ПРИЛОЖЕНИЕ Д КАРАТЕЛЬНЫЕ ОРГАНЫ

ПРИЛОЖЕНИЕ Д

КАРАТЕЛЬНЫЕ ОРГАНЫ

К 1934 году политические и психологические предпосылки большого террора были уже налицо, и одного усилия сталинской воли оказалось довольно, чтобы пустить террор в ход. Техническая база террора — машина тотального властвования — была уже давно построена и отлажена.

Ленин (в отличие от Маркса и Энгельса) был горячим поклонником якобинского террора и уже в 1905 году предвидел повторение его в России.[1091] (В согласии с этим, руководитель политической полиции Дзержинский был охарактеризован Бухариным, наряду с другими чекистами, как «подлинный пролетарский якобинец»).[1092] С этих ленинских позиций была создана теория, по которой «образование ВЧК вытекало из самой сути пролетарской революции. Антибуржуазный террор должен был стать неизбежным последствием».[1093]

Ленин, правда, сказал в своей речи на заседании Петроградского Совета 4 (17) ноября 1917 года, т. е. непосредственно после октябрьского переворота, что хотя «нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять».[1094] Но Троцкий, несмотря на заверения, что не предвидится никаких расправ, вскоре дал понять, что может оказаться невозможным ограничить проявления народного гнева, что «буржуазный класс сходит со сцены и потому этими мерами насилия мы помогаем ему скорее уйти».[1095]

Тайная политическая полиция под различными наименованиями действующая до сего дня, была основана 20 декабря 1917 года под названием ВЧК (Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем) и заняла на Лубянской площади здание страхового общества «Россия», которым владеет и до сих пор. Неформальное «решение» Совнаркома было потом представлено как официальное постановление. Устав ЧК, выработанный, наконец, в ноябре 1918 года, никак не определил границы ее полномочий, и это не было сделано и при реорганизации ее в ГПУ в 1921 году.

«Решение» от 20 декабря 1917 года формулировало задачи ЧК следующим образом:

1. Расследовать и ликвидировать любые попытки или действия, связанные с контрреволюцией и саботажем, откуда бы они ни исходили на всей территории России.

2. Передавать на суд Революционных Трибуналов всех контрреволюционеров и саботажников и вырабатывать меры борьбы с ними.

3. Комиссия проводит только предварительные дознания в той мере, в какой это необходимо в целях предупреждения.

Этот документ, опубликованный только в 1924 году в статье известного чекиста Якова Петерса[1096] и рассматриваемый как «учредительный декрет», даже в советской литературе признается лишь грубой наметкой. На практике же ВЧК должна была быть карательным органом диктатуры, несущим ответственность исключительно перед ее верховными руководителями, и любая предпринятая ею мера санкционировалась без оглядки на протесты. В частности, ЧК не имела права производить расстрелы. Однако первый произведенный ею и ставший известным бессудный расстрел имел место уже 24 февраля 1918 года. Левые эсеры, в то время уже входившие в правительство, пытались поднять вопрос об этом, но Ленин не позволил внести его в повестку дня. «Сама жизнь», писал позже старый чекист Лацис, узаконила право чекиста казнить людей на месте без суда и следствия, и в этом отношении Ленин был согласен с Дзержинским.[1097]

Уже в апреле 1918 года[1098] ЧК ввела собственные суды из трех человек, названные «тройками» и превратившиеся в постоянное учреждение, оформляющее карательные меры.

Убийство Урицкого в сентябре было использовано для оправдания расширения масштаба террора и власти ЧК. Первыми были расстреляны 500 заложников.[1099] 5 сентября 1918 года был издан знаменитый декрет «О красном терроре».[1100] Согласно этому декрету Чека была укреплена откомандированием в ее ряды большого числа членов партии; намечено было создание концентрационных лагерей; лица, уличенные в связях с контрреволюцией, подлежали расстрелу, а имена их и основания для расстрела должны были предаваться гласности.

«Инструкция» от 17 сентября 1918 года формально уполномочивала Чека судить и расстреливать без обращения к революционным трибуналам.[1101]

Дзержинский уже в то время оправдывал расстрелы невинных людей военным положением, указывая, что на войне тоже убивают невинных солдат противника. Сравнение, конечно, хромает. В бою ведь не приходится делать различия между солдатами противника и никто никогда не предлагал вести войну иначе. Привлечение к суду, напротив, нормально имеет целью расследование фактов и установление личной вины.

