. Высокий, худощавый, словно неуверенный в своих силах молодой поэт, вечно повторяющий свое «мы», великий Делицш принял его в цех, в лоно этого самого «мы», которое не имело ничего общего с «плюраль маестатис»!

Затем Грозный представился профессорам Захану и Барту, двум крупнейшим немецким семитологам, повезло ему и с Винклером — прославленный ассириолог в то прохладное осеннее утро 1901 года был чисто случайно в хорошем расположении духа.

Делицш спрашивает Грозного, над чем он хотел бы работать в его семинаре. Грозный просматривает список тем: «Объяснение храмовых текстов из…», «Анализ обрядов во время ежегодных торжеств в честь богов…» — и тут взгляд его соскальзывает на никем еще не разработанную, никем еще не тронутую тему: Он размышляет. Как-никак, экономика — первооснова, люди сперва должны есть, одеваться, иметь жилище, а уж потом все остальное… А деньги в экономике — то же, что в теле…

— Если позволите, господин профессор, — «Деньги в древней Вавилонии»!

Вы скажете, что мы приписываем Грозному марксистский образ мыслей? Нет, Грозный никогда не был марксистом, никогда не читал слов Маркса о решающей роли экономического базиса, о том, что материальные условия общества определяют всю общественную и культурную надстройку. Просто он подходил к проблематике древней истории научно, и потому в первом же труде, тема которого была избрана им добровольно, сосредоточил внимание на вопросе, являющемся с марксистской точки зрения наиболее существенным.

Он исследовал литературные источники, а также собственно вавилонские тексты, особенно пункты о штрафных санкциях в вавилонских хозяйственных договорах, общеэкономическая и финансовая терминология которых была совершенно не изучена. Грозный «по-новому истолковал 94 прежде непонятные термины и заслужил одобрение Делицша, благодаря чему смог опубликовать свой труд под названием «Деньги у вавилонян».

Эта небольшая по объему работа вышла потом в четвертом томе сборника ассириологических исследований Делицша, и оригинальность подхода к теме и новые выводы сразу же привлекли к Грозному внимание ученого мира. И что было особенно характерно для того времени, имя чешского ученого приходит в Чехию — хотя и для узкого круга специалистов — через Берлин.

Однако следует дополнить излишне скромную характеристику значения этой работы, данную выше. Скромную потому, что автором ее был сам Грозный. Труд чешского ученого выдержал испытание в процессе полувекового прогресса науки, и мировая специальная литература ссылается на него по сей день!

Но деньги — еще не все, даже в древней Вавилонии. За ними стоит труд, и в древней Вавилонии — прежде всего труд сельскохозяйственный. Десятки веков назад этот кран представлял собой цветущий сад, изборожденный тысячами каналов искусственного орошения, и своим зерном, как и другими плодами земли, кормил миллионы людей. Население одного лишь города Вавилона, по самым минимальным сведениям древности, превышало население всей Месопотамии конца XIX века нашей эры. Эта безлюдная пыльная пустыня с одинокими холмами, нанесенными ветром над развалинами некогда славных городов, была краем, куда библейская традиция не без оснований помещала рай. Что послужило причиной страшного превращения? Войны, завоеватели — безусловно. НО не было ли в конечном итоге виной всему разорение сельского хозяйства, ликвидация условий для обновления человеческой жизни, которая пускает ростки даже после самого страшного военного смерча? И Грозный снова доискивается первопричины. Он изучает месопотамское сельское хозяйство, важнейшую отрасль тогдашней экономики, предоставляя вавилонянам, ассирийцам и их предшественникам в междуречье Евфрата и Тигра — шумерам — возможность самим рассказать о нем. Так возникал труд, который после 12 лет накопления материала, прерываемого поездками в другие районы, а также немалыми жизненными трудностями, получил название «Злаки в древней Вавилонии».

Несколько слов об этой книге на 250 страницах, выпущенной в 1913 году, может быть, сейчас и нарушат хронологический принцип, но не будут противоречить систематичности изложения. Грозный дал определения различным злакам, которые взращивали в Месопотамии 40–50 веков назад, и оценил их экономическое значение. Важнейшей среди них была пшеница двузернянка, именуемая в шумеро-аккадских текстах bututtu. Он выяснил, как выращивали лен, кунжут (по-аккадски samassamu), чечевицу, фасоль, горох; из фруктовых деревьев — финиковые пальмы («360 способов использования которых… воспевались в специальном гимне»), яблони, фиговые деревья, а также виноградную лозу.

«До 1913 года не было известно, что у древних шумеров и вавилонян также существовало пиво и что приготавливали его из солода. До тех пор полагали, что кроме виноградного вина этим народам было известно лишь вино из фиников, именуемое по-вавилонски sikaru. Лишь в 1913 году я показал в своей работе «Злаки в древней Вавилонии», что уже с древнейших времен шумеро-вавилоняне знали пиво и солод и что этот напиток у них был весьма распространен. Дело в том, что я обнаружил в храмовых описях, восходящих к XXV–XXIV векам до нашей эры, стариннейшие рецепты изготовления различных сортов пива. Интересно, что вавилоняне знали и пиво густое, и пиво черное, и пиво красное. Эти рецепты являются самыми древними из существующих рецептов изготовления пива».

