Первое предупреждение: весна-лето 1919 г.

Схожие тенденции мы обнаруживаем и в рабочей среде. Конформизм рабочего не означал, конечно, полной скованности его новыми политическими нормами. Вспышки протеста на фабриках и заводах мы наблюдаем и в 1919 г., особо мощные – весной и летом. Первая из них удивляет своей массовостью и размахом – такого не было с 1917 г. Внешне ее вполне можно принять даже за некий перелом в поведении рабочих. Но когда знакомишься с подробностями, с внутренней механикой мартовских волнений 1919 г., это ощущение быстро исчезает. Мартовский взрыв развивался во многом по новому сценарию, нежели рабочие выступления прошлых лет. Здесь видна их ограниченность – искусственная деполитизация, характерная лексика и стереотипы действий. И еще подметим их скоротечность – возникнув быстро и внезапно, они почти сразу пошли на убыль.

В начале 1919 г. пока еще трудно разглядеть какие-либо симптомы предстоящего кризиса. Достаточно упомянуть в этой связи один из самых «беспокойных» районов города – Василеостровский. «Настроение удовлетворительное», «настроение довольно хорошее», «настроение ничего», «настроение массы поправилось по получении 8 фунтов муки» – таковы были сообщения в январе 1919 г. с заводов Кабельного, Посселя и Сименс-Гальске, Василеостровского трампарка и фабрики Печаткина[917]. Разумеется, где-то замечалось и глухое брожение. Сложной, как обычно, была обстановка на Балтийском заводе – об этом предупреждал местный коллектив РКП(б) 9 января: «Настроение масс противное коммунисту, были разговоры о забастовке на почве голода, что с трудом удалось приостановить»[918]. «Плохое» настроение обнаруживалось и на Гвоздильном заводе[919]. Но тогда это были исключения. Однако уже иную картину в этом же районе мы можем наблюдать несколько недель спустя. «Недостаточная информация о положении на фронте вредно отражается на настроении масс» – об этом говорилось еще на собрании организаторов районных партколлективов 29 января 1919 г.[920] Какое-то ощущение надвигающейся грозы оставляет протокол собрания 19 февраля. Его участники делились такими впечатлениями о 12-й государственной типографии, Трубочном и Балтийском заводах, Сименс-Гальске: «О Советах и партии нельзя установить мнение массы», «настроение масс плохое, арест левых эсеров повлиял на массы», «много консерваторов и учредиловцев», «настроение масс неопределенное»[921].

Это еще не взрыв, но сама «неопределенность» говорит о многом. Громких выступлений пока не было, но даже на рабочих митингах в те дни все чаще заметно плохо скрываемое раздражение. Так, 1 марта 1919 г. призывавший на собрании молодежи Экспедиции заготовления государственных бумаг к мобилизации комсомольский оратор вместо привычного гула одобрения услышал в ответ крики: «Долой!», «На что нам Красная Армия?», «На что нам текущий момент»[922]. Не стеснялись уже и большевистских вождей. Рабочий Северной Судостроительной верфи П. Беляков так вспоминал о выступлении Ленина в Петроградском Народном доме в марте 1919 г. – там, где большевистский лидер предложил запретить пассажирские перевозки на железной дороге[923]: «Народу было очень много <…> между собой вели разговоры, что все это делается с той целью, чтобы не дать народу самому ездить за хлебом, а весь хлеб бросать для армии, для того чтобы та воевала, а здесь, в городе, ничего не будет, для них городское население ничто»[924]. Все это совпало с недовольством низов по поводу слишком уж поспешной бюрократизации и «отрыва от народных масс» нового аппарата власти. Получаемые им «блага», сколь бы куцыми они еще ни были, вызывали живейший протест у рабочих и других слоев общества. Неслучайно Г. Зиновьев в начале 1919 г. несколько раз был вынужден говорить об этом публично. «Местами это приходится наблюдать, местами создалась такая атмосфера, что комиссар – это стало бранным словом», – заявил он на 6-м губернском съезде Советов 2 января 1919 г.[925] И о том же он упоминал спустя несколько недель на VIII съезде РКП(б) – о партячейках, отгородившихся стеной от масс, стремящихся к привилегиям, мечтающих о хорошей квартире и мягкой мебели и далеких от рабочих, которые смотрят на них «как на начальство»[926]. Это нарочитое возвращение к одной и той же теме примечательно – очевидно, улавливался какой-то сдвиг в общественных настроениях. То, что произошло в городе в марте, вряд ли можно понять, отвлекаясь от всех этих частностей. Они создавали соответствующий психологический климат, который и подготовил мартовский кризис.