Взгляды Дзержинского не разделялись всей партией. Они наткнулись на сопротивление в среде местных Советов, мнение которых обсуждалось в 1918 году.[1102] Старый большевик журналист Ольминский поместил в «Правде» несколько критических статей, из которых стало ясно, что не вся партия одобряет массовое применение расстрелов и что полномочия ЧК кажутся многим чрезмерными. В одном случае Ольминский протестовал также против скандального и бесчеловечного поведения местной организации ЧК, в которой раздевали и пороли крестьян.[1103] Собственный орган ЧК «Еженедельник» печатал перед этим письма местных чекистов с требованием пытать заключенных перед расстрелом.

Видные чекисты контратаковали Ольминского. Один из них, Петере, так и объявил безо всяких обиняков, что «весь этот шум и плач против энергичных и твердых мер чрезвычайных комиссий не заслуживает того внимания, которое ему придают; он мог появиться лишь среди товарищей, занятых кабинетной журналистикой, а не активной борьбой с врагами пролетариата».[1104]

Ленин поддержал их. Он нападал на «близорукую интеллигенцию» в партии, которая топчется на ошибках Чека, и добавлял, что когда нас упрекают в жестокости, нужно только удивляться забвению элементарных основ марксизма.[1105] Ленин, правда, попрекнул и чекиста Лациса за его требование террора исключительно на основе классовой принадлежности, без достаточных доказательств прямой враждебности к режиму. Обещая, что они скоро будут вычищены, Ленин признавал также, что вполне понятно, что чуждые элементы пооникают также и в ЧК.[1106]

Это первое указание о том, что недостойные люди проникают в тайную полицию подхватывается и ее собственным представителем Лацисом, который признает, кроме того, что работа в ЧК разлагает и лучших людей. Лацис пишет:

«… работа чрезвычайных комиссий, протекающая в обстановке физического воздействия, привлекает аферистов и просто уголовный элемент. Как бы честен ни был человек и каким бы кристально-чистым сердцем он ни обладал, работа чрезвычайных комиссий, производящаяся при почти неограниченных правах и протекающая в условиях, исключительно действующих на нервную систему, дает себя знать. Только редкие из сотрудников остаются вне влияния этих условий работы».[1107]

Другой чекист, Петере, заявил со своей стороны, что поскольку чекистам приходится иметь особенно много дела с умирающей буржуазией, они порой заражаются,[1108] а Дзержинский осенью 1923 года сказал однажды Радеку и Бранд-леру, что «святые или негодяи могут служить в ГПУ, но святые теперь уходят от меня и я остаюсь с негодяями».[1109]

И как иронически звучат ныне сказанные уже в 1931 году слова Бухарина, всегда, впрочем, выражавшего неумеренный восторг перед машиной террора:[1110]

«… когда вспоминаем прошлое, не забудем, сколько безымянных героев нашей ЧК погибло в боях с врагом. Не забудем, сколько из тех, кто остался в живых, представляют собой развалину с расстроенными нервами, а иногда и совсем больных. Ибо работа была настолько мучительна, она требовала такого гигантского напряжения, она была такой адской работой, что требовала поистине железного характера».[1111]

После гражданской войны власть политической полиции продолжала расти, а методы ее не становились гуманней. В марте 1920 года ВЧК получила право направлять людей в лагеря принудительного труда на срок до пяти лет простым административным решением в случаях, когда следствие не давало достаточно материала для обычного судопроизводства.[1112] Да и «судопроизводство» того времени никак не заслуживает похвал. Архивы Смоленской ЧК за февраль-апрель 1921 года содержат несколько записей судебных заседаний, краткий обзор дела и приговор. Ссылки на какой-либо закон в обосновании приговора отсутствуют, обвиняемого не вызывают, защиты нет.[1113]

Кронштадтские мятежники в марте 1921 года писали, что ленинский режим принес рабочим вместо свободы вечный страх попасть в «застенки ЧК», ужасы которых «во много раз превосходят» охранку царского времени.[1114] И это было общее мнение о ВЧК, насчитывавшей к тому времени «до 31 000 человек сотрудников».[1115]

ВЧК была расформирована декретом от 6 февраля 1922 года и функции ее перешли к ГПУ (Главному политическому управлению) НКВД; Дзержинский стал одновременно Наркомом внутренних дел и начальником ГПУ.

