Состояние города. Повседневная жизнь горожан

Революция 1917 г. и события последующих лет не могли не затронуть и повседневную жизнь петроградцев, не нарушить сложившийся уклад их быта. Жизнь города, начавшая изменяться еще в годы Первой мировой войны, радикально трансформировалась после 1917 г.: исчезло многое, что было характерно для дореволюционного Петрограда, и в то же время появилось немало новых черт. Изменения в повседневной жизни были вызваны не только трудностями, связанными с Гражданской войной и хозяйственной разрухой: эти явления имели временный характер. Черты нового быта стали появляться в значительной мере под влиянием новой идеологии, насаждаемой в стране пришедшей к власти политической группировкой.

Одним из основных факторов петроградской жизни в первые послереволюционные годы была катастрофическая убыль населения. Это объясняется, во-первых, резким ростом смертности и столь же резким понижением рождаемости и, во-вторых, оттоком части населения из города. В 1914 г. в Петрограде проживало 2 103 000 человек. На протяжении последующих двух лет численность населения города не только не уменьшалась, но, напротив, увеличивалась за счет притока беженцев с оккупированных немцами территорий и рабочей силы на военные предприятия города и в 1916 г. достигла 2 415 700 человек. Убыль населения началась с 1917 г., и в 1920 г. в Петрограде проживало всего 722 229 человек, то есть с 1916 г. число жителей уменьшилось более чем в три раза[198]. Безлюдность, отсутствие прежнего оживления были основными внешними признаками петроградских улиц того времени. Именно это бросалось в глаза иностранцам, приезжавшим в город, и производило на них неизгладимое впечатление. В их описаниях внешнего вида улиц и домов Петрограда присутствует мотив некоей потусторонности, ирреальности окружающего. Вот ощущения английского журналиста А. Рэнсома, побывавшего в городе в 1919 г., от прогулки по набережной реки Мойки: «Улицы были едва освещены, в домах почти не было видно освещенных окон. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город. Молчание и пустота на улицах способствовали созданию такого впечатления»[199]. Подобные же ассоциации вызвала встреча с Петроградом у Виктора Сержа (Кибальчича), французского социалиста славянского происхождения, который был выслан из Франции за революционную деятельность и прибыл в город в январе 1919 г.: «Мы вступили в мир смертельной мерзлоты. Финляндский вокзал, блестящий от снега, был пуст. Широкие, прямые артерии, мосты, перекинутые через Неву, покрытая снегом замерзшая река, казалось, принадлежали покинутому городу. Время от времени худой солдат в сером капюшоне, женщина, закутанная в шаль, проходили вдалеке, похожие на призраков в этом молчании забытья»[200]. Американская анархистка Э. Голдман также была выслана в Советскую Россию и приехала в Петроград в начале 1920 г. Она прожила в Петербурге несколько лет накануне Первой мировой войны и теперь имела возможность сравнить нынешнее состояние города с прежним: «…Санкт-Петербург всегда оставался в моей памяти яркой картиной, полной жизни и загадочности. Я нашла Петроград 1920 года совершенно другим. Он был почти в руинах, словно ураган пронесся через город. Дома походили на старые поломанные гробницы на заброшенном кладбище. Улицы были грязные и пустынные, вся жизнь ушла с них. Люди проходили мимо, похожие на живых покойников»[201]. Город производил особенно сильное впечатление зимой в вечернее время: уличное освещение почти не работало, с наступлением вечера город погружался в полный мрак, люди предпочитали не покидать своих домов. Однако и днем малолюдность города также была вполне очевидна. По замечанию А. Рэнсома, «в дневное время город казался менее пустынным, но все же было очевидно, что „разгрузка“ населения Петрограда, которую безуспешно пытались провести во времена режима Керенского, была осуществлена в весьма больших масштабах»[202].

Все иностранцы, побывавшие после Петрограда в Москве, сравнивая между собой оба города, сходились в мнении о том, что в Москве убыль населения чувствовалась не так сильно и что в целом положение в Москве было более благополучным. По наблюдениям испанского социалиста Ф. де лос Риоса, Москва не производила такого тягостного впечатления, как Петроград, ее жители не выглядели столь изможденными и изголодавшимися[203].

