Монополия слова и мысли

«Печать и торговля произведениями печати свободны. Применение к ним административных взысканий не применяется», – так гласил первый революционный закон о печати, принятый Временным правительством 27 апреля 1917 г.[1211]

Приход к власти большевиков означал не только возврат к временам цензуры, но и ужесточение ее, а затем и полный запрет как оппозиционной, так и всей прочей небольшевистской печати. Подавление свободы слова было естественным следствием веры большевиков в исключительность своей миссии и нетерпимого отношения к чужому мнению. Эмма Голдман писала, что однажды стала свидетелем того, как в 1920 г. на заседании Петроградского Совета попросил слова меньшевик. Зал тут же взорвался оскорбительными выкриками и шумом, не дав и слова сказать оратору. Когда Голдман заговорила об этом с членом Исполкома Петросовета С.С. Зориным, он усмехнулся: «Свобода слова – это буржуазный предрассудок, в революционный период свободы слова не должно быть». Эти слова эхом повторяли высказывания В.И. Ленина, с которым Э. Голдман встретилась чуть позже[1212].

Характерно, как быстро поменялись установки Ленина по этому вопросу после захвата власти. Сразу после вооруженного переворота в Петрограде, утром 28 октября 1917 г., он спросил Ф.Ф. Раскольникова: «Какие меры вы приняли бы по отношению к буржуазной печати?» Застигнутый врасплох Раскольников стал отвечать в духе одной из последних статей Ленина: необходимо, мол, подсчитать запасы бумаги и затем распределить ее между газетами разных направлений пропорционально количеству их сторонников, но по выражению лица собеседника понял, что говорит не то. «Тогда я не учел, – заметил позднее Раскольников, – что это была мера, предлагавшаяся во время режима Керенского и теперь, после революции, уже устаревшая»[1213].

25 октября 1917 г. красногвардейцы заняли в Петрограде типографии газет «Русская воля» и «Биржевые ведомости». В ночь на 26 октября большевики закрыли газету «Наше общее дело», ее редактор В.Л. Бурцев был посажен в Петропавловскую крепость. Утром 26 октября перестали выходить газеты «Новое время» и «Вечернее время», издаваемые Б.А. Сувориным, газета кадетов «Речь» и меньшевистская газета «День»[1214]. 27 декабря Совнарком принял декрет о печати, который предусматривал запрет на выход изданий, оппозиционных новому режиму. Подлежали закрытию газеты, «призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению» правительству, «сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов» и «призывающие к деяниям явно преступного, т. е. уголовно наказуемого характера»[1215]. Средством экономического давления на печать должен был стать опубликованный 8 ноября декрет СНК о государственной монополии на объявления, лишивший газеты одного из источников финансовых средств[1216]. Оценку соответствия газетных материалов всем перечисленным видам преступлений и решение вопроса о закрытии газет и наказании их редакторов взял на себя Революционный трибунал по делам печати, сформированный в Петрограде 17 января 1918 г. по инициативе М.М. Володарского, который постоянно выступал на его заседаниях в качестве государственного обвинителя, требуя закрытия очередного издания или изданий.

С 11 марта 1918 г. Володарский возглавил Комиссариат агитации и печати Петроградской трудовой коммуны, преобразованный в апреле того же года в одноименный комиссариат Союза коммун Северной области. Он координировал всю деятельность по борьбе с оппозиционной прессой. Первое время, наряду с репрессиями, в отношении «лживой буржуазной печати» проявлялась определенная гибкость и даже известный «либерализм», который был продиктован некоторыми колебаниями в оценке декрета о печати в рядах самих большевиков и левых эсеров.

«Коммунистические цензора очень быстро сообразили <…>, что надо бороться с „духом“ газеты, с „подбором“ фактов, с „тоном“ отношения к новой власти, – писал по этому поводу публицист А.С. Изгоев. – Можно было и порицать, но это должно было делаться с оттенком уважения, а, главным образом, без скрытой подоплеки: „мы“ и „они“»[1217]. Но период «либерализма» продолжался недолго. Уже к лету 1918 г. положение резко изменилось. Н.Я. Кузьмин, ставший главой Комиссариата печати, агитации и пропаганды после убийства М.М. Володарского, следующим образом сформулировал свои основные задачи: «Полное отметение и закрытие всех соглашательских газет, как наиболее ядовитых и вредных в острый период Гражданской войны… Беспощадное и последовательное давление на печать путем штрафов, закрытий, арестов – и в нужный момент закрытие всех газет»[1218].

Эта программа выполнялась строго последовательно. Только за июль 1918 г. в Петрограде было оштрафовано 10 газет самых разных направлений на общую сумму 127 тыс. рублей, 15 изданий закрыто, 5 редакторов и литературных сотрудников арестованы в качестве заложников[1219]. К концу 1918 г. уже не только оппозиционная, но и всякая иная небольшевистская печать была запрещена. С этих пор и до начала нэпа в Петрограде выходили исключительно официальные коммунистические и советские издания. Уничтожению небольшевистской прессы способствовала национализация Петроградского телеграфного агентства (ПТА), всей материально-технической основы печатного дела: издательств, типографий и т. п., а также ликвидация рынка бумаги и замена его государственным распределением. Сразу после октябрьского переворота Военно-революционный комитет (ВРК) начал устанавливать в Петрограде контроль за захваченными типографиями. Он предписал начальникам караулов составить списки служащих, впускать их только по пропускам и не разрешать ничего печатать без санкции ВРК и его комиссаров. Но овладеть полностью всеми 322 типографиями и типолитографиями города, сломить сопротивление оппозиционно настроенного профсоюза печатников удалось только через год.[1220] Наступил тот самый «нужный момент», о котором писал Н.Я. Кузьмин. Большевики остались единственной политической силой, владевшей печатным станком как средством массовой политико-психологической обработки населения.

