Приложение

Приложение

                         ФЕДЕРАТИВНАЯ ЭЛЛАДА И ПОЛИБИЙ*

Одни и те же факты могут вести к многообразным заключениям у различных писателей и в разные времена. История навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали об эллинах и римлянах, как бы глубоко, по нашему мнению, ни изучены были собственные их повествования о них самих, мы всегда найдем, чему поучиться, в этих самых источниках.

                                            Finlay. «Greece under the Romans»

I. Умонастроение Полибия

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.X. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить за счет дарового труда делало обездоленных граждан тем чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва ли не первое место. В Аристофановой комедии «Богатство» (стихи 513—518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности, кто в таком случае будет исполнять различные работы, вызываемые повседневными потребностями гражданина, Хремил отвечает, что все это будут исполнять тогда слуги. Подобный ответ дает Праксагора Блефиру в другой комедии того же автора, «Женщины в народном собрании» (ст. 651), относительно землевладения. Но и Праксагора, и Хремил забывали, что существовавшее в их время рабство не устраняло, однако, неравенства граждан, на которое они жалуются. Уже и в V в. нередко бывали случаи, что или богатое меньшинство, или малообеспеченная масса граждан искали союза и поддержки в чужих, враждебных государствах и готовы были жертвовать независимостью родины, лишь бы удержать за собою руководящее положение или смирить и уничтожить домашнего противника. Уже и в то время не было недостатка в усилиях теоретиков помочь нараставшему злу, но их фантастические планы оставались без влияния на практические отношения: олигархи продолжали ненавидеть народ и измышляли насильственные меры к подчинению его или укрощению, а народное большинство поджидало удобного случая, чтобы путем переворота рассчитаться с врагами и хоть на короткое время водворить равенство земельных участков и свободу от долгов. По свидетельству Фукидида, внешние войны обостряли борьбу партий, ожесточали борющихся и умножали междоусобицы**.

Тогдашний историк, принадлежа по происхождению и личным связям к известной общественной группе, участвуя непосредственно в политических событиях своего времени, оказывался бессильным, при всем желании быть правдивым и беспристрастным, отрешиться вполне от некоторых предубеждений или предрасположений в оценке наблюдаемых явлений. Вдохновляемый любовью к родине, он стремился в правдивом изложении исторических событий преподать современникам и потомству уроки политической мудрости; но на Фукидиде читатель имеет полную возможность наблюдать, как трудно было историку, при всем даровании его и правдивости, сохранить необходимое спокойствие духа и беспристрастие если не в фактическом изображении событий, то в суждениях о них и в общих выводах. Этим последним недостает, однако, последовательности и единообразия, потому что и сам автор, высказывающий их, не имел в своем распоряжении определенной политической программы и не располагал цельною системою воззрений на условия мирного преуспевающего общежития.

Положение Полибия как историка ввиду совершавшихся тогда событий было еще труднее, и в его воззрениях и симпатиях, как мы постараемся показать впоследствии, недостаток единства изобличается с большею еще ясностью, чем у Фукидида; поэтому напрасно было бы силиться предлагаемые им уроки и обобщения свести к какому-либо одному началу личной морали или политики. С другой стороны, сочинение Полибия содержит в себе еще большее число и еще более поучительных примеров разногласия или даже противоречия между сообщаемыми автором фактами и выводами из них, чем это наблюдается у Фукидида, а равно и между суждениями об одних и тех же предметах. Разноречивая оценка македонян, и в частности Филиппа V, ожесточение против этолян, неумеренные часто похвалы римлянам свидетельствуют о трудности для автора разобраться в событиях своего времени, уловить руководящую нить в различных порядках явлений. Вот главным образом почему мы сопроводили цельную биографию и общую характеристику историка двумя очерками: во-первых, о состоянии Эллады в последнее время ее политической независимости и об отношении к нему нашего автора; во-вторых, о степени зависимости римского историка Ливия от Полибия в изображении одних и тех же событий. Тогдашним положением Эллады сразу выяснятся основные отличительные черты нашего историка, а из сравнения его с Ливием читатель вернее оценит его особенности и достоинства.