Об этом же писала англичанка Э. Сноуден, супруга одного из лидеров лейбористской партии Великобритании, приехавшая в Россию в составе делегации этой партии. Приехав из Петрограда в Москву, она отмечала: «Нетрудно было почувствовать разницу между этими людьми и теми, которых мы недавно покинули. Здесь было меньше напряжения и мучения, больше человеческого веселья и доброты; меньше фанатичного пыла революции, больше ее созидательной надежды. Люди выглядели истощенными, как и в Петрограде, однако в их походке было больше живости, меньше страдания на их лицах»[204]. А вот впечатления от Москвы Э. Голдман: «На улицах было много мужчин, женщин, детей. Было оживление, движение, совершенно непохожие на неподвижность и тишину, которые подавляли меня в Петрограде… Здесь, как казалось, не было такого недостатка продовольствия, как в Петрограде, люди были одеты лучше и теплее»[205].

Бытовые условия жизни петроградского населения начали резко ухудшаться вскоре после октябрьских событий 1917 г. Сами эти события – захват отрядами Красной гвардии и революционными частями Петроградского гарнизона ключевых пунктов города, низложение Временного правительства и провозглашение Советской власти – для большинства населения прошли почти незамеченными. Каких-либо массовых демонстраций, беспорядков, характерных для февральских и июльских событий, не было. По свидетельству известного публициста, деятеля кадетской партии А.С. Изгоева, «захват власти большевиками 25 октября в первые дни не произвел на широкие круги петроградского населения никакого впечатления»[206]. Однако вскоре реальность нового политического режима стала ощущаться более явственно. Помимо того, что дали о себе знать политические мероприятия новой власти, начали меняться условия повседневной жизни и быта петроградцев. Основным фактором, накладывавшим отпечаток на жизнь города в течение последующих лет, была хроническая нехватка продовольствия и топлива. Конечно, такая ситуация сложилась не в одночасье. Перебои со снабжением начались еще в начале 1917 г. Однако тогда это были лишь единичные случаи. По мере углубления хозяйственного кризиса товарообмен между губерниями все более дезорганизовывался, а Гражданская война, первые сражения которой прогремели уже в конце 1917 г., еще более усугубила положение.

Из-за нехватки топлива электростанции города уже в ноябре 1917 г. работали с большими перебоями. Ток давался жилым зданиям и торгово-промышленным учреждениям в среднем по 6 часов в сутки. В декабре и январе не удавалось выдерживать и эту норму, и отпуск электроэнергии во многих районах производился не более трех часов в сутки, а иногда вообще прекращался на несколько дней[207]. В 1918 и 1919 it. положение с топливом никак не могло улучшиться. Напротив, оно стало еще тяжелее, поскольку нефте– и угледобывающие районы страны неоднократно занимались антисоветскими силами и оказывались отрезанными от центра. В лучшем случае электричество включалось по вечерам на 2–3 часа. Жилые дома освещались в основном керосиновыми лампами и свечами. Однако поскольку спрос на керосин сильно вырос, а доставка его в город сократилась, его приходилось экономить. Положение с керосином несколько облегчилось, когда в конце января 1918 г. в Балтийском порту на складах Нобеля были обнаружены большие запасы[208]. По решению Центральной продовольственной управы керосин отпускался на особых распределительных пунктах в количестве одного фунта на десять дней на каждую продовольственную карточку[209]. Однако и нобелевские запасы не были неисчерпаемыми. Свечи и спички вскоре также стали дефицитными товарами. В середине 1918 г. фунт керосина стоил на рынке 800 рублей, свеча – 500, коробка спичек – 80 (при средней заработной плате в несколько тысяч рублей)[210].

Не лучше обстояло дело с уличным освещением. На 1 января 1915 г. в Петрограде работало 15 тысяч фонарей различного типа[211]. После октября 1917 г. электрическое освещение на улицах, как и в домах, действовало с перебоями и периодически отключалось. Некоторое время на улицах действовали керосиновые и газовые фонари. С 1918 г., вследствие дефицита керосина, освещение улиц керосиновыми лампами было прекращено. К 1920 г. прекратили работу газовые заводы. Если в начале этого года частичное освещение улиц еще временами производилось посредством выноса ламп на фасады домов, то с марта 1920 г. уличное освещение в городе прекратилось вообще[212].

Топливный голод повлек за собой и большие трудности с отоплением зданий. Центральная отопительная система зимой 1917/18 г. в основном, а в последующие зимы полностью бездействовала. Почти все дома перешли на печное отопление, а основным топливом стали дрова. Заготовка дров стала важным занятием для организаций и жителей города. На улицах громоздились кучи поленьев, охраняемые солдатами[213]. В 1919–1920 гг. несколько тысяч деревянных домов были разобраны на дрова.