В системе мер по формированию так называемого «нового человека», пожалуй, главное значение большевики придавали массовому устному и печатному воздействию на психику наиболее широких слоев населения. Это воздействие они подразделяли на два тесно взаимосвязанных направления: пропаганду – постоянное целенаправленное распространение коммунистических взглядов и представлений среди народа и агитацию – вербовку своих сторонников и внедрение каких-либо лозунгов для активизации «масс». Агитационно-пропагандистская деятельность была важнейшей обязанностью каждого члена партии. Средством агитации и пропаганды должно было стать все: газета, книга, устное слово.

Большевистская печать основывалась на принципах, в корне отличных от тех, что были приняты в буржуазном обществе. Разномыслие, множественность и индивидуальность точек зрения на любой предмет, которые характерны для изданий этого общества и которые дают возможность читателю судить о всей его политической палитре, при большевиках сфокусировались в одной точке – официальной точке зрения РКП(б). Материал, который предоставляли читателю полосы коммунистических газет, давал информацию о событиях в преломлении партийных интересов и идеологии. «На все явления общественной жизни наша печать смотрит под углом зрения „новой науки“, созданной Марксом и Энгельсом<…>, – писал петроградский партийный публицист В.А. Быстрянский. – Коммунистическая пресса <…> – это могучее орудие в деле воспитания граждан социалистического общежития, в деле созидания нового коммунистического общества». Отсюда и новая роль журналистики и журналистов. При советской власти, утверждал тот же автор, «журналист является подлинным орудием коммунистического просвещения масс»[1221].

Пропагандистская назидательность и строго официальный тон большевистской печати никак не могли удовлетворить образованного читателя, уже привыкшего к пестроте и разномыслию периодических изданий. «Седьмой месяц без газет, – с тоской писал один из петроградских интеллигентов в марте 1919 г. – Петроградцы… вдруг увидели то, чего не видели в самые мрачные эпохи реакции. Ведь седьмой месяц читать одну „Северную Коммуну“ – это все равно, что прежде бы читать „Ведомости С[анкт]-Петербургского градоначальства"… Читаем. И примирились, кажется»[1222]. Скудость сведений, сообщаемых советскими газетами о происходящих в стране событиях, способствовала тому, что важным источником информации для населения Петрограда стали слухи. Они иногда были правдоподобны, нередко принимали преувеличенные формы, но чаще всего не отражали реальные события, а выдавали желаемое (или, наоборот, пугающее) за действительное. Эту атмосферу слухов и домыслов, в которой обитали петроградские жители, обрисовала в дневнике З.Н. Гиппиус. «Все теперь без исключения, – носители слухов, – отмечала она летом 1919 г. – Носят их соответственно своей психологии: оптимисты – оптимистические, пессимисты – пессимистические. Так что каждый день есть всякие слухи, обыкновенно друг друга уничтожающие. Фактов же нет почти никаких. Газета <…>, если факты имеет, то не сообщает, тоже несет слухи, лишь определенно подтасованные»[1223].

Большевистская печать Петрограда определила свое лицо еще до октября 1917 г. Имея опытных и способных сотрудников, она весьма эффективно вела пропагандистскую войну с политическими противниками, которые вынуждены были отдать должное ее успехам на этом поприще. Так, например, известный социолог и политический деятель П.А. Сорокин писал: «…для пропагандистской газеты большевистская „Правда" очень умело редактировалась. Особенно великолепны были саркастические статьи Троцкого, в которых он бичевал и осмеивал своих оппонентов, в том числе и меня. Отличная сатира»[1224].

После октябрьского переворота в Петрограде периодическая печать оставалась основным средством массовой печатной пропаганды большевиков. Наряду с прежними официальными органами РКП(б) и советов (отделившихся от своих ставших «центральными» предшественников) – «Петроградской правдой» и «Известиями Петросовета» (со второй половины 1918 г. и до весны 1919 г. именовавшейся «Северной коммуной») – с начала 1918 г. стала выходить «Красная газета», рассчитанная на уровень восприятия городского пролетариата. Ее основал и редактировал комиссар печати и пропаганды М.М. Володарский. Газету отличали упрощенный язык и популярный характер подачи материала.

Петроград был одним из главных центров издательской активности большевиков. С 1917 г. здесь действовали партийные издательства «Прибой» и «Жизнь и знание», отделение литературно-издательского отдела Наркомпроса, с начала 1918 г. издательство Петроградского Совета. Летом 1919 г. все они были объединены в Петроградском отделении Государственного издательства (Госиздата). Основную часть продукции этих издательств составляла агитационно-пропагандистская литература, но и научные, художественные и т. п. издания также служили целям пропаганды. Первый руководитель Госиздата В.В. Воровский писал по этому поводу: «Государственное издательство обязано… давать массам ту концентрированную умственную пищу, которая необходима для усвоения малосознательными элементами задач и целей пролетарской революции, давая ее во всех формах – агитационной, пропагандистской, популярно-научной, художественной или строго научной, пригодных для пропаганды практического осуществления социалистических идей…»[1225] Из работ научно-популярного характера обычно отбирались «идейно приемлемые» издания, напечатанные до революции. При этом предпочтение отдавалось социально-политической литературе социалистического или атеистического направления. Иногда Госиздат давал заказы и на написание новых книг. Старые издания проходили очень строгий отбор: только 40 % всех отрецензированных в Госиздате книг получили положительный отзыв. Главным требованием было наличие «последовательной марксистской материалистической точки зрения на сущность популяризируемого предмета»[1226].

