ГЛАВА IX РАСЦВЕТ ИМПЕРИИ МАУРЬЕВ ПРИ АШОКЕ

Расцвета империя Маурьев достигла при третьем правителе династии, сыне и преемнике Биндусары — Ашоке, одном из самых известных государственных деятелей индийской древности. При нем возникло государственное образование, простиравшееся от Кашмира и Гималаев на севере до Майсура на юге, от областей современного Афганистана на северо-западе до Бенгальского залива на востоке; империя установила торговые и дипломатические отношения со многими государствами Запада и Востока.

Этому периоду посвящено множество работ, однако большинство из них страдает отсутствием историзма при анализе социально-экономической структуры и государственного устройства империи, явной тенденциозностью в освещении царствования Ашоки, личность которого часто заслоняет от исследователей многие важные стороны жизни маурийского общества[786]. «В истории древней Индии, — писал Дж. Макфейл, — фигура Ашоки возвышается подобно некой великой вершине Гималаев, блистающей в лучах солнца, в то время как более низкие хребты скрыты облаками»[787]. Из поля зрения ученых обычно выпадал вопрос о классовой направленности деятельности Ашоки, особенностях его политики. Император рисовался благожелательным правителем, страстно желавшим принести добро своему народу[788].

Ряду работ по маурийской Индии присущ и другой недостаток: их авторы опираются на различные по времени источники. Такой метод исследования, хотя и позволяет нарисовать яркую и всеобъемлющую картину, не дает возможности выделить события и явления собственно маурийской эпохи, понять ее характерные черты и особенности. Наиболее перспективным представляется сопоставление основного для этого периода источника — надписей Ашоки — с близкими по времени сочинениями («Артхашастрой», палийским каноном и прежде всего с сохранившимися фрагментами «Индики» Мегасфена) или даже с поздними, по восходящими к древней традиции (ланкийскими хрониками, циклом авадан об Ашоке и т. д.).

Свидетельства источников о наследниках Биндусары весьма противоречивы. Почти всюду его сын и преемник на магадхском престоле называется Ашокой: в пуранах — Ашокой или Ашокавардханой, в сочинениях буддийского цикла об Ашоке и Упагупте — Ашокой и Дхарма-Ашокой («Праведным Ашокой»)[789], в южной традиции — также и Пиядаси. Согласно комментарию Буддхагхоши, Piyadasa было собственным именем маурийского царевича, сына Биндусары, которого после захвата им власти стали величать A?oka.

В надписях самого императора это имя упоминается лишь в двух версиях I малого наскального эдикта. Обычно эдикты составлялись от имени Пиядаси Деванампия (санскр. Приядарши Деванамприя) — «Царя Пиядаси, угодного богам». В греческих версиях эдиктов царь величается Пиядаси (????????), в арамейских — Приядарша (prydr?). «Угодный богам», своего рода почетный титул, носили и другие правители Индии (например, внук Ашоки Дашаратха) и Ланки (так, царь Тисса, современник Ашоки, принял этот титул в честь индийского союзника)[790].

Полное отсутствие эпиграфических данных о борьбе Ашоки за магадхский трон и первых годах правления заставляет обратиться к материалам поздних буддийских и джайнских источников, содержащих, однако, сильно приукрашенные рассказы о праведном царе-буддисте. Хронисты нелестно отзываются о царевиче Ашоке, Чанда-Ашоке («Жестоком Ашоке») первых лет царствования, и стараются противопоставить его Дхарма-Ашоке, коим император будто бы стал, приняв буддизм. Буддийские сочинения (например, «Дивья-авадана») подчеркивают и явно недружелюбные взаимоотношения Биндусары и будущего правителя, очевидно не назначенного наследником престола.

Если верить материалам южной традиции, Ашока был направлен в Западную Индию (провинцию Аванти) с центром в Уджаяни, где пробыл более десяти лет. Узнав о смерти Биндусары, он поспешил в Паталипутру, чтобы захватить магадхский трон[791]. Североиндийские же источники сообщают о пребывании его в Северо-Западной Индии — Такшашиле (Таксиле), куда Биндусара послал его для подавления восстания[792].

Некоторые ученые склонны рассматривать поход Ашоки в Таксилу как чисто военную экспедицию и высказались против точки зрения, согласно которой он был властителем Северо-Западной Индии с центром в Таксиле. Действительно, по «Дивья-авадане», он отправился на подавление таксильского восстания из столицы империи Паталипутры, но ведь царевич, правитель главных провинций, не должен был постоянно находиться в своей резиденции и мог осуществлять управление и контроль через своих чиновников. В городе находился, по-видимому, глава местной администрации, обладавший, несмотря на подчинение центральной власти, определенной самостоятельностью. Такого местного правителя Таксилы, Кунджаракарну, называют известный поэт XI в. Кшемендра, отразивший более древнюю традицию, а также составитель «Ашока-аваданамалы»[793].

По пути в Таксилу Ашока подчинил или, вернее, усмирил соседнюю область Кхашу, которая, вероятно, тоже восстала против центра. Тибетский историк Тараната повествует, кроме того, и о подавлении царевичем горцев Непала и жителей других земель[794].

Расходясь в описании фактов, относящихся к периоду до восшествия Ашоки на магадхский престол, все источники едины в том, что царевичу пришлось завоевывать его в упорной борьбе с братьями. Наиболее подробно эти события излагаются в буддийских сочинениях северной традиции. Согласно южной традиции, отразившейся в ланкийских хрониках, соперничество продолжалось и после захвата власти, а коронация состоялась лишь спустя четыре года. Сообщение ланкийских хроник, вначале безоговорочно принятое исследователями, с течением времени вызывало все больше сомнений. Тщательный источниковедческий анализ, проведенный голландским ученым П.Эггермонтом, позволил ему выделить несколько редакций и установить наличие разных хронологических схем в этих источниках. Такого рода различия, по его мнению, привели к необоснованному выводу о четырехлетием правлении Ашоки до коронации[795]. Заключение о немедленной после захвата престола коронации не исключает, однако, реальности борьбы Ашоки с братьями за власть, вместе с тем оно весьма существенно для определения даты воцарения — вопрос, остающийся до сих пор дискуссионным.

Во II и XIII больших наскальных эдиктах упоминаются некоторые эллинистические правители — Антиох II Теос, Птолемей II Филадельф, Антигон Гонат, Маг — царь Кирены и Александр — царь Эпира. То, что они перечисляются вместе, указывает на одновременность их царствования.

Места находок надписей Ашоки.

Изучение материалов о правлении названных царей показало, что издание эдиктов должно относиться к 256–255 гг. до н. э., когда все эти цари еще были живы[796]. Большие наскальные эдикты составлены по истечении 12 лет с момента коронации. Значит, воцарение Ашоки произошло приблизительно в 268 г. до н. э. Правильность такой датировки подтверждается другими материалами: в буддийской традиции сохранилось повествование о строительстве при Ашоке 84 тыс. ступ, что будто бы сопровождалось затмением солнца и последующей поездкой императора по святым местам. Исследователи установили, что в период его правления было три солнечных затмения — в 249, 242 и 232 гг. до н. э.[797] В надписи из Румминдеи, содержащей указание на 20-й год царствования Ашоки, говорится о посещении им места рождения Будды. Буддийская традиция свидетельствует о начале по-ездки сразу после затмения солнца. Таким образом, если считать, что затмение было в 249 г., то дата воцарения будет приходиться примерно на 268 г. до н. э.

Ланкийские хроники донесли сообщение, что воцарение произошло через 218 лет после нирваны Будды[798], т. е. после 483 или 486 г. до н. э.; в настоящее время эти цифры признаны наиболее вероятными. Вторую дату принимают П.Эггермонт, Р.Тхапар, Р.Мукерджи. И если следовать этой точке зрения, начало царствования Ашоки нужно относить к 268 г. до н. э.

Поскольку эта дата устанавливается по эпиграфическим материалам, она представляется наиболее приемлемой и надежной. По сведениям ланкийских хроник, Ашока правил 37 лет, но пуранам — 36 лет, значит, конец его царствования падает на 232–231 гг. до н. э.[799]

Границы Маурийской империи при Ашоке позволяют определить прежде всего свидетельства эдиктов и более поздних источников, хотя мнения ученых и здесь не совпадают. Значительные споры вызывает вопрос о западных границах государства. Некоторые территории Западной Индии упоминаются в V и XIII больших наскальных эдиктах. В V, например, в связи с учреждением нового разряда чиновников — дхармамахаматров — император предписывает: «Они назначены… для распространения [основ] дхармы среди йонов, камбоджийцев, гандхарцев, ристиков, питиников и других западных народов». Слово aparata (санскр. apar?nta) переводится в этом случае как «народы западных областей». Подобное толкование подтверждается самыми различными текстами, которые, говоря об «апаранте», имели в виду и Западную Индию в целом, и ее отдельные части. Анализ надписей показывает, что в эпоху Маурьев термин apar?nta приобрел более широкое значение, а именно западные области страны, к западу и северо-западу от Мадхьядеши. В числе народов aparata назван и народ Гандхары — области, обычно помещаемой в Северной (или иногда Северо-Западной) Индии — в Уттарапатхе.

Из материалов эпиграфики вытекает, что народы, перечисленные в V эдикте, составляли население империи Маурьев. На это прежде всего указывают находки надписей на территории, связанной с областями ионов и камбоджийцев (греко-арамейская и так называемая индо-арамейская билингвы из Кандагара), и характеристика йонов, камбоджийцев, питиников как находящихся в пределах империи (в тексте hida — «здесь»)[800].

Относительно йонов — yona (санскр. yavanas) — было высказано немало соображений[801]: в них видели персов, греческих колонистов до эпохи Александра, македонских поселенцев и т. д. Первая идентификация вряд ли правомерна. Под яванами, безусловно, понимались греки, но их непосредственная связь с поселениями, созданными Александром, не совсем ясна. Не исключено, что с yona можно ассоциировать и греческие поселения, существовавшие еще до Александра[802]. В решении вопроса о локализации йонов большую роль сыграли находки в Кандагаре двуязычных надписей Ашоки[803]. Открытие их явилось эпиграфическим подтверждением вывода о вхождении Арахосии в империю Маурьев; раньше этот вывод базировался лишь на сообщениях античных авторов об итогах мирных переговоров между Селевком и Чандрагуптой.

Если греческая версия Кандагарской билингвы адресовалась грекоязычному населению Арахосии, отождествляемому с yonas эдиктов Ашоки, то арамейская версия, содержащая ряд иранских слов, очевидно, относилась к kambojas[804]. Анализ арамейского текста свидетельствует об обитании в этом районе ираноязычного населения, следовавшего маздеизму, что подкрепляется сведениями индийских источников о kambojas[805].