В.Б. Шкловский весной 1920 г. писал в статье «Петербург в блокаде»: «Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома… В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Появились искусственные развалины. Город медленно превращался в гравюры Пиранези…»[214] Кое-где уже начали выламывать на дрова торцы деревянных мостовых[215]. С первой послереволюционной зимы в обиход вошли так называемые «буржуйки» – небольшие железные печки с изогнутой трубой. Эффект от таких печек был весьма низким: они давали тепло только тогда, когда горели, и только в той комнате, где стояли. Особенно трудно было прогреть квартиры с большими по площади комнатами и высокими потолками, а таких было немало, особенно в центре города. Дров не хватало, и, чтобы обогреться, приходилось сжигать паркет, мебель, книги. За годы Гражданской войны в огне исчезли целые библиотеки, погибли великолепные образцы старинной мебели. В.Б. Шкловский сжег свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и множество книг. «Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей», – писал он[216]. Художник Ю.П. Анненков одну за другой снимал, разрубал на части и сжигал в печке все двери внутри своей квартиры, затем принялся за паркет[217]. В. Серж, чтобы обогреться и обогреть соседнюю семью, сжег полный свод законов Российской империи[218]. Водопровод в подавляющем большинстве зданий также не работал – водопроводные трубы замерзли и полопались.

Воду приходилось таскать с колонок, колодцев и из рек в ведрах, что было особенно тяжело для жителей верхних этажей домов. Использование буржуек и трудности с водоснабжением должны были бы повлечь за собой повышение пожароопасности, однако сколько-нибудь значительного роста числа пожаров не произошло. Согласно милицейским сводкам, с июня по ноябрь 1918 г. по городу было зафиксировано 84 пожара и взрыва (из них 41 в жилых домах, 6 – в правительственных учреждениях, 9 – на фабриках и заводах), за декабрь 1918 г. – 22, за январь 1919 г. – 15 – цифры, не превышающие обычной нормы[219].

В зимнее время проблемой для города стали снежные заносы. Зима 1917/18 г. выдалась ранней и суровой. Уже 5 ноября начались обильные снегопады, 9 ноября в городе ездили на санях. После оттепели в середине и второй половине ноября, сопровождавшейся наводнениями, с декабря началось новое похолодание со снегопадами и метелями[220]. Площади, улицы и мосты были покрыты толстым слоем снега. Дети устраивали прямо на улицах катки и катальные горки. На Невском проспекте вокруг тогда еще работавших газовых фонарей намело такие высокие сугробы, что прохожие могли прикуривать прямо от огня фонарей[221]. Даже Лафонская площадь перед Смольным (с 1918 г. – площадь Диктатуры) была завалена снегом[222]. Борьба со снежными заносами стала предметом рассмотрения на заседаниях СНК 20 и 16 декабря. Совнарком принял декрет о введении всеобщей повинности по очистке снега в Петрограде и на Петроградском железнодорожном узле, причем по инициативе В.И. Ленина в декрет была внесена поправка о привлечении к трудовой повинности в первую очередь нетрудовых элементов. Общее наблюдение за проведением декрета в жизнь было возложено на районные Советы[223]. К работе по очистке снега стали привлекать заключенных и задержанных. Раздавались призывы направлять на принудительные работы саботажников. Всем домовладельцам, домовым комитетам, старшим дворникам вменялось в обязанность следить, чтобы снег свозился в специально отведенные для этого места или сбрасывался в реки и каналы. Запрещалось валить снег на берега и устраивать завалы на улицах[224]. Домовладельцы должны были обеспечить чистку снега вокруг своих домов, за неисполнение этого на них налагался штраф от 1 до 5 тысяч рублей. Гостинодворские купцы были подвергнуты штрафу в размере 900 тысяч рублей за неудовлетворительное состояние улиц вокруг здания Гостиного Двора[225]. Эти и другие меры возымели действие – снег стали чистить лучше.

Наконец, еще одним характерным внешним признаком города стало почти полное отсутствие транспорта. Автомобилей на улицах города почти не было видно: не хватало бензина, запасных частей для ремонта. О катастрофическом состоянии городского транспорта говорил на заседании Чрезвычайной комиссии по санитарно-техническому надзору в мае 1919 г. председатель транспортного отдела Кольцов. В этих условиях возросло значение гужевого транспорта. Но и здесь, по словам Кольцова, положение было плачевным: недоставало корма для лошадей, падеж лошадей от истощения принял широкие масштабы, к тому же из-за нехватки мяса конину стали употреблять в пищу. Поголовье лошадей сократилось в городе до 10 тысяч, в полную негодность пришли подводы[226]. В не менее катастрофическом состоянии находился трамвайный парк. Новые трамваи не производились, поломанные не ремонтировались, оборудование оставшихся в действии поездов быстро изнашивалось из-за неумеренной эксплуатации. К тому же трамвайное движение часто останавливалось вследствие отключения электроэнергии. Немногочисленные ходившие трамваи всегда были наполнены до отказа, люди висели на подножках. М. Бьюкенен, дочь британского посла Дж. Бьюкенена, сравнивала петроградские трамваи с двигающимися пчелиными ульями[227]. Другой англичанин, Дж. Лэнсбери, удивлялся, что, несмотря на убыль населения, трамваи в Петрограде всегда были так же полны, как в Лондоне на набережной Темзы в утреннее и вечернее время[228].

