БЫВШИЙ ГЛАВА ПРАВИТЕЛЬСТВА

БЫВШИЙ ГЛАВА ПРАВИТЕЛЬСТВА

Главный допрос Рыкова шел почти без напряжения. Начался он в сравнительно мягких тонах, и вскоре всплыл вопрос о так называемом участии Ягоды в движении правых — «участии», будто бы длившемся с 1929 года. Тут же прокурор обратился к Ягоде за подтверждением и получил одно из тех половинчатых признаний, которое любой объективный наблюдатель мог счесть отрицанием: «Факт был, но не так, как говорит Рыков».[540]

Далее Рыков стал описывать некое правое подполье, организовавшееся якобы в 1930 году. Потом перешел к платформе Рютина и заявил, что ответственен за нее — вместе с Томским, Бухариным, Василием Шмидтом и Углановым. Рютин будто бы выполнял лишь показную роль автора платформы, а Ягода прикрывал глазных виновников. Дословно Рыков заявил тогда следующее: «Платформа признавала (насколько я помню, а я помню, ибо принимал участие в редактировании) насильственные методы изменения руководства партией и страной — террор, восстания. Она давала такую широкую формулировку, которая представляла собой директиву о применении насильственных мер в тех формах, которые могут найтись в нашем распоряжении». К этому он добавил, что правые располагали крупной организацией: «речь шла не о сотне-другой людей, а речь шла о более значительных кадрах». И потому, объяснил Рыков, «у меня в памяти не сохранилась фамилия Иванова».[541] Явная ирония: ведь Иванов был наркомом и членом ЦК!

Когда дело дошло до кулацких восстаний, вопросы стали адресоваться и к Бухарину. Оба расплывчато признали свои связи с одним из восстаний в Сибири. Место восстания было подсказано Бухарину обвинителем, но он ответил, что не помнит, то ли это место.

Бухарин упомянул о платформе Рютина: «Меня столько раз допрашивали относительно Рютинской платформы…».[542]

Рыков признал, что сформировал террористическую организацию под руководством своей бывшей секретарши Артеменко. Он «дал указание своей бывшей секретарше Артеменко о наблюдении за прохождением правительственных машин»[543] — без каких-либо результатов. Он и Бухарин (опять опрошенный) «сознались» в организации еще одной террористической группы, возглавлявшейся будто бы бывшим эсером Семеновым, для убийства Сталина и Кагановича — но опять без результатов. Что касается деталей, то показания обоих были явно неудовлетворительными. Рыков заявил, что «решение, чтобы в таком-то году убить того или другого члена Политбюро или правительства — такого решения центр не принимал. Он принял такие меры, которые, в случае вынесения такого решения, давали бы возможность…».[544]

В этом месте, вполне понятно, Вышинский перебил Рыкова и обратился к Бухарину с вопросом: «А с Семеновым чья была инициатива?» Бухарин: «Я не помню, может быть моя. Я во всяком случае этого не отрицаю».

Рыков объявил, что правые были участниками плана захвата власти в 1934 году совместно с Енукидзе, Ягодой, Петерсоном и другими, включая, как он сказал, Тухачевского и других генералов. Но «реальная попытка не удалась».[545]

Рыков продолжал свои показания рассказом о связях с фашизмом, с меньшевиками, буржуазными националистами и другими группировками. Но, опять-таки, когда дошло до деталей, Рыков, как выяснилось, только «подозревал», но не знал, кого представлял Гринько; а когда вызвали Гринько, и он дал свои показания, Рыков в ответ на вопрос о правильности пояснений Гринько сказал, что не помнит.

За этим последовал разговор троих — Вышинского, Рыкова и Бухарина — о расчленении СССР и пораженчестве. Бухарин сказал, что не занимал пораженческих позиций, но отвечает «за это дело».[546] Рыков растерялся; он признал позицию полного пораженчества в отношении самого себя и всех правых, но взял обратно свое заявление на предварительном следствии, что главную ответственность за пораженчество нес Бухарин. В этом месте допроса Вышинский открыто выразил свою досаду.

В ходе дальнейшего допроса, после «признания» изменнических действий в Белоруссии, Рыков вновь отверг обвинения во вредительстве в области животноводства. Он сказал, что ничего не знал о связях Иванова с англичанами. Но зато, поддержанный Крестинским и Розенгольцем, он «подтвердил» участие в «блоке» Тухачевского.[547]

Показания Рыкова не отличались последовательностью, в них не было ясной линии, однако он все же сумел отвести ряд существенных обвинений.

На следующий день первым был вызван для допроса первый секретарь ЦК КП Белоруссии Шарангович.[548] После уверток и недомолвок предыдущего вечернего заседания Шарангович, несомненно, произвел отличное впечатление на тех наблюдателей, которые симпатизировали режиму, — он «искренне» и полностью признал все обвинения. Он, дескать, был польским шпионом с 1921 года; он сделался видным участником белорусской «национал-фашистской» организации, в которую входили также Голодед, Червяков и большинство партийных руководителей республики. Рыков и Бухарин были прямо связаны с преступной деятельностью этой организации, в том числе с формированием трех террористических групп (две из трех групп намеревались совершить нападение на Ворошилова во время маневров 1936 года).

Велось якобы широкое вредительство, направленное на то, чтобы расстроить хозяйство и вызвать недовольство. Шарангович также распространял будто бы болезни среди скота:

Шарангович:.Я должен также сказать, что в 1932 году была нами распространена чума среди свиней, в результате чего был большой падеж свиней, причем это делалось таким образом, что прививку чумы свиньям делали вреди-тёльски.[549]

… Дальше по сельскому хозяйству я хочу сказать относительно нашей диверсии в области коневодства. В 1936 году в Белоруссии была нами широко распространена анемия. Это проводилось нами с целью, так как конь в Белоруссии играет огромное оборонное значение. Мы стремились подорвать эту сильную базу в случае, если она понадобится в связи с войной…

Вследствие этой меры пало, насколько я помню сейчас, около тридцати тысяч лошадей.[550]

Знаменательно, что Шарангович принял на себя ответственность за эксцессы первого периода коллективизации. Эти эксцессы, оказывается, совершались в антипартийных целях:

Шарангович: В Белоруссии к этому периоду еще насчитывалось около ста тысяч единоличников. Нами была дана установка, что раз единоличник не идет в колхоз, то он является врагом Советской власти. Это было нами сделано в провокационных целях. К единоличникам, сопротивляющимся коллективизации, мы, исходя из своих провокационных установок, применяли такие налоговые мероприятия, которые создавали среди единоличников недовольство и повстанческие настроения.

По счастью, однако, Москва разобралась в чем дело:

Шарангович:…Потом ЦК ВКП[б] принял соответствующие меры для исправления того, что было нами проделано, и положение изменилось. Настроение у единоличников, у той части, которая была спровоцирована, резко улучшилось.[551]

Такое толкование событий 1929-30 годов поистине поразительно и Показывает, насколько сильно и постоянно Сталин был озабочен ситуацией в деревне. Но и в промышленности «национал-фашисты» развернули деятельность в крупном

масштабе:

Шарангович: Энергетика. Здесь, главным образом, внимание концентрировалось в отношении Белгрэса, который снабжает промышленность Витебска, Орши, Могилева. Здесь топливо не подвозилось своевременно. Тормозилось строительство. Конкретно беру Кричевский цементный завод, Оршанский льнокомбинат, Могилевский труболитейный завод….[552]