В свете имеющихся материалов необоснованными кажутся точки зрения о локализации Камбоджи в районе Памира (к югу от Ферганы), в современном Кафиристане, Тибете или Гиндукуше и т. д. Надо помнить, что не только в надписях, по и во многих других древнеиндийских источниках (эпических поэмах, пуранах, буддийских сочинениях и др.) страна Йона упоминается вместе с Камбоджей, часто в сочетании Yona-Kamboja, что позволяет говорить об их определенной территориальной близости.

Сообщения ряда санскритских и палийских сочинений о развитии в Камбодже коневодства плохо согласуются с локализацией страны в высокогорных районах Памира или Тибета[806]. Весьма показательны и свидетельства о соседстве с ней древней Капиши[807] (совр. Беграм, расположенный в районе Кабула), т. е. областей Арахосии. Данные Кандагарских билингв и материалы индийских источников о Камбодже позволяют поместить ее в Арахосию, куда входила и территория современного Кандагара. Возможно, при Ашоке Камбоджа вместе с Йона составляли одну территориально-административную единицу. К иранскому населению была обращена не только арамейская версия эдикта Ашоки из Кандагара, но и другие арамейские надписи этого маурийского царя. Иранизмы встречаются в надписях Ашоки из Лагмана (совр. Афганистан)[808], во фрагментарной надписи Ашоки из Таксилы[809]. Последний факт может указывать на наличие иранского населения в Гандхаре. Анализ арамейских версий эдиктов позволил ученым прийти к выводу, что составителями надписей были не арамеи, а иранцы. Именно иранскому населению западных областей империи Ашоки и были адресованы арамейские надписи, употребление же в этот период арамейского языка для официальных документов было продолжением традиции канцеляряции Ахеменидской империи, в которую эти области входили задолго до того, как стали частью Маурийского государства. Арамейский язык не был для писцов-иранцев родным, что приводило к нарушению его грамматики, замене незнакомых арамейских слов из словарного запаса своего языка.

К империи относилась и область Паропамисады, о чем свидетельствуют не только индийские сочинения и античные авторы, но в первую очередь находка эдикта Ашоки в Лампаке, недалеко от Джелалабада[810].

В XIII большом наскальном эдикте вместо Гандхары вслед за Yona-Kamboja идут народы N?bhaka и N?bha-pamti. Ученые локализовали их в Гималаях, на Памире, в Непале, однако тот факт, что в тексте эти народы «заменили» население Гандхары, должен указывать если не на их тождественность, то, безусловно, на территориальную близость. Надпись Рудрадамана (II в.) из Джунагадха (Саураштра) рассказывает об одном из правителей при царе Ашоке, Тушаспе, названном в тексте Yonar?j?. Хотя он представлен «греком» (йона), имя его — Тушаспа — иранского происхождения.

Обнаружение эдиктов Ашоки в Нигливе, или Нигали Сагаре, и Румминдеи, а главное, в Шахбазгархе (округ Пешавар) и Мансехре (округ Хазара) дает возможность наметить северную границу империи. Свидетельства путешественников, видевших в Кашмире ступы, сооружение которых приписывалось Ашоке, и материалы кашмирской хроники «Раджатарангини» (I.102–106) о том, что здесь правил сын Ашоки, построивший столицу Сринагар, позволяют рассматривать Кашмир как часть государства Маурьев[811].

По эдиктам из Маски (округ Райчур, Карнатака), Палкигунду и Гаваматха (округ Коппал, Карнатака), Раджула-Мандагири и Еррагуди (округ Курнул, Андхра-Прадеш), Брахмагири (округ Читалдург, Карнатака), Сиддалура (недалеко от Брахмагири) можно очертить южную границу государства[812]. В здешних версиях I малого наскального эдикта упоминается центр южной провинции — Суварнагири. Принадлежность территории Андхры к империи подтверждается и данными XIII большого наскального эдикта, где андхры упоминаются в числе народов, составляющих население государства.

В надписях Ашоки перечисляется также ряд соседних государств. II большой наскальный эдикт, например, называет пять южных стран, расположенных за пределами империи: Чола, Пандья, Сатьяпута, Кералапута и Тамбапамни. Локализация этих стран, за исключением Satiyaputa, не представляет особых трудностей: перед нами хорошо известные южноиндийские государства Чолов, Пандьев, области вдоль морского побережья (совр. Керала) и о-в Ланка. Лишь государства крайнего Юга не были присоединены к империи Ашоки, но они находились в сфере его влияния.

Маурийская надпись в Махастане (др. Pu??ranagara), сведения античных авторов относительно гангаридов и прасиев, сообщения ланкийских хроник и китайских паломников свидетельствуют о вхождении в империю Бенгалии[813]. Еще многие материалы ждут уточнения, но и сейчас ясно, что при Ашоке почти вся территория современной Республики Индии (кроме крайнего Юга), территории Пакистана и часть Афганистана составляли одно государственное образование.

Калингская война. Надписи сообщают об ожесточенной войне, которую вел Ашока с соседним государством Калингой (совр. Орисса). По признанию самого императора, она принесла много жертв: было взято в плен 150 тыс. и убито более 100 тыс. человек. Захват Калинги, весьма крупного объединения и важной в стратегическом и торговом отношении области, расположенной на побережье Бенгальского залива, способствовал новому усилению империи. В этом прежде всего и заключалась, на наш взгляд, роль калингской войны в истории Маурьев. Впрочем, ряд исследователей по-иному оценивают ее результаты, считая, что основное ее значение определяется обращением Ашоки в буддизм. В литературе утвердилось также мнение, что ужасы войны сделали правителя «мечтателем» и он будто бы отказался от обычной политики Маурьев по созданию единого индийского государства. Иногда говорится, что война разбудила в груди Ашоки неподдельные чувства раскаяния и печали. Она, кроме того, привела к важным изменениям внешней политики[814]. Известный индийский ученый Х.Райчаудхури утверждал, что калингская война открыла новую эру социального прогресса и религиозной справедливости, а Индия «в лице Ашоки получила мечтателя»[815]. «После войны он уже не делал попыток расширять свою территорию»[816].

Смысл подобных высказываний сводится в конце концов к двум положениям: 1) война привела Ашоку к буддизму, 2) после нее он стал мечтателем и отказался от политики создания объединенного индийского государства. Все эти точки зрения основываются на сообщении XIII большого наскального эдикта, в котором император заявляет о своем раскаянии. Однако изучение надписей Ашоки и данных более поздних источников не позволяет принять этот традиционный взгляд.

Обратимся к текстам. В XIII наскальном эдикте читаем: «По прошествии восьми лет царем Приядарши, „угодным богам“, завоевана Калинга. 150 тыс. людей оттуда уведено, 100 тыс. убито и еще больше умерло. Теперь (adhun?) [возникли] строгая [забота] об охране дхармы, любовь к дхарме, [стремление] к наставлению в дхарме. Вот [появилось] раскаяние у „угодного богам“ после завоевания страны Калинги».

В данном эдикте, составленном не ранее двенадцатого года с момента коронации, царь заявляет, что теперь он стал испытывать раскаяние и заботиться о дхарме. Это свидетельство, заслуживающее особого внимания, показывает, что между войной и сообщением о раскаянии имеется значительный разрыв во времени. Любопытно и другое: в надписях, выбитых на территории Калинги и заменявших собой XIII эдикт (так называемые Калингские эдикты), нет ни слова о раскаянии царя, хотя они были составлены раньше больших наскальных эдиктов. Допустимо предположить, что, заявляя о войне с Калингой и в связи с этим о своем раскаянии, Ашока преследовал также определенные политические цели.

Для определения хронологических рамок рассматриваемых событий важными представляются сведения малых наскальных эдиктов Ашоки[817], самых ранних из надписей царя. В них можно найти указания на принятие императором новой религии. Так, в I малом эдикте из Брахмагири сказано: «Вот свыше двух с половиной лет, как я упасака[818], но не очень старался [на поприще буддизма]. Уже больше года, как я посетил сангху, и очень стараюсь». Большой интерес в этой связи имеет версия I малого наскального эдикта из Ахрауры (Уттар-Прадеш), в которой наряду с изложением текста, повторяемого в других версиях, встречается упоминание о реликвиях Будды (Budhasa salile), которые были погребены за 256 дней до составления царского указа. Согласно интерпретации А.К.Нарайна, в тексте говорится о реликвиях «нашего Будды»[819]. Дискуссия о чтении и толковании надписи продолжается, но упоминание Будды и его священных мощей в тексте не вызывает сомнений. В надписи Ашока выступает как праведный буддист, с благоговением относящийся к Будде и его реликвиям. По мнению Е.Хультша, малые наскальные эдикты были изданы на десятом году правления Ашоки[820], по мнению П.Эггермонта — в конце седьмого — в десятом году царствования[821]. Если следовать даже самой поздней дате (десятый год), то и тогда принятие императором статуса упасаки нужно относить к восьмому (или седьмому) году его правления, т. е. до окончания войны с Калингой, которая, согласно XIII эдикту, началась «по истечении восьми лет с момента коронации». Существенно, что в том же эдикте император ничего не говорит о принятии новой религии, а лишь указывает на необходимость развития уже известных ему положений дхармы, зафиксированных в более ранних надписях. Это дает основание полагать, что война только усилила его внимание к буддизму и распространению дхармы, по не изменила религиозную принадлежность. Более поздняя традиция (в том числе и буддийская) тоже не связывала обращение Ашоки в буддизм с калингской войной: об этом ничего нет ни в ланкийских хрониках, ни в «Дивья-авадане», ни у Сюань Цзана, ни у Таранаты. Вместе с тем предлагаемая нами последовательность событий, опирающаяся на материалы эдиктов, согласуется с сообщениями хроник, согласно которым император стал упасакой через семь лет после коронации.

Не отказался Ашока и от традиционной внешней политики своих предшественников, как это изображали авторы ряда работ, хотя методы ее проведения трансформировались в соответствии с новой политической обстановкой.

Калингские эдикты и XIII большой наскальный эдикт показывают, что завоеванная Калинга получила особый статус в системе государственного управления и что при включении ее в состав империи возникли определенные трудности. Император хотел заставить народ провинции подчиниться своей власти. Суровым мерам наказания и даже пыткам подвергались и простой люд, и брахманы, и шраманы.

Представляется, что трудности, с которыми Маурьи столкнулись в Калинге, они испытали и в других областях, присоединенных к домену. Появилась необходимость изменить методы политики — главное внимание в этот период обращается на идеологические средства укрепления огромного государства. Основой его идеологического единства становились общие нормы поведения и выполнения нравственного долга (дхарма), следование которым было обязательным для всех людей, независимо от религии, социального и имущественного положения. Новые методы имели целью помимо укрепления империи способствовать усилению влияния Ашоки на народы соседних территорий.