Самой тяжелой проблемой для населения Петрограда был, однако, продовольственный дефицит, который, в отличие от проблем с топливом и освещением, ощущался не только в зимнее, но и в летнее время. Первые перебои в продовольственном снабжении проявились еще в начале 1917 г., они в значительной степени послужили поводом для начала массовых беспорядков, которые в дальнейшем привели к Февральской революции. При Временном правительстве была введена карточная система, причем нормы выдачи по карточкам несколько раз сокращались. После провозглашения Советской власти продовольственное положение на очень короткий срок улучшилось, однако вскоре началось его резкое ухудшение. Дезорганизация работы железнодорожного транспорта привела к перебоям с доставкой продовольствия в город. К примеру, 31 октября в Петроград прибыло только три вагона с продовольствием и фуражом, 1 ноября – шесть, в то время как для удовлетворения потребностей города требовалось ежедневно 28 вагонов[229]. Наиболее резкое сокращение норм выдачи продуктов началось с декабря 1917 г. В то же время составы с продовольствием, прибывшие к Петрограду, по каким-то труднообъяснимым причинам подолгу не разгружались. В начале 1918 г. в окрестностях города простаивало в общей сложности около 14 тысяч вагонов[230]. К лету 1918 г. Петроград находился на грани голодной катастрофы. Как вспоминал известный экономист С.Г. Струмилин, современник тех событий, «картофельная шелуха, кофейная гуща и тому подобные „деликатесы“ переделываются в лепешки и идут в пищу; рыба, например, селедки, вобла и т. п., перемалывается с головой и костями и вся целиком идет в дело. Вообще ни гнилая картошка, ни порченое мясо, ни протухшая колбаса не выбрасываются. Все идет в пищу»[231]. По подсчетам Струмилина, при средней норме для работника физического труда в 3600 калорий в день, а при минимальной – 2700 калорий, продукты, получаемые по продовольственным карточкам, давали накануне революции 1600 калорий, а к началу лета 1918 г. – до 740, то есть 26–27 % от минимальной нормы[232]. Как свидетельствовал экономист, «решающую роль в общей выдаче играет хлеб; выдача других продуктов постепенно приобретает все более случайный характер»[233]. Но и вместо хлеба зачастую распределялся овес. З.Н. Гиппиус записала в дневнике: «К весне 1919 года почти все наши знакомые изменились до неузнаваемости… Опухшим… рекомендовалось есть картофель с кожурой, но к весне картофель вообще исчез, исчезло даже наше лакомство – лепешки из картофельных шкурок. Тогда царила вобла, и, кажется, я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах»[234]. Вот свидетельства еще одного современника тех лет, В.Б. Лопухина: «Мы пекли лепешки из жесткой маисовой муки, а когда ее не стало – из кофейной гущи… Варили кисель из случайно заполученного овса. Радовались, как деликатесу, брюквине. Не прививалась, из-за неприятного вкуса, замена в кофе и чае мне сахара сахарином. Искали патоку. У кого были гомеопатические аптечки с медикаментами в сахарных крупинках, опустошали такие аптечки»[235]. Чтобы прокормиться, необходимо было покупать продукты на рынке. В частной торговле можно было приобрести любые продовольственные и промышленные товары. Э. Голдман с удивлением отмечала, что, в то время как все было строго рационировано и во всем чувствовался недостаток, на рынках в изобилии имелись мясо, рыба, картошка, мыло, обувь и другие товары[236]. Однако далеко не все могли позволить себе делать покупки на рынках: в условиях инфляции удорожание продуктов значительно опережало рост заработной платы. К примеру, реальная заработная плата петроградских промышленных рабочих составляла относительно уровня 1913 г.: в 1917 г. – 81,6, в 1918 г. – 16,6, в 1919 г. – 20,8 и в 1920 г. – 9,6 %[237]. Городскими властями предпринимались различные меры для облегчения продовольственного положения в Петрограде. Это, во-первых, натурализация заработной платы, за что как раз ратовал и своих статьях С.Г. Струмилин[238]. Во-вторых, организация сети общественного питания. Первая общественная столовая была открыта еще в начале ноября 1917 г. на базе буфета Народного дома на Петроградской стороне[239]. Затем такие же столовые были открыты в различных районах города. Общественное питание было централизовано Петрокомпродом. К началу 1920 г. в городе насчитывалось уже свыше 700 коммунальных столовых, которыми пользовалось более 830 тысяч человек[240]. Организация общественного питания имела большой положительный эффект, хотя и здесь было немало трудностей. В зимнее время многие коммунальные столовые и кафе-чайные периодически закрывались из-за отсутствия топлива[241]. Качество продуктов, которыми кормили в общественных столовых, часто оставляло желать лучшего. Баронесса М.Д. Врангель, находившаяся на советской службе, вспоминала: «Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщиками, ела темную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую пшеничную бурду, хлеба один фунт в день, ужасного из опилок, высевок дуранды и только 15 % ржаной муки. Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки, оловянными ложками»[242]. Сотрудники Университета получали в университетской столовой, по свидетельству известного ученого и публициста П.А. Сорокина, «только горячую воду с плавающими в ней несколькими кусочками капусты»[243]. Тем не менее, значение общественного питания трудно переоценить: неизвестно, что было бы, если бы горожане не имели хотя бы этого.

