«Зачинайся, русский бред»

«Зачинайся, русский бред» – это начало неоконченного стихотворения А. Блока, созданного через несколько недель после переворота, не менее точно передает противоречивость революционных «чувствований» поэта, чем его знаменитые публичные декларации. Две фигуры вызывают у А. Блока сильнейшую аллергию – это «буржуй» и «интеллигент». Ненависть к ним – важный элемент формирования его «октябрьских» настроений. «Буржуй» прежде всего – символ пошлости и обыденности. Неприязнь к нему – это, пожалуй, у А. Блока вневременное чувство, но после 1917 года оно приобрело отчетливый политический оттенок. Революция для поэта – способ разрушения пошлости, охватившей, по его мысли, все: быт, культуру, политику, литературу. «Немцы продолжают идти. Барышня за стеной поет. Сволочь подпевает ей (мой родственник). Это – слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии», – уже по этой дневниковой записи 21 февраля 1918 г.[897] видишь, какое отвращение вызывало у Блока все, что хоть издали напоминало о «буржуазном» порядке, и главное – как политизировались эти настроения. «Интеллигент» – одна из частиц мира пошлости по Блоку. Либеральное поведение для него лживо, это синоним трусости, ибо в нем многое не договаривается до конца, оно не целостно и не здорово, оно двусмысленно. Люди, разрушающие эту рутину, и метель, которая опрокинет старый, закосневший мир, вызывают у него нескрываемую симпатию. Он необычно подробно записывает разговор с С. Есениным 3 января 1918 г., ему явно созвучны слова последнего: «(Интеллигент) – как птица в клетке, к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут и… выпустят»[898].

В протестах интеллигентов против большевистских бесчинств он видит все тот же симптом двоедушия, которое, по его мнению, не позволяет замечать исторической правоты разрушения – обо всем этом он писал в статье «Интеллигенция и революция»[899]. Вообще все «интеллигентское» вызывало у него уже острое чувство раздражения: мышление, стереотипы, групповые пристрастия, традиционные политические и идеологические ритуалы. Блок особо подмечает в поступках А. Луначарского «много верного и неинтеллигентского[900], (что особенно важно)»[901]. И хрестоматийная дневниковая запись 14 января 1918 г. едва ли поэтому нуждается в комментариях: «„Интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи»[902].

Путь Блока к революции – это лишь один из путей, в чем-то необычный, возможно, своей откровенностью, сильно «индивидуализированный»; здесь к тому же одинаково проявились и народничество поэта, и его ницшеанство. «Октябрьские» симпатии интеллигенции – сложный психологический феномен. Они обнаружили и ее анархичность, и ее «народопоклонничество» и, как следствие последнего, – тягу к примитивизму и культурному «опрощению», к агитке. Требование дополнить изменение политических форм внутренним, «духовным» Октябрем, некоей третьей, «нравственной», революцией заметны везде: и в Передвижном театре П. Гайдебурова, и в работах А. Белого. Этим как бы подчеркивалась значимость «политического» Октября, подыскивалась адекватная ему этическая параллель. Революция, таким образом, не только одобрялась, но и была объектом интенсивного внутреннего переживания: аморфные представления тяготеющего к революции интеллигента переливались в отчетливые большевистские формулы.

Обратим внимание на «промежуточный» язык – тот, которым пользовался интеллигент, близкий по духу большевикам, но еще не полностью обращенный «в революцию». Это – язык этических формул и клише, зачастую туманных и «красивых», наподобие призыва В. Мейерхольда «отречься от старой России во имя искусства всего земного шара»[903]. Режиссер Александринского театра В. Мейерхольд использовал именно этот язык, готовя в конце 1917 – начале 1918 г. проект обращения к правительству от имени актеров: «Россия придет к победе, ибо страна эта не только мощна своим политическим разумом, но еще и тем, что она страна искусства. И когда искусство это хочет стать потоком, рвущимся с той же необъятной силой к той же цели, к великой вольности, последней вольности, – с какою рвется к победе новая трудовая коммуна, служители этого искусства вправе сказать: обратите на нас внимание, мы с вами»[904].