В высокой степени знаменательно, что историк, кровный эллин по происхождению, языку и образованию, боровшийся и претерпевший за независимость родины, ставит себе задачею написать такую историю своего времени и ближайшего предшествующего, в которой решительно преобладающая речь отводится варварскому Риму. Он восхищен зрелищем победоносного вторжения римлян в судьбы остального известного тогда мира и покорением ими последнего. «Где найти человека, — восклицает историк, — столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет? Никогда раньше не было ничего подобного». Как бы во избежание малейших недоразумений историк несколько раз повторяет в тех же самых и в несколько измененных выражениях, что таков именно главный предмет всего его повествования, чудо его времени. С нашей точки зрения, всеобщая, или всемирная, история Полибия, как называет сам автор свое сочинение, скорее всего, может быть названа историей могущества Рима от начала II Пунической войны до покорения Эллады: что и было замечено еще византийцем Свидою. Автор сознается, что пишет не для эллинов только, но и для римлян, посвящает особую книгу, шестую, описанию государственных учреждений Рима в уверенности, что оно «принесет большую пользу любознательным государственным людям в деле усовершенствования и устроения государств». Приковывающие к себе внимание историка пятьдесят три года начинаются временем так называемой союзнической войны Филиппа и ахеян против этолян, войны между Антиохом Великим и Птолемеем Филопатором за Койлесирию (Келесирию) на востоке и Ганнибаловой войны между римлянами и карфагенянами на западе (220—216 г. до Р.X.); годы эти наполняют собою сто сороковую олимпиаду. Каждое из поименованных событий имеет еще, по словам историка, свое особое, независимое начало, но с третьего года той же олимпиады (217 г.) интересы римлян, карфагенян, эллинов и македонян сплетаются в единое целое и ведут к одному концу — утверждению мирового владычества римлян. «С этого времени Филипп и руководящие власти эллинов, начинали ли они войну друг с другом или заключали мир, не только сообразовались с отношениями в Элладе, но с той поры все они обращали взоры к италийским соглядатаям. Вскоре подобное же положение дел наступило для жителей островов и Азии. Так, народы, недовольные Филиппом, или другие, ссорившиеся с Атталом, не обращались более ни к Антиоху, ни к Птолемею, ни на юг, ни на восток, но взирали на запад, причем одни отправляли посольства к карфагенянам, другие к римлянам». Конечным моментом пятидесятитрехлетнего периода Полибий считает битву при Пидне (168 г. до Р.X.), кончившуюся решительною победою Павла Эмилия над Персеем и упразднением независимости Македонии: с того времени Риму принадлежало неоспоримое господство над миром. Автор не знает другого равного периода времени, который вмещал бы в себе столько важных событий. «Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени, — замечает он в другом месте, — состоят в следующем: почти все события мира судьба насильственно направила в одну сторону и подчинила их одной цели». Насильственное объединение мира под властью чужеземца представляется автору «прекраснейшим и вместе благотворнейшим деянием судьбы». Согласно основному, многократно выраженному взгляду автора на задачу истории, делится и весь труд Полибия. Главную часть его, 28 книг (III—XXX), наполняют события пятидесяти трех лет от начала союзнической войны до сражения при Пидне (220—168 г. до Р.X.) Две первые книги посвящены подготовлению читателя к собственному повествованию и содержат в себе более или менее обстоятельное описание I Пунической войны, возмущения ливийских наемников против Карфагена, подвигов карфагенян с Гамилькаром и Гасдрубалом во главе в Иберии, первое появление римлян на Балканском полуострове в Иллирии, войны римлян с галлами в Италии и так называемую Клеоменову войну (264—221 гг. до Р.X.). Здесь, кроме Клеоменовой войны, рассказаны с большими подробностями I Пуническая война, переход римлян в Иллирию и так называемая ливийская война. Напротив, события в Азии и Египте, подвиги любимца автора Гамилькара и преемника его Гасдрубала, борьба карфагенян с иберами, — все это, хотя и не менее важное во вступлении ко всеобщей истории, излагается весьма кратко. Заключительную часть Полибиевой истории составляют десять последних книг (XXXI—XL), по мнению автора, наиболее полезных для любознательного читателя. В них историк старался доказать, что римский народ умел не только покорять другие народы, но и управлять ими, что мировое владычество его было не делом случая, но верно рассчитанного плана, всей системы политических учреждений и мудро заготовленных средств. Здесь речь идет о состоянии народов под властью римлян, о смутах, следовавших в покоренных странах за битвою при Пидне: в Ливии, Иберии, Азии и Элладе; повествование заканчивается разрушением Карфагена и Коринфа в 146 г. до Р.X. В собственной истории автор примыкает к запискам Арата, а во введении — к истории Тимея.