В организации общественного питания и борьбе с голодом велика была роль огородничества, получившего широкое распространение в черте Петрограда и его ближайших пригородах. Во всех районах города были созданы специальные огородные комиссии, которые взяли на учет весь земельный фонд, инвентарь и семена. Участки выделялись для коллективной обработки и для индивидуальной – в первую очередь рабочим и служащим. Всего к весне 1918 г. было роздано 2176 участков разной величины, общей площадью 5246 десятин земли[244]. С профессионалами-огородниками заключались договора, по которым выращенный ими урожай овощей сдавался в Комиссариат продовольствия по заранее установленным и согласованным ценам. Благодаря огородничеству столовые города и заводов были обеспечены запасом картофеля и различных овощей.

Еще одной серьезной проблемой для жителей Петрограда, как и других российских городов, стал недостаток одежды. Иностранцев, приезжавших в страну, удивляло и поражало, как плохо были одеты здесь люди. Э. Сноуден отмечала, что, проехав от Петрограда до Астрахани, она встретила не более ста человек, чья одежда не была потерта и заношена до последней степени. «Университетские профессора приходили на встречу с нами, одетые не лучше английских бродяг! У знаменитого певца, выступавшего перед нами, пальцы торчали из ботинок! Женщины знатного происхождения и хорошего воспитания расхаживали по мостовым с ногами, обернутыми войлоком, многие были без чулок»[245]. А вот свидетельство А. Рэнсома: «Бросается в глаза, особенно на Невском, который всегда был заполнен людьми, одетыми по последней моде, общая нехватка новой одежды. Я не видел никого, чья одежда имела бы на вид меньше двух лет, за исключением некоторых офицеров и солдат. Петроградские дамы всегда питали особое пристрастие к хорошей обуви, и именно в обуви ощущался особенно сильный недостаток. Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности, дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками»[246]. Знакомая К.И. Чуковского рассказывала ему, «что в церкви, когда люди станут на колени, очень любопытно рассматривать целую коллекцию дыр на подошвах. Ни одной подошвы без дыры!»[247]. «Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой – лапоть», – это уже из дневника З.Н. Гиппиус[248]. Бедный вид жителей Петрограда отметил в своей книге «Россия во мгле» знаменитый английский писатель-фантаст Г. Уэллс, посетивший город на Неве в октябре 1920 г.[249] Во время встречи с деятелями культуры в Доме Искусств гостю пришлось выслушать полуистерическое выступление писателя А.В. Амфитеатрова, который заявил: «…Многие из нас, и, может быть, наиболее достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака, и… ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним не окажется ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, „бельем“…»[250]