Разумеется, зачастую это был язык «публичный», приспособленный к оправданию своего сотрудничества с новыми властями, но все же, как правило, он отражал внутреннее, «переходное» состояние интеллигента. Значимость этических идей как регулятора политических настроений можно оценить хотя бы по одному случаю, описанному александринским артистом Д. Пашковским. Он вспоминал о постановке пьесы Л. Толстого «Петр Хлебник» в 1918 году: «Тогда шли страшные реквизиции. Дело касалось матрацев для армии. Приходит И.М. Уралов (выдающийся артист Александринского театра), говорит: „Ну, братцы, какую я пьесу достал… Надо поставить. Все стонут о реквизициях, а ведь сколько тут радости: отдать, что можно от себя“»[905]. «Воспринятая столь своеобразно, пьеса была поставлена на правах первой программной новой постановки примиряющегося с Советской властью и „кающегося“ Александринского театра», – замечает публикатор этой записи[906].

Элементы «большевизации» интеллигенции разнообразны. «Героический» театральный репертуар был созвучен риторике революции – и потому грань между «чистым искусством» и политикой, между актером и политизированным обществом не была столь уж непроницаемой. Когда знакомишься с покаянными письмами бывших социалистов, интеллигентов по преимуществу, то быстро замечаешь, что для них ключом «обращения» стало внешнее соответствие «социалистических преобразований» расхожим в их среде представлениям о социализме. «Самое главное у нашей партии была борьба за то, чтобы не пускать в управление страной главного врага – буржуазию, – так рассуждал на 1-й губернской конференции профсоюзов 6 сентября 1919 г.

представитель партии революционеров-коммунистов, возникшей после раскола левых эсеров. – Тогда, когда партия левых эсеров забыла наше желание и стала употреблять свои силы на борьбу с коммунистами, мы увидели, что этот путь для революции гибельный. Это и заставило нас отколоться»[907]. Интеллигент в данном случае более улавливал абстрактную, поверхностную «общую картину» какого-либо явления, чем «частности» революционного обихода, которыми и жили массы. Эта «общая картина» влияла на его политическое самочувствие более заметно как раз потому, что его восприятие было преимущественно книжным, теоретическим, а не практическим.

Во многих случаях большевизация начиналась и с «деловых» отношений с новым режимом, что уже весной 1918 г. допускалось даже Всероссийским учительским Союзом – наиболее непримиримо настроенной к большевикам интеллигентской организацией[908]. И здесь мы также видим использование «промежуточного» языка, уже знакомого нам по декларациям В. Мейерхольда, – может быть, и не всегда «цветистого», но включающего те же блоки интеллигентской лексики. Характерный пример – резолюция младших преподавателей Политехнического института, принятая в январе 1918 г.: «Принимая во внимание, что деятельность ученых и учено-учебных учреждений, каким является Политехнический институт, имеет своей целью сохранение и создание ценностей абсолютных, мировое и государственное значение которых не связано с господством тех или иных политических партий, что существование института как учреждения государственного немыслимо вне связи с органами существующей власти… войти в сношение с Советом народных комиссаров при условии действительных гарантий возможности выполнять… работу»[909]. Допуская «деловые» отношения, интеллигент, вовлекаясь в новый порядок, становился его частицей, воспринимал его логику, язык, ритуалы, приспосабливался «внешне» – и это неизбежно ломало устои внутренние, смешивало его с ранее чуждой ему средой.