Представление об объеме выпуска петроградскими издательствами агитационно-пропагандистской литературы могут дать следующие цифры. За год с небольшим общий тираж выпущенных издательством «Прибой» изданий агитационно-пропагандистского характера составил 1,3 млн экземпляров, научно-популярных – 262 тыс. экземпляров. Всего с конца 1917 до июня 1919 г. издательствами «Прибой», Петросовета и литературно-издательским отделом Наркомпроса было выпущено 270 наименований пропагандистских брошюр и книг общим тиражом 11,5 млн экземпляров, а с августа 1919 по декабрь 1920 г. Петроградским отделением Госиздата – не менее 160 «марксистских» книг и брошюр тиражом более 12 млн экземпляров. В 1920 г. доля продукции агитационно-пропагандистского отдела Госиздата в общей номенклатуре изданий составляла 26,5 %, а суммарного тиража – 54,5 %[1227]. Цифры, как видим, очень внушительные. Такое обилие агитационной литературы обеспечивало, конечно, не только Петроград, но и всю страну. В Петрограде и Северной области распространялось всего около ¹U части изданий.

Продукция издательств состояла из книг, издававшихся тиражом 20–50 тыс. экземпляров, и брошюр, тираж которых достигал 100–150 тыс. В числе изданий были работы К. Маркса, Ф. Энгельса и других теоретиков марксизма, современных вождей и идеологов большевизма: В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, Н.И. Бухарина и др. Наиболее значительным пропагандистским изданием стала «Азбука коммунизма» Н.И. Бухарина и Е.А. Преображенского, выходившая в разных издательствах в течение нескольких лет в сотнях тысяч экземпляров. Книга представляла собой популярное толкование программы РКП(б) по всем направлениям ее деятельности и считалась непревзойденным пропагандистским пособием. Издавалось также большое количество агитационно-пропагандистских брошюр со статьями и речами местных петроградских деятелей: Г.Е. Зиновьева, М.М. Володарского, З.И. Лилиной, П.Ф. Куделли, В.А. Быстрянского и др. Основным требованием, которое предъявлялось к пропагандистским брошюрам, было требование широкой популярности и доступности, «дающей возможность усвоить прочитанное совершенно неподготовленному читателю»[1228]. То же требование сохранялось для выпускаемых в большом количестве агитационных плакатов, листовок и т. п. мелких изданий.

В целях пропаганды использовались и первые большевистские декреты. «У нас была полоса, когда декреты служили формой пропаганды, – говорил впоследствии В.И. Ленин. – Над нами смеялись, говорили, что большевики не понимают, что их декреты не исполняют <…>, но эта полоса была законной… Простому рабочему и крестьянину мы свои представления о политике сразу давали в форме декретов»[1229]. Для этого декреты издавались массовыми тиражами, расклеивались в Петрограде, рассылались в провинцию, публиковались в газетах и т. д.

Печать была в то время наиболее массовым и эффективным средством пропаганды. Для того чтобы полностью контролировать не только издание, но и распространение печати, правительство к концу 1918 г. фактически ликвидировало частную книжную торговлю. По декрету Совнаркома от 26 ноября 1918 г. в Петрограде был образован единый централизованный государственный аппарат распространения печати – Севцентропечать – как отделение Центрального агентства распространения печати (Центропечати) в Москве. Он монополизировал функции распространения всех изданий: газет, журналов, книг, брошюр, плакатов, листовок, воззваний и др.

Распространением печати, внедрением этого «агитационного оружия» в толщу масс, советские власти были особенно озабочены. Малограмотность, отсутствие у основной части населения привычки обременять себя чтением литературы на политические темы представляли серьезное препятствие для того, чтобы это оружие метко било в цель. Нередко агитационные брошюры, распространяемые в красноармейских частях, шли «на цигарки», хотя руководители Госиздата яростно отрицали подобные факты[1230]. Довольно анекдотический случай привел в своих воспоминаниях управляющий делами Совнаркома В.Д. Бонч-Бруевич. В конце 1917 г. в Петрограде была организована раздача демобилизованным солдатам отдельных оттисков «Декрета о земле», принятого 26 октября 1917 г. В.И. Ленина очень заботило, чтобы солдат не потерял и довез до своей деревни данные ему экземпляры декрета. «Но Ленина, – писал В.Д. Бонч-Бруевич, – беспокоило одно обстоятельство. „Вот ведь беда <…>, бумаги-то нет, а покурить солдату надо, сейчас и свернет из декрета козью ножку… “ Владимир Ильич примолк, а через несколько минут хитро улыбнулся и, обращаясь ко мне, сказал: „А знаете что, Владимир Дмитриевич, поезжайте-ка в магазин Сытина и спросите там, нет ли у них старых отрывных календарей… На раскурку и дадите каждому календарь. Удобно, календарь ведь отрывной, бумага подходящая, мягкая и как раз на одну козью ножку с махорочкой… Вот мы декреты-то и спасем“»[1231]. Конечно, рядовым пропагандистам было далеко до таких хитроумных приемов. В агитационно-пропагандистской практике применялись простые методы вроде читки вслух газет, декретов, листовок – способ агитации, приемлемый даже для совершенно неграмотной массы слушателей.