С этой точки зрения интересен II Калингский эдикт: император приказывает махаматрам и судебным чиновникам добиться доверия лесных племен и пограничных народов, путем распространения дхармы оказывать на них давление. Задача «морального завоевания» ставилась применительно к пограничным областям, к районам, лежащим далеко за пределами империи. Люди из незавоеванных стран должны были твердо усвоить, что «как отец — так и нам царь. Как он сочувствует себе, так и нам сочувствует: как дети [ему дороги] — так и мы» (II специальный эдикт из Дхаули).

При Ашоке оставались неприсоединенными лишь государства самого крайнего Юга, но и они были в сфере его влияния. В надписях подчеркивалась необходимость распространить дхарму во всех южных странах, вплоть до Ланки. Материалы китайских паломников и древних тамильских источников позволяют говорить о проникновении в южные области Индии маурийского влияния. Ашока посылал туда своих миссионеров, основывал монастыри, строил ступы[822].

Миссии направлялись и в Южную Бирму, Непал, район Гималаев, Кашмир и далее на запад в эллинистические государства. Знаменательно, что сообщения об этих миссиях, содержащиеся в ланкийских хрониках, находят подтверждение в данных индийской эпиграфики (например, надписи в Санчи)[823].

Таким образом, нет никаких оснований говорить об отказе Ашоки от создания объединенного индийского государства. Мнения же ряда ученых о том, что он после калингской войны отошел от маурийской внешней политики и стал царем-монахом, повторяют тенденциозные суждения буддийской традиции, которая всячески старалась противопоставить жестокого Ашоку до обращения в буддизм смиренному правителю после принятия нового вероучения.

Государственное устройство. Центральное управление. Существование огромной разноплеменной империи в определенной степени зависело от создания прочной системы государственного управления. Наиболее характерной особенностью ее следует признать приспособление к новым условиям уже имевшихся органов власти. Было бы заблуждением считать, что только при Маурьях появились все основные институты центрального и провинциального аппарата: возникновение и становление их — длительный и сложный процесс, не ограничивающийся одним периодом, хотя оформление некоторых черт системы в целом действительно относилось к изучаемой эпохе.

Наши знания об этом опираются преимущественно на данные эпиграфики и сообщения античных авторов. Ограниченность документов, непосредственно связанных с историей Маурьев, не позволяет с желаемой полнотой осветить весь круг вопросов. Этим в значительной степени объясняется и явная неравномерность в изложении материала: важные проблемы ставятся иногда лишь в самом общем виде, а более частные рассматриваются подробнее.

Особенно скудны сведения о власти маурийских царей, несмотря на то что вообще вопрос о власти правителей нашел детальное отражение в различных древнеиндийских источниках, начиная с ведийских текстов. Весьма обширна и научная литература, в которой разбираются отдельные аспекты темы, однако специфика царской власти именно в эпоху Маурьев почти не вскрыта[824].

Дошедшие до нас материалы говорят о ее наследственном характере. Хорошо известно, что после смерти Чандрагупты престол перешел к Биндусаре, а затем к Ашоке. Надписи Дашаратхи, его внука, указывают на продолжение традиции и при последних Маурьях. О том же свидетельствуют пураны и палийские хроники Ланки, сохранившие список правителей этой династии.

Вступив на престол, царь должен был совершить определенную церемонию — «абхишека», закреплявшую его право на трон. Этот обычай существовал и при Маурьях. Эдикты Ашоки датируются, как правило, со времени абхишики.

Надписи рисуют маурийского императора главой государственного аппарата управления, в его руках сосредоточивались законодательная власть, армия, суд, фиск, от его имени издавались указы и распоряжения, он мог лично назначать чиновников и учреждать новые разряды их, освобождать от налогов целые деревни или уменьшать размер обложений.

Материалы эпиграфики о функциях маурийского правителя, безусловно, говорят о монархическом характере его власти, однако вряд ли допустимо вслед за многими учеными объявлять империю Маурьев типичной восточной деспотией[825]. Чтобы правильно решить этот вопрос, необходимо учесть ряд факторов, в том числе и роль других органов центрального управления.

Анализ титулатуры маурийских правителей, изучение взаимоотношений царской власти с советом сановников и более представительным собранием (раджа-сабха) позволяют не только сделать вывод о существовании в рассматриваемую эпоху значительных пережитков старой политической организации, но и утверждать, что монархическая власть здесь не приняла той формы деспотизма, которая известна по ряду других стран древнего Востока[826].

Судя по надписям, в государстве Маурьев функционировал специальный совет царских сановников — паришад, которому принадлежала большая роль в государственном управлении.

Этот институт не был изобретением маурийских правителей, о нем упоминают древнеиндийские сочинения и более раннего времени. В разные периоды истории термином «паришад» обозначали различные социальные, политические и даже религиозные институты. Довольно подробные сведения, касающиеся роли и функции совета царских сановников, содержатся в «Артхашастре»[827], где он назван мантрипаришад. В политическом трактате Каутильи подчеркивалось, что «управление государством осуществляется с помощниками: одно колесо не вертится» (I.7). В обязанности мантрипаришада входило установление срока начала какой-либо работы, завершение уже ведущихся, улучшение выполненных работ и проверка исполнения приказов царя. Совет собирался для рассмотрения важнейших дел, царских указов и для приема послов: при чрезвычайных обстоятельствах члены его заседали вместе с членами тайного царского совета.

Прямыми сведениями о составе паришада в эпоху Маурьев мы не располагаем. На основании материалов той же «Артхашастры» можно предположить, что в нем заседали главные сановники, число которых, говоря словами Каутильи, «зависело от нужд и силы государства».

Согласно данным VI большого наскального эдикта, члены паришада могли собираться и обсуждать распоряжения царя в его отсутствие. Ему должны были немедленно докладывать, как только возникали споры среди сановников или выражалось несогласие с указом царя. По всей вероятности, такие случаи бывали нередко, коль скоро это нашло отражение в распоряжениях Ашоки: «Если по поводу того, что устно приказываю [чиновникам] — „давателю“ и „слушающему“[828] — или же даю чрезвычайное поручение махаматрам, в паришаде возникает спор или несогласие, пусть немедленно мне будет доложено везде и в любое время». Несмотря на усиление царской власти в эпоху Маурьев, паришад все же сохранял некоторую независимость[829]. Противоречия между царем и советом приобретали особенно острые формы в периоды, когда складывалась напряженная политическая ситуация. Более поздние источники свидетельствуют о столкновении Ашоки со своими министрами в последние годы правления — в то время он фактически был лишен власти и оставался царем только номинально.

Определенную роль в системе управления кроме паришада и тайного царского совета играла и «раджа-сабха» — совещательный орган, тоже совет сановников, но более широкий и репрезентативный. Материалы позднейших нарративных источников и свидетельства античных авторов дают возможность наметить некоторые его черты. Комментируя Панини, Патанджали (I.177) для иллюстрации деятельности раджа-сабхи ссылается на сабху при Чандрагупте и Пушьямитре. О наличии ее в период правления Ашоки сообщает Буддхагхоша[830]. Видимо, этот институт был связан по происхождению с сабхой ведийского периода, но к эпохе Маурьев превратился из собрания соплеменников в совет крупных государственных чиновников, хотя традиции участия в нем представителей народа, очевидно, полностью не исчезли. Мы располагаем данными поздневедийской, эпической литературы и источников послемаурийской эпохи об участии в сабхе не только государственных чиновников, по и представителей горожан и жителей джанапады (здесь — сельской местности)[831]. В этой связи любопытно сообщение «Дивья-аваданы» о том, что Ашока для решения ряда важнейших вопросов созвал помимо сановников также и горожан (pauras)[832].

Можно сослаться и на свидетельства античных авторов. Страбон, привлекая материалы Мегасфена, пишет: «Согласно ему (Мегасфену. — Авт.), все население Индии делится на семь групп… Седьмые — это советники (?????????) и помощники царя (???????? ??? ????????), которые занимают высшие должности, ведают судопроизводством и всеми государственными делами» (XV.1.39.49). Наличие двух терминов отражает, по нашему мнению, существование двух различных органов управления — раджа-сабхи и паришада, причем члены второго охарактеризованы Мегасфеном как «сидящие при царе» — ???????? ??? ???????? (ср. pari + sad, sidati — «сидеть около, вокруг»), что соответствует сведениям индийских источников[833].

Провинциальное управление. Образование империи, включавшей разнородные по этническому составу и уровню социального и экономического развития территории, требовало создания достаточно гибкого и стройного аппарата провинциального управления, призванного учитывать различия в языке, религии, общественном и политическом строе отдельных областей. Основная задача заключалась в том, чтобы определить главное направление провинциальной политики. Формирование единого для всей империи централизованного аппарата, ломка местной системы администрации и замена ее новой могли бы привести к столкновению с местными властями, в лице которых Маурьи получили бы опасного противника. Материал, имеющийся в нашем распоряжении, показывает, что они пошли по другому пути — сохранения традиционных форм управления, складывавшихся на протяжении длительного времени, приспособления их к новым условиям, сочетания старых институтов с некоторыми новыми[834].

Эдикты Ашоки содержат сведения преимущественно об управлении в тех областях, которые контролировались центральной властью. В надписях встречается ряд терминов, служивших для обозначения империи и ее частей, — «виджита», «джанапада», «деша», «ахале», «анта» и др. Анализ этих терминов позволяет составить представление об административной системе маурийской державы.

В качестве особой единицы выделялась территория, находившаяся под непосредственным управлением царя и его аппарата, — виджита (букв. «завоеванное»[835]). Вся империя была разбита на провинции, которые включали округа (ахале), объединявшие по нескольку деревень, — гама (санскр. грама).

Наибольшей властью император обладал в виджите, куда не входили полунезависимые области и главные провинции, управляемые царевичами, — kum?ras (кроме Калинги).

К категории «главных» относились провинции с центрами в Таксиле (Северо-Западная Индия), Уджаяни (Западная Индия), Тосали (Калинга, Восточная Индия) и Суварнагири (Южная Индия). Особый статус указанных территорий определялся той ролью, которую они сыграли в истории создания империи и которую продолжали играть в системе государственного управления.