Полибий жил 82 года, приблизительно между 210 и 128 гг. до нашей эры; бoльшую и главнейшую часть истории написал после 146 г ., т.е. после подчинения Эллады римлянам***. Ко второму веку до нашей эры должно было сильно измениться умонастроение эллинов сравнительно со временем не только Перикла или Фукидида, но даже Демосфена и Аристотеля, чтобы честный, благожелательный, даровитый эллинский историк, каковым бесспорно был Полибий, второй Фукидид, как он называется у Диона Хрисостома⁴*, видел славу своего времени в покорении всего мира римлянами, чтобы он, не переставая сочувствовать эллинам и признавать превосходство их над всеми прочими народами⁵*, взял на себя задачу доказать право римлян на мировое господство, чтобы он открыто гордился и восторгался составлением истории, изображающей роковой исход борьбы между Элладою и Римом как неизбежное последствие ошибок эллинов, и только их ошибок. «Если в прежнее время, — говорит Полибий, — эллины не раз подвергались жестоким испытаниям, угрожавшим самому существованию их, вследствие ли раздоров между собою или вероломства самодержцев, то теперь виною несчастия были безрассудство вождей их и их собственная глупость». Тогдашнее состояние Эллады представляется автору настолько печальным и безнадежным, что быстрое завоевание ее римлянами он считает благом для эллинов. Историк уверен, что его настроение разделяется каждым здравомыслящим человеком, и потому он не боится, что труд его может остаться незаконченным: наверное, найдутся многие, восхищенные прелестью предмета, которые охотно доведут начатое дело до конца. «Неужели кто-либо, — восклицает он, — может быть увлечен другим зрелищем или другими предметами знания настолько, чтобы из-за них пренебречь предлагаемыми здесь сведениями?» Между тем все изложение Полибия должно показать с ясностью, что не избегать, а, напротив, искать следует владычества римлян, что владычество их достойно похвалы, а не осуждения. В войну Персея с Римом сочувствие эллинов к царю македонян прорвалось наружу как пламя, говорит историк, что, конечно, свидетельствовало о желании эллинов освободиться от римских порядков. Однако Полибий, умалчивая об этих последних, объясняет освободительное движение эллинов только присущею человеку склонностью сочувствовать слабейшему. Труд свой историк заканчивает выражением довольства существующим и благорасположения к римлянам, а равно мольбою к богам о том, чтобы до конца дней положение его оставалось неизменным. Отсюда понятно, почему автор останавливается в недоумении перед последнею попыткою македонян (149—146 г. до Р.X.) свергнуть с себя римское иго. «С избытком облагодетельствованные Римом», македоняне могли соединиться около лже-Филиппа, фракийца Андриска, против римлян только в силу божеского попущения: разгневанные боги желали покарать македонян. Он не наговорится о добродетелях П. Сципиона Эмилиана и в подробном рассказе как бы желает подольше насладиться воспоминаниями о первом знакомстве со знаменитым римлянином, воином и государственным мужем без страха и упрека по изображению Полибия⁶*. Если ко всему этому добавить, что во многих случаях историк обнаруживает явную снисходительность к римлянам даже в оценке поведения их относительно эллинов, что он воздает похвалы великодушию римлян и состраданию их к несчастным как раз в то время, когда говорит о предательском образе действий Калликрата в Риме и о готовности римлян воспользоваться его наветами, то понятным становится смущение некоторых новых историков Эллады и критиков Полибия. Правда, одни из них, как Моммзен, например, идут даже дальше нашего автора в осуждении эллинов того времени и жалеют о том, что колебания и нерешительность в римской политике дали им несколько лишних лет политической независимости; зато другие встают на защиту эллинов против собственного их историка и укоряют его в пристрастии к победителям, в несправедливости к некоторой по крайней мере части эллинов.

II. Политическая раздробленность Эллады и иноземные влияния.

Внешнее политическое положение Эллады во времена Полибия было совсем не то, какое занимала она до обращения Македонии в могущественную державу и до образования нескольких сильных государств на развалинах обширной монархии Александра Великого. На место одного исконного врага эллинов, великого царя мидян, появились в течение одного столетия с небольшим в близком соседстве с Элладою чуждые ей государства, из которых Македония, Сирия, Египет превосходили ее в военном отношении. Там же, на востоке, возникли туземные царства: Пергам, Парфия, Каппадокия, Понт, Вифиния. На западе образовалось грозное римское государство, со второй половины III в. до Р.X. деятельно вмешивающееся в дела македонско-эллинского мира.

Цари Македонии, эллины по происхождению⁷*, господствовавшие над народом, смешанным из собственных македонян, иллирян, фракийцев и иных варваров, не принесли с собою эллинам ни мира внутри, ни безопасности извне; преемники Александра оказались даже бессильными оградить Элладу от вторжения варварских народов с севера: достаточно вспомнить опустошительный набег кельтов на Македонию и Элладу в 280-278 гг. до Р.X. Собственная Эллада обратилась в арену борьбы сначала между преемниками Александра, так называемыми диадохами, потом между владыками новообразовавшихся царств. Цари Македонии взирали на нее только как на источник военных средств и желали иметь в ней покорную союзницу в достижении целей, не имевших ничего общего с ее собственным благополучием. От херонейской битвы (338 г. до Р.X.) и до сражения при Пидне (168 г. до Р.X.) македонские владыки стремились подчинить Элладу своим властолюбивым планам, не останавливаясь для этого ни перед какими средствами: обманом, насильственною переменою государственных учреждений в отдельных республиках, содержанием в них гарнизонов, водворением тиранов, опустошением территории, истреблением жителей или переселением их в далекие страны. После победы при Кранноне (август 322 г. до Р.X.) в так называемую ламийскую войну наместник Македонии Антипатр упразднил демократическое правление в Афинах, отняв право гражданства у всех граждан, которые имели состояние меньше 2000 драхм; все бесправные граждане числом около 12 000 осуждены были в ссылку частью во Фракию, частью на иллирийский или италийский берег, частью в Ливию; Мунихий занят македонским гарнизоном; афиняне обязаны возместить все военные издержки; афинские колонисты выселены с острова Самоса; антимакедонские ораторы должны были быть выданы Антипатру. Такою же беспощадностью и насилием сопровождалось дальнейшее шествие Антипатра по Пелопоннесу от одного конца до другого: в большинстве городов он установлял олигархию, изгонял, ссылал или умерщвлял строптивых и подозрительных, наконец направился через Коринфский залив в Этолию, намереваясь не только покорить этолян, единственных эллинов, остававшихся еще свободными, но и выселить всех их в отдаленные части монархии Александра. Лишь вести из Азии остановили исполнение замыслов Антипатра⁸*. Ламийская война положила конец на многие годы самостоятельному, достойному существованию Эллады.