Ситуация, сложившаяся с одеждой горожан, на первый взгляд, вызывает удивление: после революции прошло совсем немного времени, трудно поверить, что за этот срок носильные вещи могли так быстро прийти в негодность. При объяснении этого феномена следует учесть ряд факторов. Многим в условиях продовольственного дефицита пришлось продать или обменять на продукты большую часть своего гардероба, оставшиеся вещи действительно быстро изнашивались из-за постоянного употребления и трудностей ухода за ними (проблемы со стиркой из-за необходимости экономить воду, неработающие прачечные и ремонтные мастерские и т. п.). Осенью 1918 г. в городе в соответствии с декретом Петроградского Совета проводилась кампания по изъятию теплых вещей у «нетрудовых элементов» для нужд фронта. Один из авторов «Красной газеты» заявлял по этому поводу: «Все должно быть отнято у тунеядствующих буржуев. Если понадобится, мы оставим их в одних комнатных туфлях, а лучшую теплую обувь и одежду отправим на фронт»[251]. Надо также иметь в виду, что многие просто боялись одевать сохранившиеся у них хорошие вещи, опасаясь быть ограбленными, что при тогдашнем разгуле уличной преступности было вполне реально. Кроме того, с изменением условий жизни, исчезновением многих прежних форм досуга для людей, привыкших вести светский образ жизни, не оставалось возможности демонстрировать свои туалеты: они не слишком годились для того, чтобы таскать в них дрова или воду, убирать снег или скалывать лед. Соседка баронессы Врангель по дому, не лишенная чувства юмора, надевала свой лучший наряд на ночные дежурства у ворот дома, «облачаясь для потехи в оставшееся от былого великолепия вечернее платье, шикарную еще сохранившуюся шляпу и в белые перчатки, уверяя, что это единственный случай себя показать, так как, сидя на службе в грязи или дома стирая, такое на себя не наденешь, в театры же и в кинематографы ей ходить не по карману»[252]. Наконец, следует учитывать одно обстоятельство. В послереволюционной России не без воздействия официальной пропаганды складывалось предубеждение против определенных элементов одежды. По внешнему виду определяли социально-классовую принадлежность. Сюртуки, шляпы, галстуки, манжеты считались отличительными признаками «буржуев» со всеми вытекающими последствиями для их носителей. Это напоминало положение в революционной Франции в период якобинской диктатуры, когда за пристрастие к атрибутам аристократической моды можно было прослыть врагом народа. Позднее, в 1920-е гг., борьба с «непролетарской модой» велась на страницах печати[253]. Ничего удивительного, что многие представители «непролетарских» слоев старались не выделяться из общей массы и предпочитали одеваться попроще и похуже. Вместе с тем широкое распространение получили элементы «милитаризованного стиля» в одежде: шинели, фуражки, кожаные куртки. Сложился тип повседневной одежды, вроде униформы, отличавший представителей элиты: кожаный френч, дополнявшийся сапогами и фуражкой военного образца. Кожанка, самый модный атрибут эпохи, служила символом революционных преобразований и ассоциировалась с принадлежностью к руководящим слоям нового общества. Желающие приобщиться к «революционной культуре», особенно из числа молодежи, всячески стремились обзавестись кожанкой.

Культурная жизнь города, несмотря на все трудности, не замирала даже в самые тяжелые времена. Театры, концертные залы, музеи продолжали работать, ставились новые спектакли, проводились лекции и экскурсии. В оперных и драматических театрах большим успехом пользовался классический репертуар. В Петрограде часто выступал Ф.И. Шаляпин. Предпринимались меры, чтобы активнее приобщать к театральным зрелищам рабочих. В определенные дни недели в театрах специально устраивались спектакли исключительно для рабочих, причем билеты не поступали в продажу, а распределялись Советом профсоюзов между рабочими организациями. Разумеется, и в работе культурных учреждений имелись немалые трудности, связанные в первую очередь с топливным кризисом. Например, 23 ноября 1919 г. Отдел театров и зрелищ в связи с недостатком топлива высказался за то, чтобы из государственных театров в зимний период функционировали только Мариинский и Александринский. Было решено закрыть оба театра Народного дома, Большой драматический театр, Стеклянный театр за Невской заставой. Из районных театров было решено оставить не более четырех[254].

Многие жители города принимали участие в массовых празднествах, которые активно насаждались после революции. Центральное место среди них занимали годовщины Октябрьской революции. Красочные зрелища, театрализованные постановки с участием сотен и даже тысяч людей, иллюминации привлекали внимание жителей. Эти празднества носили идеологическую нагрузку, однако многие относились к ним просто как к новым формам досуга. Весьма существенно было то, что в дни крупных праздников иногда выдавали продукты сверх обычной нормы. Например, в первую годовщину революции, в ноябре 1918 г., жителям города было выдано по одной белой булке, что, видимо, должно было поднять праздничное настроение. А.С. Изгоев язвительно замечал: «Советские граждане уже в то время в такой мере были ошарашены свалившимся на их голову социалистическим строительством и голодовкой, что об этой „белой булке“, действительно, говорили днями, старательно комментируя все сведения советской печати»[255].

Годы Гражданской войны были тяжелыми для всех жителей Петрограда, однако различные слои городского населения оказались при этом далеко не в одинаковом положении. Расслоение, деление на «своих» и «чужих» искусственно поддерживалось и усугублялось различными мерами городских властей. В первую очередь здесь надо назвать знаменитое постановление о классовом пайке, которое было принято Петроградским Советом 29 мая 1918 г. и вступило в силу с 1 июля того же года. Согласно этому постановлению, население Петрограда разделялось на четыре категории, в соответствии с получаемой по карточкам хлебной норме. Петроград оказался первым городом России, в котором было проведено подобное разделение жителей.