ГПУ были переданы законные полномочия и поставлены задачи, включая «выполнение специальных распоряжений Президиума ВЦИК Совнаркома по охране революционного порядка». Оно имело право держать людей под стражей не больше двух месяцев без одобрения свыше, но на практике это означало почти неограниченную власть. В 1923 году ГПУ было переименовано в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление), было выделено из состава НКВД и стало самостоятельным органом власти, возглавлявшимся по-прежнему Дзержинским.

Дзержинский, верный политический сторонник Сталина, умер в 1926 году, оставив руководство ОГПУ Менжинскому, происходившему тоже из польской шляхты. Но на передний план уже выдвигалась мрачная фигура Генриха Ягоды, Это был грубый человек с угрюмым взглядом и маленькими усиками на лице красно-кирпичного цвета. До революции он был аптекарем в Нижнем Новгороде (что помогло ему потом солидно поставить изучение и использование ядов в НКВД). Насколько известно, он начал работать в ЧК во время гражданской войны и вскоре был замечен Сталиным в Царицыне (будущем Сталинграде). К середине двадцатых годов Ягода уже играл значительную роль в руководстве политической полицией, поскольку Дзержинский, помимо своей политической нагрузки, вел еще несколько экономических управлений.

Роль руководителей ОГПУ в период внутрипартийных раздоров второй половины двадцатых годов истолковывается различно. И хотя один из наблюдателей говорит о большом числе троцкистов и лишь отдельных правых уклонистах в рядах чекистов,[1116] можно заметить и признаки, что руководство органов террора скорее с опаской смотрело на перспективу новых восстаний в деревне. В отчете о разговоре с Бухариным 11 июля 1928 года Каменев утверждает, что Бухарин сказал ему: «Ягода и Трилиссер (глава иностранного отдела ОГПУ) с нами. Было уже полтораста мелких восстаний».[1117] Был также слух, что представители ОГПУ Менжинский, Ягода и Трилиссер ходили к Сталину предупреждать его, что не могут обеспечить безопасность в деревне и получили жесткую отповедь.[1118]

Расчет Бухарина на поддержку ОГПУ был, однако, очевидно не обоснован. У чекистов несомненно были основания бояться, что недовольство крестьян политикой Сталина может развиться в массовые восстания, но эти тактические соображения не влекли, по-видимому, за собой желания видеть власть в руках Бухарина и Рыкова.

Наоборот, по мере втягивания их в борьбу карательные органы, как и вся партия, оказались в руках у Сталина. Имеется целый ряд непосредственных описаний крестьянских бунтов, главным образом на Украине и на Северном Кавказе. Трехдневные бои в Днепропетровской области закончились массовыми расстрелами в окружающих балках и тысячами приговоров к принудительным работам.[1119] Такого рода операции превращали чекистов в клику карателей.

В самом деле, среди них росли товарищеские чувства к Сталину, проявившему здесь уменье и чувство такта. По мере дифференциации сталинского общества, чекисты приобретали особые привилегии. Больше того, Сталин был единственным из вождей, высказывавшим постоянную симпатию к чекистскому стилю работы. Бывшая заключенная передает следующую оценку работника НКВД: «Из товарища Сталина был бы отличный чекист. Мы, чекисты, чувствуем это в нем. Он и душой и телом один из наших. Мы друг друга без слов понимаем. У нас общий язык, общие методы работы. Понимаете, что я имею в виду? В самые трудные моменты Сталин обращался за помощью к чекистам и каждый раз чекисты оказывали ему эту помощь. Многие из его друзей и соратников изменяли Сталину, но ни один чекист не изменил ему никогда! И Сталин умеет это ценить».[1120]

Коллективизация и общее напряжение начала тридцатых годов привели к колоссальному росту ОГПУ, как в размерах, так и в масштабах работы. Численность заключенных, поступающих из деревни, вызвала в 1930 году учреждение ГУЛАГа, Главного управления исправительно-трудовых лагерей, во главе которого встал Ягода.

Мысль о том, что следует арестовывать всякого, кто мог бы сделать что-либо предосудительное, таким образом закрепилось. Так, например, в 1930 году, когда Велйкобритания еще имела Генеральное консульство в Ленинграде, ОГПУ затеяло операцию против возможных источников его информации. «Органы» просто-напросто забирали всех, кто имел или мог иметь малейшую связь с англичанами — капитанов всех судов, ходивших между Ленинградом и Лондоном, руководящих работников порта и так далее. Около двухсот человек получили пятилетние сроки.[1121] (В определенном смысле мягкость выносимых приговоров была нелогичной и указывала на то, что осужденных в сущности не считали шпионами.) Имеется еще немало других свидетельств из этого раннего террора о таких же раздутых и ни на чем не основанных делах, как и в последующий период большого террора.