Среди основной части населения, не отличавшейся высоким уровнем грамотности и навыком к чтению, самым действенным средством пропаганды было устное слово, а наиболее эффективной формой устного воздействия – массовые митинги. Большевики широко использовали митинги до октября 1917 г. для политической агитации среди солдат, рабочих и других слоев населения Петрограда. Нарком просвещения А.В. Луначарский, часто выступавший перед ними с речами, позднее назвал период с весны по октябрь 1917 г. «золотым временем митингов», когда большевистские лозунги приобретали все большую популярность у митинговой массы. По его наблюдениям, на массовых митингах публика была пестрая: процентов двадцать рабочих, процентов пятьдесят солдат, «остальное делилось на неопределенную городскую бедноту и интеллигенцию»[1232]. Известная партийная деятельница Е.Д. Стасова также отмечала, что на массовых большевистских митингах в цирках «Модерн» и Чинизелли «бывали все решительно слои населения». Она вспоминала эпизоды, свидетельствующие о вере, по ее выражению, «мелкого люда» большого города в возможность быстрого исполнения лозунгов большевиков: «…горничная моих родителей, побывав на митингах и почитав газеты, заявила мне, что при выборах в Городскую думу будет обязательно голосовать за список большевиков, так как они обещают крестьянам землю, а народу мир и прекращение войны, которая надоела до смерти. Она сумела сагитировать и кухарку»[1233].

Одним из лучших большевистских ораторов была А.М. Коллонтай. Ее выступления были настоящими шедеврами ораторского искусства, их наполняли вдохновение и страсть подлинного артистизма. Невротический накал ее речей в сочетании с крайне упрощенным их содержанием, понятным и близким любому самому неразвитому «пролетарию», выгодно отличал ее от других выступавших. Любопытное описание того, как Коллонтай «переломила» настроение «масс» на первомайском митинге-концерте в Мариинском театре в 1917 г., где выступления ораторов от разных партий перемежались с исполнением революционных песен, оставил нам журналист-социалист Н.Н. Суханов: «Чередуясь с музыкальными номерами, что-то очень „деловое“ проворчал Урицкий, потом хрипел Каменев, острил Скобелев, нестерпимо долго пел Чернов… Возбужденно требовала у организаторов Коллонтай, чтобы ее выпустили непременно, так как она „может поднять настроение“… Когда Коллонтай, правдами или неправдами, появилась на трибуне, она не столько подняла настроение, сколько попала в самый центр его.

– Товарищи, – говорила она… сжав по обыкновению кулаки и подскакивая на трибуне, – вам твердят ежедневно: солдаты – в окопы, рабочие – к станкам!.. Рабочие – к станкам, чтобы работать, солдаты – в окопы, чтобы умирать. А буржуазия? А помещики?.. Помещики – на покой в свои усадьбы! А буржуазия – к своим награбленным сундукам!..

Эти святые истины попадали в самую точку… Блестящий зал императорского театра неистовствовал от восторга: настроение массы было ухвачено…»[1234]. Коллонтай скоро стала самой популярной из женщин-революционерок, ораторствовавших в Петрограде.

Однако не только содержание речей, но и обстановка самого митинга, психологический настрой слушателей и ораторов усиливали агитационный эффект этого действа. Особенно запечатлелся в памяти А.В. Луначарского один из больших митингов в цирке «Модерн» в октябре 1917 г. Случайно отключилось электричество, и в огромном помещении горела только одна керосиновая лампа у трибуны да вспыхивали многочисленные огоньки закуренных папирос. «Ораторы, – писал Луначарский, – бросали… слова в эту звездами вспыхивавшую темноту. Слушатели же видели только с одной стороны освещенную фигуру оратора и его терявшуюся в полутьме жестикуляцию. Вероятно, благодаря темноте, митинг шел с напряженной торжественностью. Полная тишина и вдруг взрывы дружных рукоплесканий. И опять тишина, словно в огромной зале нет никого. Когда мы выходили, один товарищ, приехавший из провинции, сказал: „Это уж не митинг, а священнодействие какое-то“»[1235]. Так, обстоятельства, способствуя театрализации обстановки, выявляли и подчеркивали сакральный смысл происходящего политического ритуала. Эмоциональный накал, вызываемый ритуальными действиями, был даже важнее содержания произносимых речей. Еще важнее был взаимный психологический резонанс агитатора и «массы». Лозунги ораторов с призывами к выступлению возбуждали толпу, а ее нетерпеливая жажда скорых и крутых действий еще более подстегивала радикализм агитаторов. Один из руководителей кронштадтских матросов Ф.Ф. Раскольников, выступавший в октябре 1917 г. на большевистском митинге среди солдат на Петроградской стороне, писал: «Уже с первых слов я почувствовал между собой и аудиторией тесный контакт, самое близкое взаимодействие. Речь, видимо, находила отклик у слушателей, а их настроение, в свою очередь, влияло на меня. Поэтому тон речи непрерывно повышался, и резкость ее выводов все нарастала… Чувствовалось, что среди этих тысяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках»[1236].

После октябрьского переворота количество массовых митингов в Петрограде достигло огромных размеров. Только с 28 октября 1917 г. по февраль 1918 г. в городе состоялось 600 митингов рабочих, солдат и матросов, на которых выступали крупнейшие деятели Центрального и Петербургского комитетов РСДРП(б). За первые три месяца 1919 г. агитпропотдел ЦК РКП(б) провел 29 больших городских митингов, 203 районных и 204 красноармейских[1237]. Митинг стал политической повседневностью города.