Со смертью Антипатра поднимается ожесточенная распря между претендентами на наследие Александра, причем различные части Эллады переходят из рук в руки от одного честолюбца к другому. Антипатр завещал власть Полисперхонту и обязал его защищать интересы царствующей династии. Но против него образуется коалиция из Кассандра, сына Антипатра, и двух полководцев Александра: Антигона в Азии и Птолемея в Египте (318—317 гг. до Р.X.). С целью ослабить Кассандра, успевшего занять гарнизоном Мунихий, впоследствии и Пирей, представитель македонской династии возвестил свободу эллинов при условии строгого нейтралитета, удаление македонских гарнизонов из эллинских городов, ниспровержение олигархий, установленных Антипатром, и возвращение изгнанников. Все эти меры не могли не вызывать повсеместного брожения, а потому Полисперхонт решил наводнить своими войсками эллинские города. Неприятельские армии оспаривали одна у другой обладание Афинами, а тем временем в самом городе происходила расправа со сторонниками македонян, жертвою которой пал и Фокион. Однако не прошло и трех месяцев, как Афины, преобразованные в олигархию, очутились во власти Кассандра, поставившего в Мунихий свой гарнизон и облекшего властью тирана друга погибшего Фокиона, Деметрия Фалерского. По изгнании Писистратидов в 510 г. до Р.X. теперь впервые восстановлена была в Афинах единоличная тирания (307 г. до Р.X.). Судьба Афин навела ужас на многие города Пелопоннеса, которые не замедлили покинуть Полисперхонта и примкнули к Кассандру⁹*. Из Пелопоннеса Кассандр прошел победоносно через всю Элладу в Македонию и утвердился на престоле Александра (314 г. до Р.X.). Не раз еще ходили войска его по Элладе от края до края, пока наконец он не заключил союза с Птолемеем, Селевком и Лисимахом против Антигона Одноглазого, фактически обладавшего чуть не всей Азией. Каждый из противников старался привлечь Элладу на свою сторону, и вот сначала Антигон объявил, что все эллины должны быть свободны, получить обратно свои учреждения, должны быть избавлены от гарнизонов или военной оккупации; потом то же самое сделал Птолемей, хотя ни тот ни другой и не помышляли о выполнении обещания.

Дальнейшая борьба между союзниками и Антигоном происходила на эллинской территории и кончилась в 311 г. до Р.X. договором, в силу которого Македония оставалась за Кассандром до совершеннолетия сына Александра от Роксаны, также Александра, Фракия предоставлена Лисимаху, Египет Птолемею, Азия Антигону; эллинские города объявлены свободными. Но Антигон не выводил своих войск из Эллады, и война возгорелась снова между прежними противниками, причем в качестве то союзника, то врага Кассандра выступает снова Полисперхонт, продолжавший занимать некоторые города Пелопоннеса. Утвердившийся в Македонии Кассандр, простер свое господство на Акарнанию и значительную часть Эпира. Тем временем Птолемей египетский вторгся в Элладу с юга и занял сильными гарнизонами Сикион и Коринф; понятно, что провозглашение им свободы эллинов не производило никакого действия на эллинские города. С гораздо большим успехом такое же провозглашение сделано было в следующем году (307 г. до Р.X.) Деметрием Полиоркетом, сыном Антигона, подкреплявшим свои обещания изгнанием гарнизонов Кассандра из Пирея, Мунихия и Мегар; десять лет управлявший Афинами Деметрий Фалерский бежал в Египет. Восхищенные афиняне изыскивали всевозможные способы выражения покорности и признательности освободителю: Антигон и Деметрий объявлены были всенародно богами и спасителями. Однако все ясно сознавали, что дарованная свобода может быть во всякое время по воле сильнейшего из полководцев отнята и заменена тиранией. В 306 г. Антигон и Деметрий провозгласили себя царями, примеру их последовали Птолемей в Египте, Селевк в Вавилонии, Месопотамии и Сирии и Лисимах во Фракии. Но дележом власти и царского звания Александра не кончились войны между его преемниками, не была еще сломлена и сила Кассандра. В 303 г. афиняне взывали о помощи к отсутствующему Деметрию Полиоркету против Кассандра, угрожавшего блокадою их городу. Деметрий прошел победоносно Пелопоннес, Эвбею, Беотию, Аттику и преследовал противника до Фермопил. Большая часть Эллады занята была его гарнизонами или низведена на положение покоренных земель: когда в 301 г. он двинулся в Фессалию против Кассандра, в его армии на 56000 человек числилось 25000 союзных эллинов. На собрании эллинов в Коринфе он, подобно Александру и отцу его Филиппу, провозглашен был гегемоном или вождем всех эллинов. Необыкновенные успехи Антигона и Деметрия побудили Кассандра, Лисимаха, Селевка и Птолемея заключить против него союз. С целью ослабить коалицию Деметрий примирился с Кассандрой, и, согласно состоявшемуся между ними договору, эллинские города, как азиатские, так и европейские, опять объявлены автономными и свободными от гарнизонов; на самом деле последовавшее в 300 г. до Р.X. поражение Антигона и Деметрия в битве при Ипсе во Фригии против союзных войск Селевка, Лисимаха и Птолемея повело за собою переход большей части Эллады в зависимость от Кассандра, и в Афинах водворилась тирания Лахареса, но не надолго: гарнизоны Кассандра сменились вскоре гарнизонами Деметрия Полиоркета. Этот последний со смертью Кассандра (298 г. до Р.X.) утвердился на македонском престоле, доверив управление Элладою сыну своему Антигону Гонату, родоначальнику македонских царей. Ряд антигонидов, начавшийся Антигоном (277 г. до Р.X.), закончился Персеем, после битвы при Пидне (168 г. до Р.X.), взятым римлянами в плен и кончившим дни в Италии. По отношению к эллинам Антигон настойчиво продолжал систему предшественников: он ревниво следил за тем, чтобы эллинские города не соединялись в союзы, в большинстве из них посадил тиранов из туземцев, в других содержал гарнизоны¹⁰*. Дальнейшие перипетии македонской гегемонии над Элладою тесно связаны с судьбою двух эллинских федераций, ахейской и этолийской, а пока мы считаем нужным остановиться на вопросе о значении македонских завоеваний для эллинов.