Самые большие нормы – первой категории – предусматривались для рабочих. Однако, несмотря на свое формально привилегированное положение, петроградские рабочие переживали немалые трудности. Паек первой категории хотя и превосходил другие нормы, для нормального питания был явно недостаточен, составляя лишь около 20 % необходимого для поддержания жизнедеятельности организма. К тому же положенная норма не всегда выдавалась. В этих условиях рабочим приходилось идти на разные ухищрения, чтобы добыть пропитание. Некоторые занялись изготовлением ходовых товаров, как, например, на заводе Гейслера, где рабочие вместо производства телефонных и телеграфных аппаратов мастерили зажигалки[256]. Огромные масштабы приняло воровство с предприятий инструментов и материалов, которые затем продавались или обменивались на продукты. Получил распространение отход рабочих в кустарную и мелкую промышленность, которая обслуживала крестьянский рынок и имела товары для обмена на хлеб. Однако, хотя особое положение рабочих в социальной структуре нового общества было в значительной степени декларативным, меры по улучшению их жизни носили не только формальный и пропагандистский характер, некоторые из этих мер действительно имели важное практическое значение. Одним из первых законов Советской власти был принятый СНК 29 октября (11 ноября) 1917 г. декрет о восьмичасовом рабочем дне, которым также устанавливались сокращенный рабочий день на вредных производствах и двойная оплата сверхурочных работ[257]. Это было очень существенно, если учесть, что до Февральской революции продолжительность рабочего дня на ряде предприятий достигала 12 часов, охраны труда почти не существовало. Мероприятия городских властей в области продовольственной политики – организация общественного питания, огородничества – были направлены в первую очередь на удовлетворение нужд рабочих. С начала 1919 г. для ряда категорий рабочих, занятых в основном на крупных предприятиях, был введен дополнительный трудовой паек – так называемый «бронированный». За март и апрель этого года фабрично-заводские комитеты и правления союзов распределили «бронированный» паек на 155 370 человек, работавших на 445 предприятиях[258]. Определенная поддержка, хотя и не столь существенная, оказывалась служащим различных государственных учреждений, получавшим пайки по карточкам второй категории.

Наиболее разительные перемены, по замыслам идеологов нового строя, должны были произойти в жизни тех, кого они относили к «нетрудовым элементам»: представителей буржуазии, дворянства, бывших чиновников старого аппарата. Помимо самой низкой нормы продовольственного пайка против «враждебных классов» был направлен целый комплекс различных мер – ограничения предпринимательской деятельности, замораживание текущих счетов в банках, кампания обысков для реквизиции ценных (и не очень ценных) вещей, введение трудовой повинности, жилищная политика, наконец, знаменитый «красный террор». Говоря о бедствиях, постигших бывшие привилегированные слои, следует воздерживаться от широких обобщений. Действительно, часть буржуазии и старого чиновничества стала жертвой «красного террора» или экономической политики советской власти. В то же время многие успели вовремя покинуть город и перебраться за границу или в районы, занятые антисоветскими силами.

Были и такие, которые сумели найти modus vivendi с новыми властителями и вполне благополучно устроить свою жизнь. В этом плане весьма показательно замечание бывшего служащего Центральной комиссии по трудовой повинности М. Смилг-Бенарио по поводу кампании по мобилизации «нетрудовых элементов» на принудительные работы в Вологду: «Что меня больше всего возмутило при собирании материалов о посылке мобилизованной буржуазии на Северный фронт, это то, что действительные капиталисты и спекулянты среди сосланных совершенно не были привлечены к трудовой повинности. Действительные капиталисты, по всей вероятности, вовремя откупились»[259].