Всей агитационно-пропагандистской деятельностью в Петрограде руководили агитпропотдел Петроградского комитета (ПК) партии и Комиссариат агитации, пропаганды и печати Союза коммун Северной области (СКСО). Первый глава комиссариата, М.М. Володарский, считался одним из непревзойденных партийных ораторов. О его пропагандистских способностях, умении воздействовать словом на толпу слушателей с восхищением писали соратники по партии. «Очарование его речей было огромное, – вспоминал А.В. Луначарский. – Речи его были не длинны, необычайно понятны, как бы целое скопище лозунгов-стрел, метких и острых. Казалось, он ковал сердца своих слушателей. Слушая его, понималось больше, чем при каком угодно другом ораторе, что в эту эпоху такого расцвета политической агитации, какого, может быть, мир не видел, агитаторы поистине месили человеческое тесто, как какой-то вязкий и бесформенный сплав, который твердел потом под их руками, превращаясь в необходимое революции орудие»[1238]. Конечно, трудно представить себе сейчас, как воспринимала «масса» выступления Володарского, что представляли собой его ораторские приемы: интонации, паузы, жесты, движения и т. п. набор сценических средств, который магическим образом заставляет толпу слушателей восторженно внимать словам оратора. Опубликованные тексты его выступлений[1239] не дают представления об этом и, во всяком случае, уступают текстам речей такого партийного «цицерона», как Л.Д. Троцкий. Как бы там ни было, М.М. Володарского отличали не только незаурядные ораторские способности, но и умение в любой ситуации быстро найти убедительную тему для агитации. Его взгляд мгновенно обращал любой предмет в объект для пропаганды, подобно тому как прикосновение руки легендарного царя Мидаса обращало любую вещь в золото. «Учитесь разговаривать со всяким, везде и по любому поводу, – наставлял Володарский в 1917 г. агитаторов Нарвского райкома партии. – Завязал разговор с кем-либо на улице – посмотри кругом. Ну вот мостовая: плохая мостовая за Нарвской, грязь непролазная… Почему в рабочем районе одно, а в центре, где живет буржуазия, – другое? Вот тебе и тема для разговора! И тяни ты эту мостовую до вопроса о том, кто виноват в этом, кому это на пользу»[1240].

Успех пропаганды во многом зависел от кадров агитаторов. Подготовке этих кадров большевики, не в пример другим партиям, всегда придавали очень серьезное значение. Пропагандистская деятельность, к которой еще до революции 1917 г. готовил себя каждый член РСДРП, рассматривалась как наиболее важный элемент партийной работы. После революции значение агитации и пропаганды (а главное ее масштабы) неизмеримо возросли. В партийных документах эта деятельность расценивалась как самоотверженное проповедническое служение во имя распространения коммунистических идей. «Агитатор… Помни, ты отдал себя Великому Делу: сеять в души трудящихся семя коммунизма. Ты его выполнишь, только отдав ему все свои силы и время», – так начиналась «памятка агитатора», составленная агитационно-пропагандистским отделом ПК РКП(б). «Мы тот аппарат партии, при помощи которого она разбрасывает семена коммунизма в сырую землю (массы), – говорил один из руководителей Нарвско-Петергофского райкома партии, выступая перед рядовыми агитаторами. – Мы аппарат, который лелеет и воспитывает ростки и побеги, выросшие из семян, указывая им правильный путь»[1241]. Этим духом миссионерского прозелитизма была проникнута как подготовка, так и вся текущая деятельность партийных проповедников.

Первые курсы и школы для подготовки пропагандистов были открыты в Петрограде при большевистских организациях после Февральской революции. Некоторые из них продолжали действовать и после октября 1917 г. В начале 1918 г. агитпропотдел ПК РСДРП(б) открыл в Смольном месячные курсы для ускоренной подготовки агитаторов продовольственных отрядов, а в мае 1918 г. М.М. Володарский основал школу агитаторов при Комиссариате агитации, пропаганды и печати СКСО. Занятия в школе продолжались несколько недель и включали цикл лекций по программе и истории партии. По окончании школы слушатели отправлялись в качестве пропагандистов в провинцию. Зачислялись в школу члены, кандидаты и сочувствующие РКП(б)[1242]. С сентября 1918 г. назначение школы изменилось. Она стала готовить уже не обычных пропагандистов, а профессиональных партийно-советских функционеров – «советских работников». Школа была переименована в Рабоче-крестьянский университет имени Г.Е. Зиновьева, а курс обучения увеличен до полугода. Слушателей командировали исполкомы советов и партийные организации из провинции. Они жили в общежитии Смольного, получая стипендию и полное содержание. Основная часть курсантов была в возрасте 18–25 лет. Университет давал и некоторую общеобразовательную подготовку, но главным образом – специальную политическую. В январе 1919 г. университет занял помещения Таврического дворца (дворца Урицкого)[1243]. В конце 1920 г. университет им. Зиновьева был реорганизован в городскую высшую партийную школу.