Как видит читатель, военное усиление Македонии и вторжение ее в эллинский мир не принесли с собою, да и не могли принести ничего положительного, созидающего. Деятельность македонских царей и вождей в Элладе была разрушительная; они насильственно обращали творческие силы нации на достижение своих завоевательных целей, истощали население собственной Эллады контрибуциями и вербовкою воинов, пытались вводить выгодные для них изменения в политический строй городов, взамен старого не давая прочной целесообразной системы центрального управления, которая по крайней мере обеспечивала бы мир в междуэллинских отношениях и мирное существование внутри республик.

Какова бы ни была степень родства между эллинами и македонянами, во всяком случае македонская нация с царями своими во главе, не исключая Филиппа и Александра, представляла собою в IV в. до Р.X. и позже этнографический и политический тип, низший сравнительно с более развитыми частями собственных эллинов. Бесспорно, македоняне, особенно цари и двор их, старательно усваивали себе лоск эллинской образованности, нравы, язык их, некоторые учреждения; бесспорно, они создали сильную военную организацию, способную противостоять раздробленным силам эллинов и смешанным, ослабленным деспотизмом армиям персидских царей; но по своим привычкам, стремлениям и задачам, по способности к деятельной гражданской и умственной жизни македоняне никогда не поднимались на уровень просвещеннейших республик Эллады. Вот почему даже во время Полибия, когда сближение македонян с эллинами сделало большие успехи, эллины не переставали сознавать национальную отдельность от македонян. Если в словах Демосфена, что Филипп не был ни эллином, ни даже родственным с эллинами, что он принадлежал к тем варварам, которые не могут быть и добрыми рабами¹¹*, если в этих словах и было патриотическое преувеличение, если, с другой стороны, эллины по сравнению с македонянами не были полубогами среди зверей, как выражался Александр Македонский¹²*, то и в свидетельствах благосклонного к македонянам Полибия и Плутарха мы находим ясные указания на то, что в сознании эллина III—II в. до Р.X. не исчезало сомнение в варварстве македонян, столь красноречиво выразившееся еще в рассказе Геродота¹³*.

Историк наш превозносит великодушие Филиппа, отца Александра, говорит сочувственно о заслугах его перед Элладою и укоряет Демосфена в близорукости и узком афинском патриотизме за его противодействие Филиппу и македонянам. Устами акарнана Ликиска и римлянина Тита Квинкция Фламинина он называет Македонию оградою Эллады от северных варваров: галатов, фракийцев и иных. Он хвалит храбрость и выносливость македонян в военных трудах и лишениях. Мало того: в речах упомянутого уже Ликиска и еще более этолийца Агелая решительно проводится та мысль, что эллинам для самозащиты и спасения необходимо слиться с македонянами воедино под властью македонских царей, т.е. высказывается то же самое, что столетием раньше внушал Филиппу Исократ¹⁴*. И тем не менее нигде у Полибия мы не находим ничего похожего на представление о национальном единстве эллинов с македонянами, объединявшем, например, в одну нацию афинян и спартанцев, ахеян и этолян при всем различии их учреждений и привычек. И Ликиск, и Агелай различают эллинов как единое целое от македонян; сам автор не раз дает понять, что цари Македонии, с их самовластием, за пределами своей страны, не способны были выполнить роль вождей свободных эллинов. Фессалийцы, говорит историк, были свободны только по имени, на деле они приравнены были к македонянам и вынуждены исполнять все приказания царских чиновников; в такое же положение стремился поставить ахеян любимец Филиппа Апелла. По поводу истории Апеллы и Леонтия Полибий ни одним словом не обмолвился в том смысле, будто царь македонян не сочувствовал планам своего приближенного; только он действовал осторожнее и рассудительнее. Самовластие Филиппа в обращении с ахейскими союзниками историк изображает самыми мрачными красками. До какой степени и поколение эллинов, ближайшее к Полибию, было не расположено допускать главенство македонян, видно из рассказанной им же истории обращения Арата к македонскому царю Антигону Досону за помощью против Клеомена. Желая во что бы то ни стало снять с Арата обвинение в измене делу эллинов, историк, однако, нигде не указывает на то, что стратег ахеян обращался к своим, к эллинам, как представляются македоняне Дройзену. Напротив, мимоходом он замечает, что эллины терпели от Антигона, главы военного союза, всевозможные обиды. Действительно, мы знаем из Плутарха, что по прибытии в союзный Аргос Антигон велел вновь поставить низверженные статуи аргосских тиранов и низвергнуть изображения освободителей Акрокоринфа: тираны всегда были пособниками Македонии¹⁵*. Плутарх приписывает «гибель Эллады» тому обстоятельству, что Арат предпочел союз с Антигоном миру с Клеоменом; допустить македонян к занятию Акрокоринфа значило, по представлению эллинов того времени, заполонить Пелопоннес варварскими гарнизонами македонян. Призвание Антигона в Пелопоннес представляется Плутарху «постыднейшим деянием» Арата. «Допустим, что Клеомен был человек беззаконный и самовластный; но предки его — Гераклиды, а его отечество — Спарта; последний гражданин Спарты в звании гегемона предпочтительнее первого человека из македонян»¹⁶*. После сражения при Селассии, возвращаясь в Македонию, Антигон оставил в Акрокоринфе македонский гарнизон, а в Пелопоннесе царского наместника; между тем он был только главою союза¹⁷*. Далее, ахейца Аристена Полибий вместе с другими называет благодетелем и спасителем своей родины за то, что он удержал ахейцев от союза с Филиппом и обратил их на сторону римлян. В освещении далеко не благоприятном для македонян рассказана Полибием вся история отношений их к эллинам в речах Хления и Ликиска¹⁸*. Напротив, сами македоняне с давних пор добивались признания близкого родства с эллинами, как это видно из Геродота, из речи македонского посла в народном собрании этолян во время второй македонской войны, из слов самого Филиппа, обращенных к этолийскому стратегу Фению¹⁹*. В одну линию с эллинами поставлены Филипп и македоняне в договоре Ганнибала с македонским царем²⁰*.