Даже половины этих открытий и выводов, касающихся древнейшей истории Востока, другому хватило бы для членства в Академии, но все они вместе не имели и половины того значения, которое имел этот труд Грозного в целом.

Где есть злаки, там должен быть и плуг или хотя бы мотыга; из высокоразвитых культур древности эти орудия не были известны лишь среднеамериканским народам майя и ацтекам, ведь их «злаком» была кукуруза. И Грозный установил, что шумерское название мотыги mar (по-вавилонски marru) встречается и в древнеегипетском, в котором мотыга или заступ также называется m[a]r. То же самое он установил и относительно шумерского названия bututtu: пшеницу двузернянку египтяне называли b[u] t[u] t. Но шумерская культура была намного старше египетской, археологические находки свидетельствовали о том, что в древнейшие времена Месопотамия опережала Египет на полтысячелетия![4]

Какие выводы делал из этого Грозный, особенно когда установил подобные соответствия и у названий целого ряда других сельскохозяйственных культур, инструментов (даже плуга и сохи), напитков, блюд, а также соответствия из области зодчества, ваяния, плотницкого дела, гончарного и связанного с обработкой металлом? Те же, что и читатель: что египтяне переняли эти названия вместе с предметами, которые они обозначают, от шумеров или шумеро-вавилонян. Это открытие, разумеется, произвело переворот в науке. Раньше, наоборот, считали, что первыми, кто возделывал пшеницу, первыми, кто применял, если даже не изобрел, плуг и прочие орудия, были египтяне. И уже будучи семидесятилетним ученым с мировым именем, Грозный гордился этим открытием времен своей молодости: «…я пересмотрел вопрос о взаимоотношениях культур древнеегипетской и шумеро-вавилонской. В результате, путем самого скрупулезного анализа множества хозяйственных документов древних шумеров и вавилонян, мне удалось доказать зависимость древнейшей египетской культуры от культуры шумеро-вавилонской».

Морис Метерлинк когда-то сказал, что тот, кто пишет о термитах, возвышает их над муравьями, а автор книги об осах склонен признавать за ними качества, которые он не желает замечать у пчел. Так и многие египтологи встали на защиту приоритета «своей культуры». Однако доводы Грозного «под тяжестью неопровержимых улик» возобладали в мировой науке. Но произошло это много позднее…

Тогда, в 1901 году, в Берлине Грозный находился еще в самом начале пути, который привел его к этой большой работе, на той стадии, когда ученый еще только ищет, собирает и оценивает материал, не зная, как он его использует и сможет ли использовать вообще. Весьма ценные сведения о сельском хозяйстве могли дать, например, религиозные тексты: перечни пожертвований натурой, названия жертв, храмовые описи и, разумеется, стихи, посвященные богам природы, «милостью которых только и всходит из земли вместо желудя колос тучный». Наряду с остальным Грозный принялся за изучение «Гимнов в честь бога Ниниба» и, как и надлежит подлинному ученому, штудировал их основательно в оригинале. Он сравнивал их двуязычные тексты на шумерском и вавилонском языках, постоянно наталкиваясь на несоответствия. С трудностями ему пришлось столкнуться уже в связи с самим именем этого бога природы: существует ли вообще в вавилонской мифологии бог Ниниб? Он обращается к профессору Делицшу с просьбой о консультации. Долго сидят эти два человека над текстами, на этот раз уже как равный с равным, потому что перед лицом проблемы в науке исчезает авторитет титула.

— Вопрос не решить, пока не будут опубликованы другие гимны, — говорит профессор Делицш, и он прав.

— А где находятся неопубликованные оригиналы? — спрашивает Грозный.

— В Лондоне.

— Не мог бы я съездить взглянуть на них?

Тугой на ухо Делицш заставляет повторить вопрос и после паузы отвечает:

— Я дам вам рекомендацию!

Неделю спустя после их разговора — это было в мае 1902 года — Грозный впервые увидел море. Потом на свинцовом горизонте появились белые утесы Дувра. И когда по прошествии двух месяцев они снова пропали из виду, Грозный испытал удовлетворение от того, что дни и ночи, проведенные в унылом здании Британского музея, не прошли даром. Он снял копии с еще не изданных фрагментов и сравнил их с опубликованным шумеро-вавилонским текстом. Он обнаружил, во-первых, «что их героем является бог Нинурта, определяющий судьбу отдельных минералов» (тем самым Грозный покончил с несуществовавшим Нинибом), и, во-вторых, «что это отнюдь не гимн, а фрагмент обширного эпоса, от которого уцелели две большие поэмы».

Реконструированные тексты Грозный переписал, перевел и снабдил обстоятельным филологическим комментарием (для Нинурты он еще тогда же предложил прочтение Нин-раг). В 1903 году берлинское Переднеазиатское общество издало их под названием «Шумеро-вавилонские мифы о боге Нинраге (Нинибе)». И каким бы второстепенным ни казалось нам значение этой работы — как с точки зрения интересов современного человека, так и в свете дальнейших открытий Грозного, — случилось то, что не часто случается с трудами подобного рода: в 1914 году она вышла вторым изданием!