Среди так называемых «бывших» в наиболее тяжелом положении оказались работники интеллектуального труда – ученые, преподаватели, деятели культуры. Крупными денежными накоплениями они, как правило, не располагали, спекулировать и заниматься другими подобными махинациями не умели, их единственным источником существования оставался скудный паек третьей или, в лучшем случае, второй категории. Многие ученые и преподаватели были вынуждены покинуть Петроград, многие умерли, не выдержав голода и лишений. Среди видных ученых, умерших в эти годы в Петрограде, были историки академики М.А. Дьяконов и А.С. Лаппо-Данилевский, филолог академик А.А. Шахматов, экономист М.И. Туган-Барановский, лингвист и этнограф академик В.В. Радлов, профессор геологии А.А. Иностранцев, главный хранитель Государственного Эрмитажа Э.Э. Ленц, известный пушкиновед П.С. Морозов и многие другие[260]. По словам П.А. Сорокина, собрания профессорско-преподавательского состава Университета немногим отличались от поминок по умершим коллегам. Закрывая одно из таких собраний, ректор обратился к присутствующим с речью, полной мрачнейшего юмора: «Господа, покорнейше прошу вас не умирать так быстро. Отходя в мир иной, вы находите успокоение для себя, но создаете массу проблем нам. Вы же знаете, как трудно обеспечить вас гробами… и как дорого стоит вырыть могилу дня вашего вечного успокоения. Думайте прежде всего о своих коллегах и старайтесь протянуть как можно дольше»[261].

В то же время на властном, да и на бытовом уровне отношение к научной и творческой интеллигенции было не лучше, чем к «буржуям» – данный термин трактовался большевистской пропагандой весьма вольно и, как правило, расширительно и часто распространялся на людей, не имеющих никакого отношения к буржуазии как таковой. В «буржуи» можно было попасть не только за политические убеждения, но и даже за внешний вид и манеру изъясняться. Ученые, вузовские преподаватели неоднократно становились жертвами «красного террора», некоторые из них, в частности, были арестованы в качестве заложников. Именно тогда был в первый раз был арестован видный историк С.Ф. Платонов, занимавший в то время пост директора Археологического института[262]. Материальные бедствия ученых усугублялись, таким образом, моральным давлением. Не лучше было положение студентов. Их общее число резко сократилось: многие, бросив учебу, перешли на службу в советские учреждения, ушли в армию или уехали из города. В институтах оставалось по две-три сотни студентов. Занятия в холодное время года часто проходили в нетопленых кабинетах и лабораториях. В сентябре 1918 г. правление Российской Академии наук направило прошение в адрес Народного Комиссариата просвещения, в котором, в частности, говорилось: «В последнее время положение их (ученых. – В. М.) сделалось совершенно невыносимым: эти люди поставлены в наихудшие условия относительно питания, всевозможные случайности берут у них драгоценное время, так как их то арестуют, то привлекают к трудовой повинности, их квартиры не свободны от всевозможных случайных вторжений, их библиотеки – от разгрома и конфискации. В такой атмосфере невозможен умственный производительный труд, в котором нуждается Россия…» В прошении перечислялись меры, которые могли спасти русскую науку: «1) Прекращение похода против людей умственного труда и охрана властью их безопасности и свободы, их умственного труда от добавочной трудовой повинности. 2) Обезопасение их жилищ и рабочей обстановки от всевозможных случайных вторжений. 3) Принятие срочных мер для обеспечения лучшего питания переводом работников умственного труда в высшие категории…»[263] Несмотря на все трудности, многие ученые и в этих невыносимых условиях продолжали свой поистине героический труд, так как в этом был смысл их существования.

Когда в партийном и советском руководстве осознали, наконец, что дезорганизация работы научных и учебных учреждений может обернуться огромным ущербом для государства, ученым начали оказывать государственную помощь. 23 декабря 1919 г. СНК принял декрет «Об улучшении положения научных специалистов», в котором содержались положения о предоставлении продовольственных пайков, улучшении их жилищных условий, освобождении от различных повинностей[264]. С февраля 1920 г. ученые и преподаватели стали получать академический паек, распределением которого в Петрограде ведала Петроградская комиссия по улучшению быта ученых[265]. Но даже и теперь материальное положение многих ученых и учебных заведений было далеко не блестящим. Вот, к примеру, выдержки из письма, направленного в Петросовет руководством Петроградского университета в ноябре 1921 г., когда, казалось бы, мероприятия новой экономической политики уже начинали давать эффект и материальное положение в городе уже не было таким бедственным: «Совет Петроградского государственного университета, выслушав сообщение Правления о финансовом положении университета, давно уже не имеющего сколько-нибудь достаточного количества денежных знаков <…> постановил довести до сведения правительственной власти, что это положение вынуждает Университет… приостановить… неотложные строительные и ремонтные работы, в том числе ремонт общежитий студентов, которым буквально негде жить; прекратить даже необходимые закупки и объявить всему персоналу и рабочим, что Университет лишен возможности выплачивать жалованье и заработную плату. Как учебный, так и технический персонал Университета, не получая содержания с июля и при том доселе состоя на старых ставках, которые далеко не покрывают даже расходы на трамвай, не в силах долее исполнять свои обязанности»[266]. О реальном улучшении жизни научной интеллигенции можно говорить лишь применительно к середине 1920-х гг.