Столица Северо-Западной Индии Таксила была крупным центром торговли, культуры и имела немалое стратегическое значение, являясь как бы воротами в Индию. В течение многих десятилетий город сохранял самостоятельность, и даже при Александре правителем был оставлен местный царь. После победы Чандрагупты Северо-Западная Индия во-шла в империю, и верховная власть местных правителей была ликвидирована, хотя город, очевидно, не потерял автономии. Нам известно о столкновении маурийской администрации с населением провинции и, вероятно, со здешней аристократией. Согласно «Ашока-аваданамале», в годы царствования Ашоки в Таксиле вспыхнуло восстание, которым руководил Кунджаракарна. Недовольство вызывалось скорее всего тем, что Таксила не желала примириться с потерей былой независимости, а Маурьи в данном случае не сумели создать достаточно гибкую систему управления новой провинцией. Присоединение этой области, почти не связанной экономически с долиной Ганга и отличающейся от других территорий политической организацией, обычаями, традициями, не могло исключить развитие сепаратистских тенденций. Судя по арамейской надписи из Таксилы, здесь проживало и ираноязычное население[836]. И неудивительно, что при первом внешнем толчке (вторжении греко-бактрийцев) единство распалось.

Уджаяни, столица Аванти, была не только политическим, но и крупным торговым центром Западной Индии. Аванти упорно сопротивлялось Магадхе, стремившейся к гегемонии, чем и объяснялось, по-видимому, ее высокое положение.

Необходимость учреждения южной провинции, управляемой царевичем, определялась, вероятно, важностью «южного вопроса» в эпоху Маурьев. Четвертой главной провинцией была Калинга, хотя она и входила в виджиту Ашоки. Можно предположить, что особый статус ее обусловливался тем, что она была присоединена к империи лишь при Ашоке.

Степень самостоятельности каждой из четырех провинций была неодинаковой[837]. Калинга, например, находилась в большем подчинении у центральной власти. Это проявлялось, в частности, в том, что инспектирующие поездки, которые устраивали Маурьи, проводились здесь, как и на территории виджиты, через пять лет, а в остальных главных провинциях — через три года[838].

Проверкам царь придавал серьезное значение: и в виджиту, и в главные провинции посылались чиновники довольно высокого ранга. Но в первом случае их направлял сам Ашока, во втором же — царевич, управлявший провинцией (исключение составляла Калинга, где проверку организовывал император). Инспектирующим чиновникам приказывалось помимо выполнения основных обязанностей контролировать действия местных властей и следить за соблюдением норм дхармы. Данные «Ангуттара-никаи» (I.59–60) и комментарий к ней Буддхагхоши позволяют детальнее осветить круг обязанностей посланцев центральной власти.

Свидетельства источников о положении джанапад, прадеш, ахале — различных территориально-административных единиц — и их управлении весьма неоднородны: данные о джанападах очень отрывочны, материалы же об ахале более подробны. Под джанападой обычно понималась сельская местность (в отличие от города), а в более широком смысле — провинция государства. В обоих смыслах этот термин употребляется в надписях Ашоки.

Во главе джанапад стояли чиновники — «раджуки», которых мы склонны отождествлять с агораномами Мегасфена[839]. В их функции, судя по надписям Ашоки, входило участие в общественных работах — обмер земли, рытье колодцев и водоемов, строительство дорог (IV и VII колонные эдикты, II малый наскальный эдикт), сбор налогов. Любопытные материалы сохранились в арамейских надписях Ашоки из Лагмана. В Лагмане II упомянут местный правитель, обязанностью которого было и наблюдение за дорогами. Высказывалось предположение (на наш взгляд, справедливое), что этот правитель соответствует раджуке, который стоял во главе джанапады, включавшей долину Лагмана[840]. Возможно, что эти надписи — своего рода дорожные итинерарии — были высечены во время инспектирующих поездок по долине.

Выполняли раджуки и судебные функции: в IV большом колонном эдикте есть строки, подтверждающие это: «Я предоставил раджукам право награждения и наказания»[841].

Очевидно, более мелкой, чем джанапада, административной единицей были «прадеши», возглавляемые «прадешиками». Последние в эдиктах Ашоки идут вслед за раджуками в списке чиновников, совершающих инспектирующие поездки по виджите. Согласно «Артхашастре» (IV.1), прадештры, которых можно идентифицировать с прадешиками эдиктов, вели также уголовные дела («очищение государства от шипов») и наряду с другими категориями чиновников были ответственны за сбор налогов (II.35).

В надписях мы находим еще один термин, связанный с административным делением империи, — «ахале», причем его употребление в эдиктах, составленных в разное время и предназначавшихся разным районам государства, показывает, что он являлся общим для всей системы управления[842]. Под «ахале» понимался округ, управляемый местными чиновниками — махаматрами, призванными распространять царские распоряжения по всему округу и посылать с этим указом специальных людей в отдаленные области, где были расположены своего рода укрепленные заставы. Специальный штат переписчиков (lipikara) трудился, видимо, над изготовлением копий указов. Последние, судя но Сарнатхской надписи, помещались в специальные канцелярии, чтобы окружные чиновники могли знакомиться с ними.

Ганы и сангхи. Одной из особенностей системы управления Маурийской империи было сохранение в ее пределах автономных объединений, многие из которых являлись республиками. Античные авторы, в частности, опиравшиеся на «Индику» Мегасфена, сообщают об «автономных полисах» и «автономных индийцах» в государстве Маурьев.

Говоря о шестом классе населения — наблюдателях, селевкидский посол писал: «Они обо всем доносят царю там, где живут под царской властью, или властям, где они [индийцы] неподвластны» (Арриан. Индика XII.5; у Диодора — ???????????, «[город], не имеющий царской власти»). Любопытно и его замечание о том, что в Индии земледельцы платят налоги царям или самоуправляющимся полисам (Индика XI.9).

Исследователи по-разному интерпретировали эти данные. О.Штайн, например, считал, что под «автономными индийцами» Мегасфен подразумевал лесные племена, которые сохраняли известную самостоятельность. Б.Тиммер склонна была видеть в его сообщениях указание на существование внутри империи полунезависимых городов наподобие селевкидских. Иногда автономные полисы отождествлялись с индийской деревенской общиной[843]. Изучение свидетельств античных авторов в сопоставлении с индийскими материалами позволяет утверждать, что под автономными областями и полисами понимались сангхи и ганы, пользовавшиеся определенной самостоятельностью.

Проблема республиканской власти в древней Индии представляет большой научный интерес, хотя ей в индологии не уделялось должного внимания[844]. Чтобы попять специфику положения ган и сангх в государстве Маурьев, нужно подробнее рассмотреть сведения источников домаурийского периода и тех, которые могут быть условно соотнесены с маурийской эпохой (прежде всего буддийских и джайнских сочинений).

Ганы и сангхи, упоминающиеся еще в самхитах, резко отличались от республиканских государств более позднего времени, но сходство в их политической организации нельзя не заметить. Возникновение последних служило примером того, как республика «вырастает непосредственно из родового общества»[845]. Впрочем, был и другой путь — появление ган в результате падения монархии (такова, например, история Вайшали, где первоначально было монархическое правление).

В эпосе, отразившем события довольно значительного по времени исторического периода, а также в буддийской и джайнской литературе уже подробно рассказывается о политических образованиях, противопоставляемых обычно монархиям, по находившихся на разных уровнях общественного и политического развития. В труде Панини, который может быть условно датирован V–IV вв. до н. э., сангхи подразделялись на несколько групп, и среди них назывались «сангхи, живущие оружием», которые, очевидно, в своем большинстве были объединениями периода военной демократии. Но Панини знал о сангхах — государствах с немонархической формой правления. Он различал джанапады под властью одного правителя (ekar?ja, r?ja-adh?na) и под властью ганы (ga?a-adh?na)[846]. Сходное деление проводится и в буддийских «Авадаиа-шатаке» и «Чиваравасту». Здесь первая категория стран (со столицами в Раджагрихе, Шравасти, Варанаси, Чампе) противопоставляется странам с властью ганы, где «то, что принято десятью, [может быть] отвергнуто двадцатью» (речь идет о Вайшали)[847]. Примечательно, что последние рассматриваются не как государства, переживающие состояние анархии в связи с временным отсутствием единодержавного правителя, а как особый тип государства, вполне естественный и законный, но с иной, чем в монархии, формой правления. Согласно источникам, республики представляли собой процветающие страны с развитым ремеслом и оживленной торговлей. В городах, главным образом в столицах, проживали ремесленники со значительной степенью специализации (Махавасту III.112, 113). Они, вероятно, объединялись в особые организации — шрени — во главе со старейшинами — шрештхинами. Такие же корпорации были и у торговцев. Торговля приносила, видимо, большие доходы, если ею занимались даже кшатрии-раджи, снаряжавшие большие караваны и отправлявшие их в отдаленные области Индии. Торговые пути связывали столицы отдельных республик, скажем Кушинару, Паву, Вайшали и Капилавасту.

Основным занятием населения было земледелие. Некоторые земли находились в собственности ганы как носителя верховной власти. Любопытно, что, когда между шакьями и их соседями колиями (тоже республиканским объединением) возникла ссора из-за распределения воды для орошения, рабы и кармакары обоих государств обратились к должностным лицам и кшатриям-раджам, стоявшим во главе республик (джатака № 536, V.413). Речь тут идет, очевидно, не о частных хозяйствах, а о государственных полях, на которых работало зависимое население. Тот же вывод позволяют сделать и данные комментария Буддхагхоши к «Дигха-никае», где говорится об этом конфликте. Судя по тексту, и кшатрии-раджи, и должностные лица были связаны не с частными поместьями, а с землей, принадлежавшей всему объединению (Samantap?s?dik? II.672–673). Но есть материалы, которые свидетельствуют о существовании и частных владений. В «Махавасту» (III.176–178) рассказывается о хозяйстве кшатрия из ганы шакьев, следившего за рабами, рабынями и слугами и заботившегося о том, чтобы земля и имущество хорошо сохранялись. Упомянутые в этом случае земли были, вероятно, частными. Аналогичную картину рисует и «Виная-питака» (11.180).

В отличие от монархии, где кроме значительного царского фонда имелись владения брахманов и земли, пожалованные сановникам, в ганах земли принадлежали преимущественно кшатриям, что делало их более независимыми и составляло основу их могущества.

Доступные нам источники свидетельствуют о четко выраженных классовых различиях и имущественном неравенстве в развитых ганах и сангхах (прежде всего личчхавы, маллы), хотя данные о классовой структуре этих обществ немногочисленны. Комментарий Патанджали (II.269) к одной из сутр Панини (IV.168), гласящий, что в сангхах маллавов и кшудраков (в Пенджабе) только кшатрии называются «малавья» и «кшаудракья», но не рабы и кармакары, указывает на то, что последние стояли вне ганы и были отгорожены от остального населения, в первую очередь, конечно, от правящего сословия. Сведения джатаки о столкновении шакьев с колиями из-за воды позволяют прийти к заключению, что главные земледельческие работы в этих объединениях выполняли рабы и кармакары. Другие свидетельства джатак (№ 465, IV.92–93) демонстрируют наличие государственных рабов, например выполняющих работу в сангхагаре — зале заседаний кшатриев. Факт социального расслоения подтверждается сообщением «Чиваравасту» о том, что город личчхавов Вайшали состоял из трех частей — высшей, средней и низшей, — где проживали три разряда населения в зависимости от их общественного положения. Несмотря на это, в некоторых ганах и сангхах отмечались значительные пережитки родоплеменных отношений, что проявлялось в сохранении готр (родов). Вместе с тем в наиболее развитых немонархических объединениях — республиках — роль готр падала. Комментатор Панини Катьяяна основным подразделением здесь считал кулу (очевидно, большую патриархальную семью). О том же говорит и «Артхашастра».