Однако напрасно было бы искать у нашего историка определенной оценки македонско-эллинских отношений. Одно можно сказать положительно: упомянутая выше речь Агелая, в значительной части принадлежащая самому автору, свидетельствует, что Полибий был убежден в возможности спасения Эллады под главенством Филиппа или другого царя Македонии, если бы сей последний совсем не походил на македонских царей и был свободен от присущих самовластному владыке слабостей.

Македонские завоеватели и ближайшие преемники их парализовали собственную жизнь Эллады, а последующие правители Македонии готовы были пользоваться каждым случаем для того, чтобы обратить свободных эллинов в своих покорных подданных на служение интересам правящей династии. Политическое дробление Эллады или, выражаясь точнее, политическая рознь между эллинскими республиками или мелкими союзами была одним из важнейших условий военного преобладания Македонии. В свою очередь рознь эта обусловливалась не столько многочисленностью независимых политических центров на небольшой сравнительно территории, сколько различием в степени гражданского и умственного развития, в общественных учреждениях, нравах, привычках, различием²¹*, разъединявшим отдельные небольшие государства и союзы. Красноречивейшее свидетельство того, что сходство в политических учреждениях составляло бы важное условие единения эллинов, мы находим в том обстоятельстве, что в первом афинском союзе (477—405/404 гг. до Р.X.) решительно преобладающею формою правления была демократия, а в союзе лакедемонян — олигархия, что в IV в. до Р.X. внешняя политика отдельных государств, склонность к Афинам или Спарте определялись преимущественно преобладанием, в том или другом из них олигархического или демократического строя²²*. Тогда как Афины, Коринф, Сикион представляли собою в V в. до Р.X. блестящие образцы торговых, промышленных, просвещенных республик, в некоторых частях полуострова эллины продолжали оставаться в условиях родового быта и по степени гражданственности стояли ниже гомеровских ахейцев; таковы были, например, этоляне, акарнаны, локры озольские, значительная часть аркадян²³*. Не менее резкая грань разделяла Спарту от Афин, вообще демократические республики от аристократических или олигархических. Бытовая и умственная рознь в среде эллинов не ослабевала с течением времени, скорее усиливалась по мере того, как преуспевающие республики все дальше и дальше уходили от деревенских поселков этолян или локров.

Вместе с тем должно было ослабевать чувство национального единства эллинов, коренившееся в общности языка, религиозных представлений и некоторых преданий; они утрачивали силу стимула, способного в моменты общей опасности быстро соединить все эллинство на борьбу с общим врагом. Несогласие и раздоры едва не погубили Элладу во время сражений марафонского, платейского и саламинского. Спартанский наварх Калликратид (ок. 406 г. до Р.X.) видел причину унижения эллинов перед персидским двором в их раздорах и дал себе слово по возвращении на родину приложить все старания к примирению афинян и лакедемонян²⁴*. Еще во время Агесилая и Пелопида эллины не стыдились обращаться за решением своих распрей ко двору ахеменидов. Вследствие той же розни интересов азиатские эллины преданы были в руки персов по так называемому Анталкидову миру (387 г. до Р.X.). Когда Александр Македонский предложил решение участи Фив эллинским союзникам, Платеи и Орхомен, феспийцы и фокейцы настояли на разрушении соседнего и родственного города²⁵* .