Для защиты собственной персоны Сталин провел такую же тщательную подготовку. Личная охрана Ленина состояла из двух человек и была увеличена до четырех после покушения Фанни Каплан. Личная охрана Сталина состояла из нескольких тысяч человек, и НКВД держал, кроме того, резервные части в постоянной боевой готовности. Дорога на дачу Сталина, протяженностью свыше тридцати километров, охранялась тремя тысячами агентов, снабженных автомашинами, телефонной связью и т. п. Когда Сталин в самом деле ехал о этой дороге, она находилась практически на военном положении.[1122] Безопасность Кремля охранялась особенно строго. Пользоваться можно было двумя воротами, Боровицкими и Спасскими. Проверка документов была чрезвычайно тщательной и не допускала исключений даже для крупнейших руководителей НКВД. У входа в Совнарком и Политбюро документы и фотографии сверялись еще раз и кроме того дополнительные проверки производились время от времени еще и в коридорах.

В 1931 году Сталин на короткое время ввел в ОГПУ А. И. Акулова — человека из своего ближайшего окружения. Акулов был сделан первым заместителем Менжинского, но в том же году отозван из «органов», так как Сталин нашел общий язык с новым шефом ОГПУ Ягодой. В 1933-34 годах Сталин нацелил полицейскую машину на дальнейшие действия. В марте 1933 года было подведено, если не законное, то официальное основание под право ОГПУ расстреливать людей — с помощью нового толкования прежних инструкций.[1123] 20 июля 1934 года специальным декретом был утвержден принцип заложничества[1124] (см. гл. 5). Хотя этот декрет формально должен был применяться исключительно к семьям дезертиров и невозвращенцев, но принцип, положенный в его основу, был выражен совершенно ясно. Преследование родственников стало нормой сталинского террора.

Тогда же, 10 июля 1934 года, ОГПУ снова вошло в состав реорганизованного НКВД. Этот наркомат и стал главной полицейской силой, а его Главное управление государственной безопасности выполняло функции тайной политической полиции.

Год от года чекисты все более превращались в высокооплачиваемую элиту. Они стали в передовых рядах новой привилегированной группы, начинавшей складываться в результате сталинской политики расслоения общества.

В течение всего террора НКВД оставался в привилегированном положении, но большинство старых чекистов было вычищено и заменено новыми — столь же жестокими и наглыми, но с более низким образовательным и интеллектуальным уровнем. Если партийный отбор можно назвать, вслед за А. Вайсбергом, «негативным», то это относится в еще большей мере к чекистам. Виктор Кравченко рассказывает, что секретарь парткома одного небольшого городка привлек внимание начальства, «вскрыв» вредительскую организацию, распускавшую тифозных вшей в городском театре; в результате он был вовлечен в работу НКВД и стал выдающимся следователем в Донбассе.[1125]

Отличный портрет энкаведиста, продвинувшегося в ходе сталинских чисток, дал не так давно один советский автор.[1126] «Люминарский (это имя героя) отличался исключительной бесчувственностью. Он вырос сиротой, не знавшим привязанностей. Директор детдома, в котором он рос, был холодный и грубый мужлан. Люминарский любил его ничуть не больше других, но знал, как угодить ему лестью, выдавая ее за преданность. Он научился „стучать“ и сигнализировать. Он заметил, что сигналы лучше всего основывать на фактах, обычно незначительных, но пригодных для создания правдоподобной клеветы. Затем жертву нужно было спровоцировать на возмущенные опровержения, чтобы поймать потом на противоречиях. Люминарский пользуется этими методами на всех ступенях служебной лестницы. В НКВД он делает карьеру с помощью интриг против таких же бессердечных, но менее одаренных товарищей по работе. Он умеет произвести впечатление безотказным выполнением и перевыполнением заданий. Это требует инициативы в преследовании все новых и новых жертв. Так, в деле о дефектной турбине, например, оказывается необходимым не только обвинить во вредительстве главного инженера, но и подобрать ему разного рода помощников, раздувая, таким образом, значение случившегося и приобретая престиж и доверие начальства.»

Таковы те, кому достались плоды сталинских чисток, люди последних лет сталинщины. В их лице тиран уже мог пользоваться силой, не способной ни к состраданию, ни к правде; их деятельность мы проследили на страницах этой книги.