Особенностью политической организации ган и сангх было отсутствие наследственного правителя, обладающего единодержавной властью. Глава избирался и мог быть при определенных условиях смещен. В «Чиваравасту» рассказывается о том, что после смерти руководителя личчхавов на этот пост был избран Кханда, бывший сановник магадхского царя Бимбисары, проживавший в Вайшали. Когда же скончался и он, было внесено предложение назначить вместо него его сына, причем это мотивировалось не обычаем наследования, а заслугами умершего перед объединением. Судя по тексту, гана могла решить вопрос о главе и в отсутствие кандидата, лишь поставив его в известность о своем решении.

В «Махабхарате» (XII.81. 5) подчеркивается, что глава ганы являлся ее слугой, обязанным, как сказано в «Артхашастре» (XI.1), действовать в соответствии с интересами и намерениями всех других членов объединения. Видимо, он обладал только исполнительной властью. Постановления, согласно «Чиваравасту», издавались от лица ганы, хотя и с указанием имени ее руководителя, например: «Гана, возглавляемая Кхандой, приказывает следующее». Глава немонархических образований должен был, очевидно, принадлежать к кшатрийскому сословию, на что указывают конкретные факты, зафиксированные в источниках, и общий характер классовой структуры этих образований.

Под ганой понималось не только государство с особой формой правления, но и высший орган власти, который, судя по «Маджхима-никае» (I.230–231), обладает в своих странах такими полномочиями, что человек по его приказу может быть убит, наказан и изгнан. Именно гана принимала решения, выполнение которых считалось обязательным. «Чиваравасту» и «Махавасту» сообщают об издании ганой Вайшали ряда постановлений, в частности касающихся брака; с ней нужно было согласовывать все вопросы, связанные с порядком в стране. Даже глава личчхавов Синха без ее утверждения не мог выдать свою дочь за магадхского царя Бимбисару, ибо существовало положение, запрещавшее девушкам выходить замуж вне Вайшали. Гана разбирала, очевидно, не только государственные дела, но и дела отдельных граждан.

На собрании ее, своего рода народном собрании, могли присутствовать все полноправные, свободные жители. Из буддийских текстов мы узнаем об участии в ней помимо кшатриев также брахманов и вайшьев и об обсуждении ими там различных проблем.

Важным является вопрос о том, кто обладал фактической властью в республиках. Степень их демократичности определялась в немалой мере тем, кого представлял их верховный орган — народ или небольшую группу аристократии. Источники, которыми мы располагаем, позволяют предположить, что в одних республиканских государствах власть принадлежала народному собранию, в других — аристократическому совету. У личчхавов, например, собрание рассматривалось как высший законодательный орган. Правда, и здесь господствующую роль начинают играть кшатрии-раджи, составившие свой совет. Такую форму правления с известными оговорками можно охарактеризовать как переходную от демократической к аристократической. Государства же, где народные собрания во многом утрачивали свою роль и власть находилась уже в руках привилегированной прослойки кшатриев, правильней всего называть аристократическими республиками (шакьи). Остается недостаточно ясной связь собрания ганы с советом раджей, который, как говорилось, приобретал особое значение в аристократических республиках. Возможно, что обсуждение тех или иных вопросов проходило в гане, а окончательное решение принимал совет. В сангхагаре, где разбирались различные вопросы внутренней жизни и управления, по словам Буддхагхоши, заседали 500 кшатриев-раджей. Эта цифра, скорее традиционная, чем указывающая на действительное число членов совета, встречается во многих источниках и связана преимущественно с кшатриями-раджами шакьев. Он включал, очевидно, не всех кшатриев, а небольшую их часть, самых знатных и влиятельных.

Скудость материала не дает возможности в полной мере судить о системе управления в республиках. Однако факт существования штата государственных служащих не вызывает сомнений. Известно, например, о махаматрах и аматьях у маллов. Джатаки сохранили данные о многочисленной группе чиновников, ведавших казной, — «бхандагариков».

Благодаря комментарию Буддхагхоши до нас дошли некоторые сведения, касающиеся системы судопроизводства у личчхавов. Обвиняемый направлялся к специальным судебным чиновникам, призванным решать вопрос о его виновности. В случае признания таковым дело его передавалось на рассмотрение чиновникам более высокого ранга. Если и они не выносили оправдательного приговора, то к разбирательству привлекались высшие чиновники — «сутрадхары». Та же процедура повторялась и в следующих инстанциях, коими являлись «аттхакулака» (очевидно, совет восьми), сенапати, упараджа и раджа. Коль скоро и раджа (вероятно, глава ганы) считал обвиняемого виновным, последнего наказывали в соответствии с «павеникаттхака», своего рода «книгой традиций».

Трудно сказать, насколько точно описывал комментатор практику судебного дела у личчхавов: слишком сложной и многоступенчатой выглядит эта система, но общий демократизм и стремление избежать судебной ошибки согласуются со структурой политической организации. Сообщение Буддхагхоши о «книге традиций» указывает на довольно развитую систему судопроизводства и управления в целом.

Материалы о сословной организации в древнеиндийских республиках крайне немногочисленны, но все же удается проследить и в них деление общества на четыре варны — брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр. В отличие от монархии, где при фактическом господствующем положении военной знати за брахманами пусть формально, но признавалось сословное верховенство, здесь, как говорилось, высшую привилегированную группу полноправных жителей составляли кшатрии. Весьма примечательны в этой связи данные упоминавшегося уже комментария Патанджали (II.269).

Источники сообщают, что особым влиянием в сангхах пользовались кшатрии, носившие титул «раджа», который они получали после обряда посвящения. У личчхавов, например, был специальный водоем для совершения этого обряда, и кшатрии-раджи зорко следили за его неприкосновенностью. Согласно Панини (VI.2.34) и его комментаторам, лишь потомки определенных кшатрийских родов назывались «раджанья».

Свободные, не входившие в варну кшатриев, имели право присутствовать на заседаниях ганы, но, по-видимому, не могли быть избранными на руководящие посты. По свидетельству «Махабхараты» (XII.107.23), именно «главные» (мукхья, прадхана) обладали в гане наибольшей властью и решали самые важные дела. Только в их присутствии разрешалось произносить мантру (XII.107.24). Комментарий Буддхагхоши к «Дигха-никае» помогает установить, что «главными в гане» были представители кшатриев — раджи. В «Лалитавистаре» (I.21) говорится, что между последними шла борьба за этот титул и каждый старался заявить: «Я — раджа».

Статус брахманов в аристократических республиках был менее высок, чем в монархиях, хотя они и старались отстаивать свои традиционные привилегии. Как показывают материалы комментария Кашики, в сангхах лишь кшатрии (раджанья) носили отличный от других титул, а брахманы только в исключительных случаях (к сожалению, неизвестно в каких) могли получить его (II.217), т. е., вероятно, достичь равного с кшатриями положения. В «Дигха-никае» (III.1.9–16) содержится рассказ одного брахмана о посещении им ганы шакьев. Он жалуется Будде на недостаточно почтительное отношение тех к брахманам, несмотря на то что именно они, по мнению недовольного, — высшая варна, а все остальные — кшатрии, вайшьи и шудры — их слуги. Когда он был в Капилавасту и присутствовал в сангхагаре, шакьи не оказали ему должного уважения и даже не предложили места.

Многочисленные сообщения о вайшьях (торговцах, земледельцах) в ганах и сангхах позволяют сделать вывод, что им принадлежала довольно значительная роль. Об этом свидетельствует, например, факт участия их наряду с брахманами в собраниях ганы (Чивара-васту II.1.13–14). В монархиях в этот период вайшьи были почти отстранены от решения государственных вопросов.

Сведения о положении шудр в республиках крайне скудны, но данные Патанджали (II.269) дают основания думать, что некоторые группы их по своему статусу приближались к рабам. Шудрами, по-видимому, были неоднократно упоминаемые кармакары, которые вместе с рабами использовались на ирригационных работах у шакьев и колиев. Наверное, выполнение работ, связанных с непосредственным услужением, также было их уделом. Не исключено, что их положение здесь было хуже, чем в монархиях, вследствие более сильных пережитков родоплеменных отношений.

Сравнение материалов о сословной организации в государствах с разной формой правления показывает, что если в монархиях водораздел проходил между свободными и рабами, а кроме того, между дваждырожденными и однорожденными, то в республиках (преимущественно аристократических), где в основе тоже лежало деление на свободных и рабов, противопоставление определялось главным образом принадлежностью или непринадлежностью к кшатриям.

В истории Северной Индии VI–IV вв. до н. э. ганы и сангхи играли весьма заметную роль. Когда Маурьи объединили значительную часть этого региона, многие республиканские образования, вошедшие в состав империи, сумели сохранить свою автономию.

Показательно, что, ??????????? ????? Мегасфена (в передано Диодора) точно соответствует ar?javi?aya надписей Ашоки. В XIII большом наскальном эдикте говорится о необходимости распространять дхарму не только в странах, где правят эллинистические цари, но и в областях, где нет власти государя. Среди последних упоминаются территории, населенные камбоджийцами, бходжами, питиниками и известные в древнеиндийских источниках, в частности, как сангхи и ганы.

Чем же объяснить, что немонархические образования смогли сохранить автономию в рамках империи? Прежде всего многие из них помогли Чандрагупте одержать победу над греческими гарнизонами и династией Нандов, что, по всей вероятности, повлияло на их статус в созданном Чандрагуптой государстве. Кроме того, Маурьи, преемники его, по-видимому, не хотели открытого столкновения с сангхами, ибо привлечение их на свою сторону было, по словам Каутильи, «более существенным, чем приобретение войск или союзников». Едва ли справедливо мнение индийской исследовательницы Р.Тхапар, утверждавшей, что положение «независимых племен» при Чандрагупте (им разрешалось сохранять многие древние институты) отличалось от их положения в годы царствования Ашоки, когда они якобы лишились прежней независимости и были «полностью растворены». Конечно, в период заметного укрепления государства при Ашоке контроль центральной власти над областями страны усилился, однако политика Маурьев по отношению к немонархическим образованиям не претерпела коренных изменений.