Приближение интеллигента к революции не было быстрым и последовательным. Ему ежедневно приходилось преодолевать и внутреннюю предубежденность, нарушать профессиональные традиции, идти на несовместимые с его взглядами компромиссы. Главное, что он мог противопоставить большевизму, – это свой политический нейтрализм и отражающее его стремление к групповой автономии. Беспартийность вполне соответствовала известному анархическому оттенку традиционных интеллигентских воззрений. Партийное служение рассматривалось в них как духовное стеснение. И примечательно, что первые выступления готовых к сотрудничеству с властями учителей против ВУСа в конце 1917 г. как раз и обосновывались полным политическим нейтралитетом школы, которая, по их мнению, «не должна быть ни при каких условиях обращена в орудие политической борьбы»[910]. Но политическая нейтральность – это уже не борьба, это пассивное сопротивление, которое иногда неожиданно оказывалось и формой «приобщения» интеллигента к революции, притупляя аллергию к новому режиму. Это, во всяком случае, – необходимое условие пресловутой «большевизации».

Ранее уже говорилось о «культурном» отторжении от властей как основе политической оппозиционности. В воспоминаниях Ф. Шаляпина, прожившего в Петрограде все послереволюционные годы, эта культурная неприязнь видна наиболее отчетливо в ее различных проявлениях и сочетаниях. Мы встречаем ее едва ли не на каждой странице очерка «Под большевиками» – одной из глав его мемуарной книги. Вот как он описывает приобщение народных масс к театру в это время – явление, восторгавшее многих провозвестников «театральных зорь»: «Правда то, что народ в театр не шел и не бежал по собственной охоте, а был подталкиваем либо партийными, либо военными ячейками. Шел он в театр „по наряду“. То в театр нарядят такую-то фабрику, то погонят такие-то роты»[911]. Вот к нему собираются на застолье «облепившие театр, как мухи» какие-то местные чиновники, и он с брезгливостью подмечает, что среди них «преобладали люди малокультурные, глубоко по духу мне чуждые, часто просто противные»[912]. Трудно сказать, насколько точны были излагаемые им диалоги, но их художественная окраска несомненно передает тот дух культурной неприязни, которую у него вызывали оказавшиеся у власти, как он их назвал однажды, «бывшие парикмахеры». Без комментариев следует оставить воспроизведенный знаменитым певцом монолог в его столовой одного из чиновников, без меры употребившего перед тем картофельную водку: «Вот вы, актеришки, вот вы, что вы для пролетариата сделали что-нибудь али не сделали, а ты вот выдумай что-нибудь для пролетариата и представь, ты же актеришка, ты и выдумывать должен»[913]. «Тошно стало», – вспоминал об этом случае Шаляпин.

И, разумеется, одной из причин «антисоветских» настроений интеллигентов было тотальное ощущение ненужности, приниженности, социального неблагополучия – и своего, и чужого. «Учащие жалуются, что они не могут слышать плач голодных детей и не могут равнодушно относиться к постоянным разговорам о том, сколько такой-то из их родителей заработал, причем заработок нередко исчисляется крупными цифрами», – сообщал корреспондент «Нашего века»[914]. И тут же замечает о том, что нужда среди наименее обеспеченных слоев интеллигенции достигла своего предела[915]. Крайне болезненно интеллигенты отозвались на решение властей весной 1918 г. урезать паек, а то и полностью его не выдавать «буржуазным классам» – этой мерой хотели увеличить паек рабочим и предотвратить заводские волнения. В резолюции годичного общего собрания Петроградского Союза врачей 2 июня 1918 г. в этой связи было прямо сказано, что «власть стоит на ложном пути борьбы с голодом, узко-классовом»[916].

Идеологическое и материальное – все переплеталось в сложном узле ежедневных «чувствований» интеллигента. Политический выбор зависел от многого, но не был устойчив – психологические «перепады» стали знамением времени. Они не всегда являлись столь односложными и примитивными, как у многих рабочих, но имели те же истоки. Новые политико-психологические устои еще не возобладали, но они уже были отмечены в интеллигентском сознании. Началась перестановка «вех» – еще непоследовательная, скорее внешняя, выраженная специфическим либеральным и подчас антибольшевистским языком, но с каждым днем более реальная и весомая.