Таким образом, опасность для Эллады заключалась не в наличности многочисленных самостоятельных мелких государств, из которых каждое стремилось жить деятельною политическою жизнью и побуждало своих граждан к неустанному соревнованию в гражданской доблести, но в неравномерности развития их, в разности понятий, чувств и интересов, через то в слабости и малочисленности связующих элементов. Исократ и Демосфен взывали к единению эллинов; Аристотель полагал, что эллины всегда свободны и наилучше устроены политически благодаря природным свойствам, и могли бы владычествовать над всеми прочими народами, если бы пользовались единым управлением. По словам Плутарха, силы Эллады непреодолимы всякий раз, когда она благоустроена, объединена единоначалием и имеет мудрого вождя. Однако ошибочно было бы думать, что Аристотель или Плутарх мечтали об образовании из всей Эллады единой обширной монархии. И для Аристотеля правильным государством может быть только самодовлеющая городская община на столь ограниченном пространстве, чтобы полноправные жители ее могли сходиться в собрание на одной площади, могли хорошо знать друг друга, верно судить друг о друге и избирать на должности пригодных людей. Такое определение государства несовместимо, разумеется, с представлением об обширной монархии. Под единым политическим устройством Аристотель разумел то же самое, что восхищало Полибия и Плутарха в деятельности Арата, соединившей ахейские города в федерацию. «Арат был уверен», замечает Плутарх, «что слабые сами по себе государства могут найти спасение только в единении, связующем их общими выгодами. Как члены тела лишь во взаимном соединении дышат и живут, а по расторжении утрачивают способность питания и гниют, так и государства погибают, когда отторгаются от целого, и наоборот, взаимно усиливают себя, когда становятся членами какого-либо большого тела и управляются общим попечением»²⁶*.

Древнеэллинские мыслители и историки были ближе к истине, когда стремились соединить политическую дробность Эллады на множество самостоятельных государств с существованием общих для всех эллинов учреждений, нежели новые историки и социологи, когда они ставят вопрос о преимуществах больших или малых государств и решают его обыкновенно в пользу первых. Не говоря уже о Дройзене или Моммзене, высокомерно взирающих на ничтожные по территории и военной силе эллинские республики, мы находим склонность к тому же решению и у таких ученых, как Фримен и В.Г.Васильевский. В «Исторических опытах», в «Сравнительной политике», в «Истории федеративного управления» Фримен высказывает ту мысль, что высокий энтузиазм, требовавшийся от граждан в маленькой древнеэллинской республике, по самой природе не мог быть долговечным; древнеэллинская республика представляется ему слишком блестящею для того, чтобы быть прочною. Афинская демократия, замечает английский историк, совершенствовала дарования людей и давала свободу гению целого общества и каждого его члена в более высокой степени, нежели какая-либо другая форма правления. «Слабость ее заключается в том, что она развивает способности человека до такой высоты, на какой едва ли может удержаться, что она в повседневной жизни нуждается в таком высоком энтузиазме и в такой преданности, какие не могут сохраняться в продолжение многих поколений. Афины в период своей славы, Афины Перикла, были поистине “верхом и венцом вещей” (the roof and crown of things); демократия их поднимала большее число людей и на более высокий уровень, нежели какая-либо иная форма правления раньше или позже этого; больше всякой другой до или после она давала простор личным дарованиям сильнейших умов»²⁷*. По Фримену, выходит, что небывалый расцвет древнеэллинской республики был вместе с тем и источником преждевременной ее гибели, и потому нельзя удивляться, если он же в другом своем сочинении прямо осуждает систему мелких государств и умаляет те самые преимущества их, какие были признаны в «Сравнительной политике». «Подданный нового большого государства, — говорит он, — живет менее возбужденною и менее блестящею жизнью, хотя и столь же полезною, более упорядоченною и более мирною, нежели та, какою жил гражданин древней республики». Во вступительной части своего исследования очень близок к Фримену проф. Васильевский. Подобно английскому социологу, он взвешивает выгоды и неудобства древних малых государств по сравнению с новыми большими и по-видимому отказывается решить вопрос о том, которая сторона перевешивала, в древней республике: «та ли, на которой добро, или та, на которой зло». Но и В. Г. Васильевский не без укоризны говорит о чрезмерно деятельной жизни эллинов: «Как юноша, который слишком быстро тратит свои молодые силы, щедро разбрасывая их во все стороны, возбуждает в нас опасение за свою будущность, так и лихорадочная жизнь Эллады мало ручалась за прочность и долговечность ее развития»²⁸*. Как будто всесторонняя умственная жизнь и плодотворная общественная деятельность, оставившие по себе неподражаемые образцы в литературе, философии, искусстве, ведут к тем же последствиям, что и слишком быстрая трата сил каким-нибудь неразумным юношей. Создания этой «лихорадочной» жизни служили и продолжают служить школою для человечества в течение тысячелетий. Потом, если с некоторым основанием и можно говорить о «лихорадочной» деятельности афинян или сиракузян и коринфян, то значительная часть Эллады была вовсе не повинна в ней, и, однако же, медленность развития не спасла и ее от политической гибели. Этоляне, эпироты, акарнаны, аркадяне, локры, даже ахеяне оставались долгое время в стороне от движения, и тогда как афиняне спасли Элладу от персидских полчищ, эти народы не выдержали натиска ни македонян, ни римлян. Источник политической слабости эллинов лежал в недостатке постоянно сознаваемых и действующих стимулов единения, что в свою очередь обусловливалось главным образом неравномерностью и неодинаковостью развития различных частей ее. Насколько сближение умственное служит залогом политического единства, видно из того факта, что образованию даже эллино-римской цезарской мировой монархии, созданной путем завоеваний, предшествовала в 70—50-е гг. до Р.X. совместная работа римских и эллинских ученых и писателей в Риме; плодом ее было водворение классического стиля в литературе и пластике.