Городское управление. Эпоха Маурьев отмечена быстрым ростом городов — центров торговли, ремесла, культуры. Неудивительно, что источники уделяют столь большое внимание их внутреннему статусу и вопросам регулирования всех сторон их жизни[848]. Городскому управлению посвящена специальная глава «Артхашастры» (хотя ее материалы лишь условно могут быть отнесены к этому периоду). Довольно подробное описание устройства городов сохранилось у античных авторов, опиравшихся на записки Мегасфена. Его свидетельства, очевидно, касались преимущественно столицы империи Паталипутры, где он жил в качество посла. Некоторые сведения содержат эдикты Ашоки: они не только упоминают отдельные города (Паталипутра, Таксила, Уджаяни, Тосали, Самапа, Каушамби), но и сообщают данные об их статусе. Так, в надписях имеется указание, что города подразделялись на внутренние (hida), расположенные, наверное, на территории виджиты, и на внешние (bahira). Первые — к ним принадлежала Паталипутра — управлялись чиновниками центрального аппарата, вторые попадали в сферу управления провинциальных властей.

Во главе города, согласно Мегасфену, стоял специальный комитет государственных чиновников (Страбон XV.1.51), включавший шесть групп по пять человек. По его словам, одни из них наблюдали за ремеслами, другие — за приемом чужеземцев, третьи фиксировали случаи рождения и смерти, четвертые занимались мелочной торговлей и товарообменом, пятые приставлены следить за качеством изделий ремесленников, шестые собирали десятину с продаваемых товаров, а все вместе ведали частными и государственными делами, наблюдали за ремонтом общественных зданий, за ценами на товары, за рынками, гаванями и святилищами.

Это сообщение о существовании коллективных органов управления, хотя и не находит точных соответствий в древнеиндийских источниках, до известной степени подтверждается материалами «Артхашастры». Там говорится о делении города на четыре части, каждой из которых руководили чиновники — стханики, подчинявшиеся главному городскому чиновнику — нагараке. От стхаников зависели гопы, следившие за 10, 20 или 40 семействами города. Не исключено, что группы астиномов Мегасфена в какой-то мере связаны с системой городского управления, описанной в «Артхашастре». Селевкидский посол мог за комитет принять четырех чиновников, управлявших одной частью города, и их главу[849].

Сведениям Мегасфена о чиновниках шестой группы, собиравших десятину, возможно, соответствуют данные «Артхашастры» о стханиках, следивших за сбором налогов. В сочинении Каутильи есть немало указаний на контроль городских властей за торговлей, жизнью купцов. Градоначальник обязан был постоянно заботиться об охране дорог, площадей, крепостных стен, что также увязывается со свидетельствами Мегасфена.

В буддийских источниках имеются некоторые сведения о жизни городов, в частности древней столицы Магадхи — Раджагрихи. Согласно комментарию Буддхагхоши к «Маджхима-никае», здесь был специальный зал, где останавливались путешественники, прибывавшие из отдаленных мест[850]. Вечером ворота закрывали, и никто не мог войти в город[851]. Сохранились данные и о регулярных празднествах, отмечавшихся в Раджагрихе[852].

Армия и суд. Объединение в рамках одного государства множества племен и народов, потерявших самостоятельность, но стремившихся вернуть свободу, частые проявления недовольства со стороны населения провинций и активная внешняя политика центральной власти — все это заставляло Маурьев содержать большую армию. И индийские и античные источники сообщают о хорошей организации военного дела в империи и о значительном числе боеспособных воинов. По Плинию (VI.21–22), очевидно опиравшемуся на Мегасфена, армия Чандрагупты состояла из 600 тыс. пехотинцев, 30 тыс. всадников, 9 тыс. слонов. Эти цифры, возможно и несколько завышенные, поскольку в данном случае речь идет об армии, приведенной в состояние боевой готовности, в целом верно характеризуют военный потенциал Маурьев. Страбон (XV.1.53), ссылаясь на Мегасфена, писал, что в лагере Чандрагупты было 400 тыс. солдат.

Для управления армией существовал специальный штат военных чиновников, которые, если верить Мегасфену, были, подобно астиномам, разделены на шесть групп (комитетов) по пять человек. «Члены первой группы приставлены к наварху, другие к начальнику воловьих упряжек, на которых перевозят военные машины, продовольствие для людей и вьючного скота и все необходимое для войска… В ведении третьих находится пехота, четвертых — лошади, пятых — колесницы, шестых — слоны» (Страбон XV.1.52). Эти свидетельства имеют параллели в индийских источниках, прежде всего в «Артхашастре», где определены обязанности начальников, ведающих судоходством, скотом, лошадьми, слонами, колесницами, пехотой.

В рассматриваемый период армия строилась еще по традиционной схеме, известной в древней Индии под названием «чатуранга» — «четырехчленная» (пехота, конница, колесницы, боевые слоны). Главной силой были боевые слоны, наводившие страх на противника, прежде всего на неиндийцев.

На основании данных «Артхашастры» и античных авторов можно судить и о характере войска, включавшего кшатрийскую дружину царя, наемных солдат и лиц, которые набирались среди ремесленников и в военных объединениях. Ядро его составляли кшатрии, искусные, хорошо обученные, а порой и потомственные воины, содержавшиеся «на царские деньги» (Страбон XV.1.47). Наемные войска были менее надежны, т. к. они, говоря словами автора «Артхашастры», могли поддаться на уговоры неприятеля (IX.2). Согласно тому же источнику (II.2), в армию призывались вайшьи и шудры, хотя Мегасфен сообщал, что земледельцы не имеют оружия и не участвуют в битвах: это является обязанностью воинов (очевидно, кшатриев). Небезынтересно в данной связи свидетельство Страбона (XV.1.52) о том, что «каждый воин возвращает в арсенал (царский. — Авт.) свое оружие». Вероятно, земледельцы и ремесленники получали оружие лишь на время войны.

Вооружение пешего воина состояло из лука, иногда в рост стрелка (Арриан. Индика XVI.6), меча и часто щита. Индийские лучники были очень искусны в стрельбе. Всадники снабжались копьями (Арриан). При раскопках маурийского слоя в Таксиле были найдены кинжалы, тяжелые металлические копья, дротики, наконечники стрел и др. Античные авторы (в частности, Курций Руф) описывали тяжелые колесницы, запряженные четырьмя лошадьми, с двумя возничими и четырьмя воинами. Такого рода колесницы изображены и на барельефах Санчи. Они полностью вытеснили легкие повозки с двумя лошадьми, с одним возницей и лучником, характерные, судя по текстам, для ведийской эпохи.

Из трактата Каутильи мы узнаем, что во главе войска стоял военачальник, носивший титул сенапати, которому подчинялись «начальники» над колесницами, пехотой, слонами. Его жалованье (48 тыс. пан), равное жалованью наследника-соправителя, свидетельствует, что статус сенапати был весьма высоким (Артх. V.3). Возможно, что он был таким же и при Маурьях. Мегасфен сообщает о специальных военных чиновниках, ведавших флотом, но у нас нет достаточно материалов, чтобы утверждать, что суда при Ашоке использовались для военных операций, — они применялись преимущественно для перевозки людей и продовольствия, обычно по рекам.

Опираясь на «Артхашастру», можно сделать вывод о значительном развитии теории военного искусства. Были подробно разработаны методы ведения войны, фортификационная техника, применение различных видов вооружения, в том числе таких, как машина для метания стрел.

Большое внимание в империи уделялось организации судебного дела. Надписи Ашоки свидетельствуют, что Маурьи стремились к созданию единообразной системы судопроизводства. Эта идея ясно выражена в IV большом колонном эдикте.

Император, возглавлявший судебную администрацию и являвшийся как бы верховным судьей, контролировал соответствующие органы. Борясь с злоупотреблениями, он приказывал инспектирующим чиновникам проверять действия судебных властей как в центральных, так и в отдаленных провинциях.

Ашока провел ряд мероприятий, связанных с практикой судопроизводства. Родственники лиц, закованных в кандалы и приговоренных к смерти, получили разрешение в течение трех дней хлопотать о помиловании (IV колонный эдикт). Он же, очевидно, ежегодно объявлял амнистии заключенным (V колонный эдикт)[853]. Более подробные сведения о судопроизводстве содержатся в «Артхашастре», но эти материалы не могут пока быть подтверждены данными маурийской эпиграфики.

Налоги. Существенное место в системе государственного управления занимало специальное налоговое ведомство[854]. Каутилья считал казну (ko?a) одной из семи главных «частей государства», даже более важной, чем армия.

В надписях Ашоки упоминаются два вида обложения — бали[855] и бхага. Эдикт из Румминдеи устанавливал, что деревня Лумбини, где родился Будда, освобождалась от бали и должна была уплачивать восьмую часть продукции (a?ha-bh?ga, санскр. a??sta-bh?ga) — явно меньше обычной доли. Это свидетельство эдикта может быть соотнесено с сообщением «Артхашастры» об освобождении от налогов селений, поставлявших воинов (II.35), а также местностей с невысокой урожайностью и территорий, важных в стратегическом отношении (V.2). Согласно индийским источникам, обычный налог царю составляет шестую часть урожая, но иногда эта цифра менялась в зависимости от того, кому принадлежала земля, и от ее качества. Интерес представляют сведения Диодора (II.40.5), по которым земледельцы платят четвертую часть урожая[856]. Совсем иные данные приводит Страбон (XV.1.40) — земледельцы получают лишь четвертую часть урожая. Вероятно, он имел в виду царские земли, ибо писал, что «вся земля там принадлежит царю». У Диодора (II.40.5) встречается еще одно любопытное сообщение: земледельцы кроме внесения в казну четвертой части продукции платят царю за землю (????? ?? ??? ????????? ???????? ??? ?? ????????? ???????), причем античный автор, ссылаясь на свидетельства Мегасфена, утверждал, подобно Страбону, что вся Индия — собственность царя. Последнее сообщение Диодора не подкрепляется источниками, и мы не можем пока судить, насколько оно соответствовали действительности; высказывалось мнение, что в некоторых областях существовали две формы налога — основной за пользование землей и налог в четвертую часть продукции, взимавшийся с определенного вида злаков[857].

В «Артхашастре» подробно перечисляются все тины обложения и обязанности чиновников фиска. Налоги взимались с пахотных земель, рудников, лесов, торговли и т. д. Во главе соответствующего ведомства стоял главный сборщик, устанавливавший единицы обложения, проводивший полную регистрацию и подразделявший селения по различным категориям. В его подчинении находился многочисленный штат чиновников. Квартальный инспектор контролировал поступления с пяти или десяти деревень (Артх. II.35). Туда направлялись специальные агенты, призванные собирать сведения о землях, домах, семействах.