Летом-осенью 1918 г. ПК РКП(б) открыл краткосрочную городскую и районные партийные школы для подготовки агитаторов из низовых партийных функционеров, а в декабре того же года – Высшую школу агитации, в которую райкомы направляли наиболее перспективных пропагандистов. ПК установил обязательное посещение всеми членами партии раз в неделю лекций при райкомах. С ноября 1918 г., кроме подготовки агитаторов, партийные школы начали заниматься подготовкой «новых членов партии», то есть читать лекции для сочувствующих, кандидатов в члены РКП(б) и комсомольцев. Количество слушателей сильно увеличилось. Оно еще больше выросло с конца 1919 г., когда в результате «партийных недель» в городскую организацию вступило много новых членов[1244]. Большая часть вновь принятых в партию, так же как кандидатов и сочувствующих, была не только не подготовлена «идейно-теоретически», но и попросту малограмотна. Политическая подготовка этих «молодых коммунистов» оказалась делом непростым. Очень быстро выяснилось, что многие новые члены партии проявляют мало интереса к партийной учебе и не посещают занятия. Собрание секретариатов партийных школ Петрограда в декабре 1918 г. постановило обязать районных партийных организаторов принять меры воздействия на слушателей вплоть до исключения из числа кандидатов и сочувствующих и разъяснить каждому из слушателей, что он обязан пройти полный курс лекций в школе[1245]. Поскольку партийным школам и райкомам стало нелегко справляться с большим потоком слушателей, часть работы передали непосредственно в первичные коллективы РКП(б).

В начале 1920 г. агитотдел ПК ввел в коллективах регулярные чтения вслух глав «Азбуки коммунизма» Н.И. Бухарина и Е.А. Преображенского. Но уже вскоре стало ясно, что надежды, возлагавшиеся на эти чтения, не оправдались. Агитотдел ПК отмечал, что «в большинстве коллективов – чтение „Азбуки коммунизма“, долженствующее вызвать живой обмен мыслей по поводу прочитанного, целый ряд вопросов, способствующих развитию членов коллектива, превратилось в явление, которое не только не заинтересовывало слушателей, но, наоборот, – они считали чтение „Азбуки коммунизма“ самой неприятной из партийных обязанностей»[1246]. Поэтому агитотдел решил вместо чтений сделать главный упор на докладах по «текущему моменту» и каждому члену, вступившему в партию до октября 1917 г., поручить «идейное» воспитание десяти новых членов. В то же время райкомы занялись усиленной переподготовкой через партшколы чтецов «Азбуки коммунизма», дабы сделать эти чтения более занимательными.

В августе 1920 г. коллегия агитпропотдела ввела систему устной коммунистической пропаганды среди членов партии, состоящую из трех звеньев. Первое звено, рассчитанное на вновь принятых в партию, включало местные партколлективы и велось по элементарной программе: «Что такое коммунизм?», «Путь к коммунизму» и т. п. Вторым звеном была районная партшкола, программа которой включала уже более конкретные политические и экономические вопросы. Третье звено составляли марксистские теоретические кружки при райкомах и партклубах и, конечно, университет им. Зиновьева. Слушатели второго и третьего звена активно использовались в качестве пропагандистов.

Кроме общеполитической и теоретической подготовки агитаторов и пропагандистов, ПК придавал большое значение обучению их методам и приемам ведения пропаганды, способам овладения аудиторией и борьбы с оппонентами. Агитатор должен был также научиться в любой обстановке преодолевать отрицательные настроения среди населения города, вызванные тем, что власть уже «в руках пролетариата», а положение народа все ухудшается. Как нужно действовать агитатору в подобных условиях? Ответ на этот вопрос дают «Общие положения для руководства агитаторам и пропагандистам», составленные в 1918 г. агитотделом ПК РКП(б). «Положения» требовали от агитатора не ограничиваться выступлениями на официальных митингах, а вести пропаганду повсюду, где встречаются «враждебные мнения»: в трамваях, очередях и т. п. местах. В качестве общей рекомендации предлагалось при разборе злободневных вопросов всегда подчеркивать «временный характер наших невзгод» и как можно чаще и обстоятельнее говорить о будущем социалистическом строе. «Положения» советовали агитаторам не скрывать того, «что есть», не запугивать оппонента Гороховой улицей (Петроградской ЧК), «не возмущаться жестокими способами борьбы противников. Это есть лицемерие. Мы сами прибегаем к таким способам. Указывать на них лишь в том случае, если нас будут упрекать в жестокости». «О всех отрицательных сторонах нашего строя, – рекомендовали «Положения», – говорить самому и возражать по существу, ничего не затушевывая». Далее приводился набор примерных обоснований позиции РКП(б) по ряду острых вопросов: о недопустимости забастовок, нарушающих «строгую организацию социалистического производства»; о злоупотреблениях властью в Советской России (комиссародержавии), как наследии старого режима, об их случайном и временном характере («борьба же с комиссарством вообще есть просто неприятие советских общественных отношений, регулируемых комиссарами, которые ставятся самим народом – в лице советов»); о продовольственных трудностях, которые вызваны исключительно войной и разрухой; о недопустимости свободного товарообмена, могущего привести к «разгулу спекуляции», разрушению системы распределения и возврату к капитализму и т. д.[1247]

Этот инструктаж, надо сказать, не шел впрок. Основная часть рядовых партийных пропагандистов строила свои выступления не на острых, животрепещущих вопросах повседневной жизни, а на весьма отвлеченных темах программы большевизма и политики «текущего момента». Как правило, это не находило отклика у слушателей. Так, на митинге в 1918 г. в одном из петроградских лазаретов, на котором присутствовало две-три сотни раненых красноармейцев, оратор разъяснял контрреволюционную сущность Деникина и Колчака и обрисовывал преимущества советской власти. Он говорил почти час с жаром и вполне доступным языком, а когда в конце речи осведомился, нет ли у слушателей вопросов, один из красноармейцев робко спросил: «А вот насчет отлучек из лазарета как же? Нам бы с ночевкой»[1248]. К середине 1919 г. неэффективность проведения ритуальных митингов с длинными речами о социализме и мировой политике становится предметом обсуждения в ПК РКП(б). На собрании организаторов районных секций работниц, состоявшемся в Смольном в июле 1919 г., было отмечено, что практикуемые уже в течение двух лет способы агитации устарели, слишком однообразны и не удовлетворяют массы. Собрание подчеркнуло в резолюции, что при ведении агитации необходимо начинать с больных вопросов дня (например, о хлебе), а не с вопросов мирового значения (об империализме и т. п.), и рекомендовало инструктировать в этом духе агитаторов в районах[1249].