Одним из важнейших условий умственной производительности и патриотического одушевления в отдельных эллинских республиках было постоянное, живое, деятельное общение между гражданами, следствием чего являлось могущественное общественное мнение. При всем разнообразии личных дарований, социального и экономического положения, гражданство эллинской республики представляло более органическое целое, чем любое из новых европейских обществ. В демократиях и даже в аристократиях неизвестно было резкое разграничение граждан на классы с их особенными понятиями, чувствами и интересами, на невежественную, апатичную толпу и избранное действующее меньшинство. Лучшие умы республики в литературе ли то, в искусстве, в красноречии, даже в философии имели перед собою не больший или меньший кружок слушателей или читателей, но всю совокупность граждан. В классический период не только поэты, но и многие прозаики назначали свои произведения не для чтения, но для устной публичной передачи, почему слушатели и читатели назывались и впоследствии одним термином. Перикл вменял в величайшее достоинство афинской демократии, что в ней люди всех профессий, не исключая ремесленников, принимают участие в государственных делах, что у них почет выпадает обыкновенно на долю достойнейшего и т.п²⁹*. Словом, политика, литература, искусства входили в обыденную жизнь и образование каждого гражданина, в чем главным образом и следует искать разгадки изумительных подвигов гражданской доблести в персидские и пелопоннесские войны, художественной простоты и совершенства классической литературы.

Первоначальною и основною формою общежития эллинов оставался навсегда деревенский поселок, по своей внутренней организации наиближе подходящий к общинам в немецких кантонах Швейцарии. С уверенностью можно утверждать, что жизненность афинской демократии и долговечность Аттики как единого целого созданы были главным образом мудрой организацией демов, делавшей из них, по выражению Ассулье, «первую и самую меньшую школу, в которой афинский гражданин обучался политической жизни», но вместе с тем деятельно поддерживавшей связи с большим целым — республикой. В органическом сочетании местной автономии, с которою сжился эллин с незапамятных времен, с более широкими, государственными интересами лежит объяснение необычайной живучести эллинских муниципальных учреждений, вышедших нетронутыми из македонских войн, уцелевших после римского завоевания и возродившихся немедленно по ослаблении центральной власти Рима. Объединявшая поселки республика в большинстве случаев обеспечивала для всей совокупности граждан слишком большие выгоды, оставляя в то же время простор для личной энергии, чтобы отдельные части ее могли добровольно отказаться от этой более широкой формы общежития. Раздробления на первоначальные поселки могли добиваться только олигархи или внешние враги. Мантинеяне принуждены были спартанцами (385 г. до Р.X.) покинуть свой город и рассеяться по первоначальным деревням, где на место демократии водворился олигархический порядок правления. Восстановление города и вместе демократии последовало за ослаблением спартанцев после Левктрского сражения (371 г. до Р.X.). Усиление демократии в Аркадии ознаменовалось в то же время образованием Мегалополя из сорока небольших поселений и обращением его в центральный пункт³⁰* сложившегося перед тем аркадского союза.

Образование городских республик путем слияния деревень в политическое целое, так называемый синойкизм, облегчался одинаковыми приблизительно бытовыми условиями и интересами соседних поселений. Дальнейшее развитие республик отдаляло их друг от друга и от тех частей Эллады, которые едва выходили из племенного быта. Повседневная жизнь эллинов в историческое время благодаря необычайному разнообразию местных условий и политических форм накопляла элементы разъединения в гораздо большем числе, нежели элементы единства и согласия: слабость Эллады заключалась не в блестящем состоянии некоторых ее республик, но в недостатке солидарности между составными ее частями, в отсутствии таких связей в действительной жизни и в понимании окружающего, которые постоянно оживляли бы присущее эллинам сознание национального единства, давали бы ему значение могущественного стимула всякий раз, когда извне угрожала общая опасность, и сокращали бы поводы к распрям. Вот почему не могли быть устойчивыми и успешными попытки к объединению, возникавшие от времени до времени обыкновенно под давлением чрезвычайных внешних обстоятельств; по этому же самому недолговечными оказались и древнеэллинские федерации, образовавшиеся на закате политической независимости Эллады, хотя, казалось, им суждено было примирить самостоятельность и самоуправление отдельных республик с выгодами обширного национального государства. Самые начала федерации могут быть целесообразно осуществлены только при наличности благоприятных условий, а в числе последних первое место занимает известная близость в умонастроении и практических повседневных интересах. Как увидим ниже, их недоставало ни ахейской, ни этолийской федерациям, которые и не превратили Элладу в «непреоборимую силу».