Некоторые данные можно почерпнуть из буддийских сочинений. Буддхагхоша, например, сообщает, что Ашока ежедневно от сборов с городских ворот столицы имел 400 тыс. каршапан, а его совет, сабха, еще 100 тыс. каршапан[858]. Возможность такого рода обложений подтверждается «Артхашастрой», в которой среди источников дохода упоминается налог за вход (II.6), а среди доходов, получаемых от укрепленных пунктов (durga), — поступления от ворот (II.6). Патанджали рассказывает, что Маурьи, желая получить золото, изготовляли изваяния (богов) (Mauryair hira?y?rthibhir arc?? prakalpit??). Мы не знаем, в чем заключался смысл мероприятия, но ясно, что Маурьи испытывали финансовые затруднения. Можно предполагать, что изображения (очевидно, богов) устанавливались в специальных местах, а плата, взимавшаяся с лиц, посещавших эти места, шла в царскую казну[859] (возможна и иная интерпретация)[860].

Религиозная политика Ашоки. Предмаурийский и маурийский периоды отмечены распространением многих религиозных течений, образованием школ, сложными взаимоотношениями буддистов, джайнов и представителей традиционного брахманизма[861]. Постепенно все большее распространение получает буддизм, создается буддийская община — сангха, происходит оформление канонических сочинений в единые собрания. Согласно традиции, к эпохе Маурьев уже состоялось два буддийских собора, обсудивших вопросы организации и доктрины[862]. Усилению этого вероучения способствовала как политика Ашоки, так и прежде всего объективные условия социально-экономического и политического характера — объединение империи, оживление торговли и ремесла, рост городов, повышение роли средних слоев населения — вайшьев. Буддизм, выступавший против исключительности людей по рождению, против узкокастовых и территориальных ограничений, за централизованное государство во главе с «правителем земли», более всего отвечал политике Маурьев. Традиционная религия, освящавшая племенную раздробленность, уже не соответствовала новой обстановке.

Источники, имеющиеся в распоряжении исследователей, с определенностью говорят о принятии Ашокой буддизма, хотя и расходятся в описании самого факта и его причин. Ланкийские хроники и комментарий Буддхагхоши сообщают, что Ашока «искал правду и неправду» в учениях различных сект и течений, стараясь понять их сущность[863]. Это подтверждается и данными надписей, свидетельствующих о явном изменении отношения императора к буддизму. Став упасакой, он первое время не был горячим приверженцем новой религии и лишь со временем начал проявлять особое рвение. Из эдиктов мы узнаем о посещении им места рождения Будды — деревни Лумбини (колонная надпись из Румминдеи), об увеличении размера ступы в честь будды Конакамуни (надпись из Нигливы), об испытываемом им уважении и любви к Будде, дхарме и сангхе (Бхабру эдикт). В той же надписи он перечисляет ряд буддийских канонических текстов, которым должны следовать монахи[864].

Некоторые ученые, неправильно толкуя эдикты Ашоки, смешивая его личные взгляды с принципами политики Маурьев в целом, считали его не буддистом, а индуистом (брахманистом)[865]. Действительно, в надписях нет подробного изложения буддийской доктрины, ни разу не упоминаются такие важнейшие понятия, как нирвана, и, наоборот, встречаются положения, характерные и для брахманизма[866]. Главное в эдиктах — не изложение основ буддизма, а принципы дхармы и методы ее распространения. Вполне естественно, что, составляя «принципы добродетельного поведения», Ашока использовал ряд широко известных и ставших даже традиционными идей брахманизма, который еще сохранял в тот период довольно прочные позиции. Однако все это не опровергает мнения о приверженности императора буддизму.

Впрочем, последнее обстоятельство нисколько не помешало Ашоке в течение почти всего своего царствования проводить политику религиозной терпимости, что нашло отражение в надписях. В X

II большом наскальном эдикте, например, говорится: «Царь Пиядаси, угодный богам, поощряет все группы странствующих отшельников, мирских людей даяниями и другими способами. Но угодный богам не столь считается с подаянием и поклонением и [видит главное] в развитии основных положений в учениях всех групп».

Император ратовал за сосуществование различных религиозных групп, а не за обострение отношений между ними. «Пусть почитается и чужая секта при каждом удобном случае. Если делают так, то развивают свою в помогают также чужой. Если поступают наоборот, то разрушают свою секту и вредят чужой» (XII большой наскальный эдикт). Религиозная политика Ашоки отвечала общей политической линии Маурьев и ее центральным задачам. Будучи прежде всего государственным деятелем, понимавшим важность контроля власти над жизнью и деятельностью разных школ, он уделял им значительное внимание. «Мною назначены, — сообщается в VII большом колонном эдикте, — дхармамахаматры по делам буддийской общины, а также [по делам] брахманов и адживиков. Они назначены и для джайнов и разных других сект. В соответствии с особенностями каждой из них — отдельные махаматры». Борьба между представителями религиозных направлений, вражда приверженцев одной веры с адептами других могли лишь ослабить прочность империи и сузить социальную базу Маурьев.

Показательно, что все группы и школы, отличные от буддизма, названы термином p?sa??a (санскр. p??a??a), по отношению же к буддизму употреблен термин sa?gha.

Известно, что под словом p??a??a ортодоксальная традиция понимала представителей реформаторских школ, еретиков, с точки зрения брахманской ортодоксии. В эдиктах это слово не имело отрицательного смысла, а получило нейтральный оттенок, что свидетельствовало о стремлении Ашоки примирять различные религиозные течения. Это подтверждается греческой версией надписи из Кандагара (части XII и XIII больших наскальных эдиктов), где индийскому p?sa??a соответствует греческое ???????? в значении «группа», «философская школа»[867]. Терпимость императора касалась прежде всего религиозных направлений, которые являлись оппонентами брахманизма, именно с ними буддизм, несмотря на различия во взглядах, выступал против ортодоксального вероучения.

Политика религиозной терпимости при умелом контроле над деятельностью различных школ и направлений позволяла Ашоке избегать открытого столкновения со своими идейными противниками и вместе с тем значительно укрепить позиции буддизма[868]. Поэтому неубедительным представляется мнение ученых, склонных считать буддизм государственной религией в Индии рассматриваемого периода. При обилии религиозных течений превращение буддизма в государственную религию и, значит, гонение на приверженцев остальных вероучений породило бы оппозицию брахманской прослойки, политически еще весьма сильной, оказывавшей немалое влияние на духовную жизнь древнеиндийского общества.

И все же к концу своего царствования, как свидетельствуют эдикты, Ашока отошел от своей традиционной политики, что имело серьезные последствия. Стремление к созданию единой идеологической основы империи и личные симпатии привели к тому, что он во все большей степени стал покровительствовать буддизму и активно вмешиваться в дела сангхи. Особенно примечателен в этом смысле так называемый эдикт о расколе, в котором предлагалось изгонять из общины монахов и монахинь, подрывающих ее единство. Показательно, что эдикт, связанный, казалось бы, лишь с внутренними делами сангхи, был адресован местным чиновникам. Более того, с этим царским распоряжением, согласно тексту, надлежало ознакомить не только членов общины, но и мирян. Видимо, государственная власть придавала ему очень большое значение: текст был обнаружен в трех версиях в разных местах империи. По своей направленности «эдикт о расколе» резко отличается от остальных надписей Ашоки, однако особенности его получают убедительное объяснение, если датировать его последним периодом правления Ашоки[869]. На наш взгляд, это надо учитывать и при трактовке свидетельства, касающегося столкновения императора с приверженцами других неортодоксальных течений. «Дивья-авадана» рассказывает, например, что, узнав об осквернении одним из ниргрантхов (обычно джайн, здесь — член секты адживиков) статуи Будды, он приказал уничтожить всех адживиков Пундравардханы (Пундранагары, в Бенгалии)[870]. Напомним, что раньше адживики пользовались покровительством императора.

К последним годам царствования может быть отнесен и уже упоминавшийся Бхабру эдикт, хотя сам текст не содержит указаний на время его составления. Открыто заявляя о любви и преданности Будде, дхарме и сангхе, Ашока обращается непосредственно к буддийской общине. Он перечисляет и названия ряда сутр, которые «были изложены Буддой для преодоления ложного учения» и которыми должны руководствоваться монахи в своей деятельности. Император в данном случае выступает скорее как ревностный покровитель сангхи, чем как веротерпимый правитель. Изменение его религиозной политики подтверждают и буддийские легенды — аваданы, сообщающие о необыкновенной щедрости главы государства к сангхе.

Чем же объяснялся переход к явно пробуддийской политике? Допустимо предположение, что, объединив разрозненные области и укрепив свою власть, император решил лишить независимого положения и привилегий конфессиональные группировки, препятствовавшие проводимой им политике строгой централизации. Тесный союз с буддийской общиной при сохранении контроля государства должен был, возможно, послужить новым средством упрочения империи. Однако отказ от прежней политики при напряженной внутренней обстановке и существовании сильной антибуддийской оппозиции не принес желаемых результатов — напротив, привел к ослаблению единства государства и позиции самого императора.

В свете материалов об изменении религиозной политики Ашоки следует рассматривать и сообщения источников о III буддийском соборе[871]. Свидетельства о нем сохранились лишь в южной буддийской традиции, прежде всего в ланкийских хрониках «Дипавамсе» и «Махавамсе». Согласно этой традиции, в период правления Ашоки в сангху под видом последователей Будды вступили еретики. Праведные монахи отказались совершать обряды вместе с ними даже в царском монастыре Ашока-араме. Ашока послал туда своего чиновника, но и это ни к чему не привело. Тогда император сам направился в свою араму и созвал собрание всех буддийских монахов-бхикшу. Он спросил их о сущности учения Будды, что позволило ему разобраться в смысле доктрин еретиков, и изгнал их из сангхи. После очищения общины Ашока вернулся в столицу, а монах Тисса приступил к подготовке собора. На нем присутствовала тысяча ученых бхикшу.

Несмотря на неправдоподобность некоторых сообщений, многое в истории собора заслуживает пристального внимания, особенно если учесть, что сведения хроник находят подтверждения в данных эпиграфики и материалах северной традиции. Прежде всего в разных но времени и характеру сочинениях говорится об острых противоречиях в сангхе и о заинтересованности государственной власти в восстановлении ее единства. Показательно, что в южной традиции повествование о столкновении между праведными буддистами и «еретиками» служит как бы введением к последующим событиям — очищению общины и собору; в северной же традиции упоминания о нем отсутствуют. В «эдикте о расколе» также можно усмотреть указание на очищение общины (доел, «община сделана единой» — samage ka?e); но данных о соборе здесь, как и в других надписях Ашоки, нет.