Никаких положительных результатов эти меры не принесли, и уже к началу 1920 г. стало ясно, что общеполитический митинг как основная форма агитации и пропаганды начал себя изживать. В феврале 1920 г. на собрании заведующих агитотделами райкомов Петрограда член ПК С.И. Шульга указал на малую посещаемость общегородских митингов. Я.А. Нетупская отметила безучастное отношение масс к митингам по «текущему моменту». «Рядовые рабочие не посещают митингов, – сказала она. – Старые приемы агитации изжили себя, надо дать что-нибудь новое»[1250]. В качестве альтернативных форм агитации присутствующие предложили «деловые доклады» на заводах, лекции и, в первую очередь, «беспартийные конференции». Общегородские митинги собрание решило временно прекратить.

Так называемые беспартийные конференции рабочих или работниц использовались большевиками для политической агитации с конца 1917 г. В 1920–1921 гг. они приобрели особое значение для пропаганды политики партии в экономической, социальной и др. сферах. Лекционная пропаганда большевиков проводилась на заводах и фабриках, в крупных помещениях и залах города, но главным образом сосредоточивалась в партийных и рабочих клубах. Клубы стали основными центрами-рассадниками «коммунистических идей». Их количество из года в год росло. В 1918 г. в Петрограде было 66 рабочих и молодежных клубов и 39 партийных. В 1920 г. – 110 рабочих, 15 партийных и 14 комсомольских клубов[1251].

Повседневная агитационно-пропагандистская деятельность большевиков фокусировалась в агитационных кампаниях, регулярно проводившихся в 1918–1920 гг. в виде тематических «дней» и «недель»: «День Красной Армии», «День советской пропаганды», «Партийная неделя», «Неделя помощи Западному фронту», «Неделя помощи крестьянину» и т. п. В рамках агиткампаний активизировались различные формы агитации и пропаганды. В течение лета-осени 1920 г., например, во время кампаний агитпропотдел Губкома РКП(б) ежемесячно проводил в Петрограде в среднем более 50 митингов, лекций, собраний и собеседований[1252].

Военная пропаганда, которая была на первом плане в годы Гражданской войны, с 1920 г. начинает вытесняться так называемой «производственной пропагандой», которая преследовала цель укрепить «социалистическую дисциплину труда», поднять его производительность, а главное, как писал Л.Д. Троцкий, формировать у молодого рабочего «сознание того, что его производственная работа есть в то же время социалистическое служение». «В нашу героическую эпоху, – подчеркивал он, – все должны быть героями; героев винтовки должны сменить герои молота, герои топора…»[1253] При этом наряду с обычными формами пропаганды широко использовалась сила примера, образца, подражания. Для этого в пропагандистский обиход начали внедряться обряды, символизировавшие апофеоз труда, предназначенные для воспитания в молодом поколении чувства благоговения перед «трудовой солидарностью пролетариата». Одним из таких обрядов стало торжественное чествование трудовых юбилеев рабочих-ветеранов – «культ героев труда», проводившееся под эгидой петроградских профсоюзов. Еще большее значение придавалось организации трудовых субботников, которые были призваны не столько поднять экономику, сколько сыграть роль фактора воспитания «нового отношения к труду». Петроградский комиссар внутренних дел С.Н. Равич, выступая в августе 1919 г. на совместном собрании делегаток Петросовета и членов бюро секции работниц при ПК РКП(б) по вопросу о субботниках, отмечала, что «те, которые в самом начале относились немного скептически к этой мере <…>, теперь сами придают этой мере большое значение. Не столь велико значение ее экономическое, сколько морально-политическое»[1254].

Устная и печатная пропагандистская практика большевиков выработала совершенно новый, непривычный как для обыденной жизни, так и для старой литературы язык. Язык большевистской пропаганды как бы стремился уйти от рассудочной холодной прозы, приобретая некоторые черты поэтического языка. Он был эмоционально напряжен, патетически приподнят, контрастен и метафоричен. Он оперировал простейшими образами-лозунгами, доступными широкой массе народа. Он был сродни языку страстной религиозной проповеди, молитвы, гимна. Он провозглашал громовые анафемы презренным врагам, воспевал «светлое царство социализма», сурово возвеличивал мучеников революции.

Основой лозунгового языка был широкий набор броских эпитетов и метафор, которые либо возвеличивали «великую пролетарскую революцию» и ее борцов, либо клеймили «гидру контрреволюции». Этот язык здравиц и проклятий вошел в обиход всех форм большевистской пропаганды: митингов, листовок, газет, публицистической литературы. Вот некоторые примеры из лозунгового лексикона. Ряд положительных образов: «пролетарские борцы», «стомиллионная трудовая рать», «Красная Армия – освободитель всего угнетенного человечества», «горит священный огонь классовой борьбы», «Гражданская война – священная война». Иногда, благодаря насыщенности метафорами, язык приобретает звучание стихотворения в прозе: «Весь мир угнетателей сидит на вулкане. Уже слышен подземный грохот волнующегося моря труда»[1255]. Для характеристики врагов используется другой ряд образов: «международные хищники», «мировые вампиры», «разбойники капитала», «золотопогонные наймиты умирающей буржуазии», «ошалелая шайка Юденича», «белогвардейское зверье». Уничижительными сравнениями лепится образ соглашателей – эсеров, меньшевиков: «жалкие заскребыши контрреволюции», «иуды-предатели», «переодетые белогвардейцы». Яркими красками изображается опасность контрреволюции: «змеиное шипение раздается из черного стана врагов рабочих и крестьян», «буржуазные волки щелкают зубами и ждут момента, чтобы броситься на живое тело Советской России и разодрать ее в клочья». Эти кошмарные символы оттеняют светлые и возвышенные образы революционной власти, коммунистической партии: «РКП(б), как гигантский маяк, освещает путь блуждающим в темноте», «взоры трудящихся всего мира устремлены на Красный Петроград – светоч и очаг мировой революции». И, наконец, торжественно-проникновенные слова, обращенные к «пролетарию» как прирожденному коммунисту: «Товарищ труженик! Коммунист – это ты сам. Может быть, ты этого еще не сознал, может быть, под бременем разрухи и голода ты об этом забыл <…>, но в душе и по своему классовому положению ты коммунист до мозга костей»[1256].

Возможности этого языка в воздействии на толпу дали повод одному из иерархов Русской Православной Церкви заявить в январе 1918 г. на церковном соборе: «Проповедь ясная, короткая, как лозунги большевиков, вот что нужно народу»[1257]. Этот новый язык был следствием и одновременно стимулом формирования определенного строя сознания, основанного на представлениях об исконной классовой биполярности общества, борьбе добра со злом, неизбежной победе добра и достижении всеобщего счастья – почти религиозного образа мышления, стремящегося в борьбе с существующим в мире злом достичь райских вершин. Страстное, необузданное стремление ввысь никак не могло удовлетвориться рассудочным, «филистерским» языком прозы. «Наш предреволюционный, явно окостеневший, канцелярский и либерально-газетный язык… уже обогатился в значительной мере новыми словесно-изобразительными средствами, новыми, гораздо более точными и динамичными выражениями», – писал один из лучших партийных ораторов Л.Д. Троцкий[1258].

Однако одновременно с эмоциональным насыщением митингового языка происходила его примитивизация. Сначала пропагандисты, ориентируясь на уровень масс, максимально упрощали форму и сущность толкуемых ими понятий, а затем, когда некоторые представители этих масс стали носителями нового языка, упрощенные штампы начали сочетаться с элементами простонародной лексики, литературной малограмотностью и попытками украсить речь «учеными» иностранными словами. «Нередко, – отмечал Л.Д. Троцкий, – прекрасные рабочие ораторы говорят: константировать, инциндент, инстикт, легулировать…»[1259] Этот безграмотный язык героев М.М. Зощенко превратился в обычный жаргон рядовых партийных агитаторов, выросших из «пролетарских низов».

Хотя агитационно-пропагандистское воздействие на массы имело важнейшее значение для овладения политической ситуацией, оно все же не являлось универсальным ключом к душам людей, которым можно было бы пользоваться долговременно и безотказно. Когда соотнесение лозунгов и обещаний с реальностью все более и более свидетельствовало об их кричащем несоответствии, магия слов теряла свою силу. Действенность большевистской пропаганды становилась все слабее по мере ухудшения материального положения петроградцев, усиления голода, разрушения остатков производства и вообще экономики города. Глухой ропот среди основной части рабочих и обывательских слоев уже к весне 1919 г. начал перерастать в забастовки и волнения. Обещания, которые большевики щедро раздавали в 1917 г.: мир – народам, фабрики – рабочим, земля – крестьянам и т. п., обернулись на деле жестокой Гражданской войной, экономическим и политическим принуждением, голодом, репрессиями, разрухой. Все это вызывало разочарование, переходившее в озлобление, той самой «массы», к которой апеллировали и которую так горячо призывали к «сознательности» большевистские агитаторы. «На официальных митингах все бродят какие-то искры, – писала З.Н. Гиппиус о настроениях рабочих весной 1919 г., – и порою достаточно одному взглянуть исподлобья, проворчать: „Надоело уже все это…“, чтобы заволновалось собрание, чтобы занадрывались одни ораторы, чтобы побежали другие черным ходом к своим автомобилям».[1260]

Подобные настроения стали всеобщим явлением к концу 1920 г. Если в октябре 1917 г. призывы к сокрушению «старой власти» находили живой отклик у пролетарской массы, озлобленной войной и материальными лишениями, то теперь положение изменилось: по-прежнему недовольные массы плохо воспринимали уверения в том, что они являются правящим классом, речи по поводу заботы социалистического государства о трудящихся, о наступлении счастливого будущего. Вектор недовольства поменял направление. Его объектом стала теперь новая власть, от которой население требовало улучшения своего экономического положения. С началом 1921 г. бурные стихийные митинги и волнения рабочих, «волынки» на заводах стали обычным явлением. Уже никакая агитация и пропаганда не в состоянии была переубедить население Петрограда, у которого жизненные тяготы и лишения изрядно ослабили «революционный порыв» октября 1917 г. Этот кризис знаменовал собой конец периода так называемого «военного коммунизма».