Сопоставление свидетельств источников разных традиций с материалами эпиграфики позволяет выявить совпадение в описании событий, предшествующих собору; предание же о соборе зафиксировано только в южной ланкийской традиции школы вибхаджавадинов. Схематически некоторые из совпадений можно представить таким образом:

Сообщениям южной традиции о собрании общины, созванной императором, соответствуют свидетельства северной традиции о панчаварше (панчаваршика — широкое собрание монахов, которое проводилось каждые пять лет) при Ашоке, но первая передает еще историю о соборе. Примечательно, что даже хроники различают эти два события — собрание общины при Ашоке, где обсуждались вопросы единства сангхи, и собор под руководством Тиссы.

Следовательно, и ланкийская школа, и недружелюбная ей северная школа сарвастивадинов, с которой связана «Дивья-авадана», и тибетский историк Тараната сообщают о созыве Ашокой собраний буддийской сангхи для решения организационных вопросов и сохранения единства общины. Это же подтверждают и материалы эпиграфики. Можно думать, что представители школы вибхаджавадинов, желая придать своей доктрине особую весомость и противопоставить себя сарвастивадинам, сознательно исказили реальные события маурийской истории — собрание общины, созванное императором в связи с трудностями в сангхе и изменением религиозной политики.

Дхарма эдиктов Ашоки. Специального рассмотрения заслуживает вопрос о дхарме, которой в надписях уделяется очень большое внимание. Свои эдикты Ашока называл dha?malipi или dha?mas?vana (санскр. dharma?r?vana) (надписи о дхарме, или прокламации о дхарме). Распространение ее — одна из главных задач его политики. Как считает известный индийский ученый Р.Басак, «сказать о дхарме Ашоки — значит сказать о сущности всех его эдиктов»[872].

Термин «дхарма» весьма труден для перевода и имеет множество значений в памятниках разных эпох. Исследователи не избежали разногласий и при определении смысла, в котором ой употребляется в надписях Ашоки. Высказывалась точка зрения о буддийском содержании дхармы[873]. Неодинаково решается и вопрос о происхождении этого понятия: некоторые увязывают его с раджадхармой[874] (главными принципами управления государством), другие считают ее нововведением маурийского императора[875]. Выше уже указывалось на необходимость строго разграничивать дхарму эдиктов Ашоки и буддизм, хотя было бы неправильно отрицать всякое влияние буддийского учения на положения, составившие основу принципов дхармы.

Анализ эдиктов Ашоки свидетельствует, что дхарма включала ряд правил праведного образа жизни и поведения, которым должны были следовать все жители империи, независимо от их социального статуса, религии, кастового положения, этнической принадлежности. Согласно эдиктам, правила эти предусматривали послушание родителям, уважение учителей и старших, почитание шраманов и брахманов, хорошее отношение к рабам и слугам, друзьям, родственникам, щедрость в подаяниях, воздержанно от мотовства и скупости, неубиение живых существ и т. д.

Дхарма была прежде всего комплексом этических, а не религиозных норм, и ее распространение и утверждение в немалой степени диктовались политическими соображениями — необходимостью укрепления империи. «Эти нормы должны были служить основой идеологического единства для пестрого состава населения огромного государства, в котором каждое племя, каждый народ, каждая община или профессиональная группа жили своими законами, освященными временем»[876].

Подобная практическая направленность ясно прослеживается в надписях Ашоки. В I большом колонном эдикте говорится: «Вот правило — управление с помощью дхармы, принесение счастья с помощью дхармы и защита [империи] с помощью дхармы». Отдельные нормы, к соблюдению которых призывал император, были понятны широким слоям населения и не имели ярко выраженной религиозной окраски — буддийской или брахманской. Так же можно трактовать и надписи, где сказано, каких результатов добивается человек, соблюдающий принципы дхармы, — благополучия в этом и том мире (III колонный эдикт), выполнения долга ради царя (ananiya?, I особый эдикт из Дхаули) и достижения неба (svage, I малый наскальный эдикт). Понятия о земном и небесном счастье получили распространение в предмаурийскую и маурийскую эпохи и были близки приверженцам разных вероучений.

Выполнение дхармы не являлось обязанностью лишь ограниченного круга лиц. «Я обращаю внимание, — подчеркивает император, — на все группы людей» (VI большой колонный эдикт). Дхарма стояла как бы над социальными и этническими различиями, над религиями и школами. Ашока учредил специальный разряд чиновников-махаматров по делам дхармы (дхармамахаматров), призванных следить за соблюдением норм праведного образа жизни. «Они назначены, — отмечается в V большом наскальном эдикте, — для блага и счастья наемных людей, брахманов и вайшьев, сирот и старых, для успеха в распространении дхармы». В версии из Еррагуди малого наскального эдикта упоминаются брахманы и писцы, которым надо разъяснять принципы дхармы. Дхармамахаматры посылались даже в семьи царских родственников. Данные VII колонного эдикта о направлении этих чиновников в общины буддистов, джайнов, адживиков, к брахманистам ясно демонстрируют различия между дхармой и какой-либо религиозной доктриной. Дхарма была как бы поставлена над религиозными системами и главными положениями тех или иных доктрин. Более того, она была призвана отвечать сущности всех вероучений, поскольку касалась общих этических норм. Показательно, что в греческой версии термин dhamma переведен как е?а?рею в значении «благочестие», «почтение», «благоговение», но не «религия» или «вера»[877].

Принципы дхармы были обязательны для всех народов и племен огромной империи. В V наскальном эдикте сообщается, что дхармамахаматры посланы даже к камбоджийцам и грекам (йонам). Об основах праведного поведения император заявляет в греко-арамейской билингве и в греческой надписи из Кандагара.

Политика распространения дхармы во всех районах государства позволяла, помимо всего прочего, держать под надзором самые разные группы населения не только в центре, но и на отдаленных окраинах. Кроме дхармамахаматров этими вопросами занимались и другие чиновники. VII большой колонный эдикт говорит о специальных агентах, которые посылались в народ для разъяснения дхармы. В функции чиновников, осуществлявших регулярно инспектирующие проверки, входил контроль за выполнением ее норм. Политике дхармавиджаи (досл. «завоевание с помощью дхармы») придавалось исключительное значение.

Этим занимался совет царских сановников — паришад, даже сам император предпринимал специальные поездки по стране, во время которых встречался с жителями провинций — джанапад — и инструктировал их в дхарме (VIII наскальный эдикт).

Ашока рассматривал дхармавиджаю не как временную меру, а как один из главных путей к решению задач маурийской политики в целом. Некоторые принципы праведного образа жизни прямо вытекали из повседневных потребностей, из особенностей конкретной обстановки. Император, например, считал излишними пышные церемонии. Это требование определялось, очевидно, не только религиозными, но и экономическими соображениями. Так же можно объяснить и выступление против жертвоприношений, связанных с убийством животных, в чем некоторые ученые склонны были видеть лишь проявление антибрахманской политики.

Односторонней будет оценка требования хорошего отношения к рабам и слугам лишь в свете традиционных представлений или религиозных норм. Безусловно, в основе его лежало и социальное содержание. По-видимому, это требование было порождено резким усилением эксплуатации рабского и зависимого труда, что вызывало недовольство эксплуатируемых масс. Центральная власть, стремясь к укреплению империи, хотела как-то ослабить подобные конфликты. Запрещение народных сборищ и празднеств Р.Тхапар связывает со стремлением к строгой централизации и с воплощением в жизнь новых идей[878]. Иными словами, принципы дхармы, хотя и касались праведного образа жизни и поведения, отвечали основным политическим, экономическим и социальным установкам Маурьев.

Вместе с тем Ашока был первым правителем древней Индии, осознавшим особую важность буддизма для укрепления империи, хотя уже при Бимбисаре и Аджаташатру буддизм приобретал организационное оформление, расширялось его влияние, община получила поддержку государственной власти. По традиции, эти цари были знакомы с Буддой и стали его приверженцами. Аджаташатру якобы спрашивал его советов в связи с борьбой протии личчхавов. Источники сохранили много рассказов о помощи Бимбисары сангхе, о пожертвовании Будде и его сторонникам парка Велуваны (около Раджагрихи). Однако магадхские цари были связаны прежде всего с буддийскими монахами, которые жили весьма изолированно[879].

Напротив, Ашока искал опору и у мирян-буддистов, правильно оценив их особую роль в духовной и общественной жизни. Недаром даже в чисто буддийских по характеру эдиктах он обращался ко всем последователям этого вероучения. Его эдикты были хорошо понятны им: не содержали ни сложных философских категорий, ни даже изложения основ буддийской доктрины, а такие понятия, как «достижение неба» и «получение заслуг в другом мире», были им вполне доступны[880]. Столь же близки были мирянам и положения буддийской этики. Обнаруживается явное сходство между принципами дхармы эдиктов Ашоки и нормами поведения домохозяина-буддиста (они хорошо известны по материалам палийского канона): те и другие опирались на этические, а не на философские идеи и определялись потребностями их жизни[881].

О внимании центральной власти к мирянам свидетельствует уже упоминавшийся «эдикт о расколе». В версии из Сарпатха предписывается передавать копию мирянам округа и для знакомства с нею собираться в каждый день упосатхи[882]. В эти дни они посещали буддийские святилища; вместо обычных пяти основных заповедей выполняли восемь правил морального поведения (a??has?la), слушали канонические сутры и другие религиозные тексты[883]. Эти восемь правил морального поведения как бы приравнивались к десяти правилам, которым надлежало следовать монахам[884].

С периодом правления Ашоки можно связать и появление махасангхиков (предшественников махаянистов), выступавших за более свободную трактовку правил «Винаи» и уделявших мирянам особое внимание. Возможно, корпи махаяны уходят именно в эту эпоху, когда община стала поддерживать тесные контакты с мирянами.

Если до Ашоки буддизм был в значительной степени религией[885], имевшей распространение лишь в областях долины Ганга, то при этом царе сфера влияния вероучения заметно расширилась, взаимоотношения сангхи с обществом приобрели иной характер, что определило превращение буддизма из узко монашеского движения в массовую религию.

Согласно данным южной традиции, широкое распространение доктрины Будды объяснялось тем, что после III собора в Паталипутре в разные страны были направлены миссии[886]. Они были посланы в Кашмир и Гандхару, в страну йонов, в районы Гималаев, в Суварнабхуми[887], на Ланку. Эти свидетельства получили подтверждение в эпиграфических материалах — были обнаружены надписи, в которых имена буддийских монахов совпали с именами глав миссий. Деятельность последних привела к появлению различных буддийских школ во многих районах Индии и прилегающих областях.

К эпохе Ашоки относят и проникновение буддизма на Ланку. И вновь данные эпиграфики подтвердили правильность сообщений письменных источников[888]. Некоторые материалы позволяют предположить, что в период Маурьев учение Будды проникло в южные районы Средней Азии[889], возможно, достигло и Хотана[890].