Точкой отсчета волнений следует считать 8 марта 1919 г. Утром этого дня начался самочинный митинг рабочих Путиловского завода, требовавших хлеба. Заводской комитет никоим образом не вмешивался в это действо и вообще постарался его не заметить. Это насторожило рабочих, заставивших комитет избрать из своей среды президиум собрания во время второго митинга, который состоялся утром 9 марта. Здесь мы наблюдаем очень характерный поступок – стремление к «легитимизации» митинга. Ни для чего другого завком не был им нужен. Никому из его представителей 9 марта рабочие не позволили выступать. Эта «легитимизация» – одна из форм самоограничения волнений; экономический характер заводской резолюции, несмотря на политические прения, едва ли был здесь случайным. Рабочие словно стремились показать свою «благонадежность» – они осмотрительно воздерживались поначалу от всего, что превращало их действия в политическую акцию. Показательно, что все это закончилось, едва прибывшие на митинг чиновники пообещали одарить путиловцев неким усиленным «бронированным» пайком к 12 марта[927].

Собственно, политизация волнений и произошла после 12 марта, когда из-за нерасторопности властей – они опоздали на несколько дней – обещанный паек не привезли на завод.

12 марта состоялось новое собрание, очень бурное, причем его председателем избрали уже левого эсера. Главным здесь стало обсуждение политических вопросов – но этот факт нуждается в комментариях. Действительно, итогом митинга была политическая (в отдельных своих пунктах) резолюция, и представители завкома даже выразили недоумение, почему вместо хлеба рабочие просят свободы слова[928]. Но масштабы проявленного здесь инакомыслия не следует преувеличивать. На политические устои государства тут никто не покушался. Один из выступивших, представитель оппозиции Глебов, хотя и осуждал террор, но много говорил и о расколе рабочих, а в заключение несколько туманно призывал к объединению «всех разумных социалистических сил в единый социалистический строй»[929]. Да и политического спора на собрании не было – мы слышим, как правило, монолог социалистов, а об откликах рабочих судим лишь по коллективной резолюции.

Эта знаменитая резолюция путиловцев, ставшая главным идеологическим документом мартовских волнений, и была предложена все тем же Глебовым. Собственно, это был даже цикл резолюций – каждое из собраний дополняло прежние свои решения, и затем все это было представлено как единое целое.

Преамбула данного документа была полна жалоб на нищету и голод; политических разногласий здесь не касались. Упоминалось, правда, об «односторонней и узко фракционной власти», занятой «сведением счетов»[930], – но это все же краткое определение, а не подробная политическая декларация. Первый пункт резолюции посвящен исключительно бытовым вопросам: просили фунт хлеба в день на человека, обуви и одежды рабочим и их семействам. Второй пункт резолюции, отвергая увеличение пайка за счет детей и «прочих граждан», требовал даже не свободной торговли, а некоей кооперативной закупки продуктов, причем строго оговаривалось, что она должна существовать при неограниченной поддержке правительства – не допускали даже намека на ее «альтернативность». Третий пункт несколько повторял предыдущий – он предусматривал свободу действий для кооператоров и снятие «заградительно-грабительских кордонов». Столь же ограниченными следует считать и предложения установить рабочий контроль за распределением продуктов – об этом говорилось в четвертом пункте.

Пятый пункт резолюции и есть собственно политический. Процитируем его целиком: «Мы требуем полной политической амнистии и немедленного освобождения из тюрем, застенков и чрезвычаек всех людей, брошенных туда за убеждения и свободное их распространение»[931]. Самым примечательным в этом документе является шестой пункт – о возможной будущей власти. Авторы, понятно, не могли обойти молчанием эту проблему, – но обратим внимание, каким вдруг неточным, двусмысленным становится их политический язык: «Мы требуем отказа, как в области экономического строительства, так и в области политического управления, от узкого и фракционного недоверия к широким народным массам <… > требуем создания единого социалистического фронта и привлечения к социалистическому строительству всей трудоспособной революционной демократии»[932]. Что здесь предлагается – Советы, Учредительное собрание, земства или нечто иное, понимается ли под «созданием фронта» участие в правительстве или идеологическая коалиция, что такое «трудоспособная» демократия и в чем суть ее «привлечения» – выяснить трудно, все это допускает различное толкование.

Такова эта пресловутая «политизация». Однако и в этом своем ограниченном проявлении она необычайно взволновала «отцов» города – верный признак того, что явилась для них неожиданной. Ко времени следующего забастовочного взрыва, к февралю 1921 г., властями уже были опробованы некоторые приемы антистачечной агитации. Однако события марта 1919 г. явно застали их врасплох. Они быстро начали терять самообладание, а иные из них – и чувство меры. Уже знакомый нам Зорин, например, с трибуны Петросовета счел уместным объявить, что «на территории Петербурга каждый честный рабочий имеет право пустить пулю в лоб каждому левому эсеру»[933]. Следы этой растерянности заметны, во-первых, в том, что большевики воспользовались как идеологическим оружием блоками уже привычной, отшлифованной, разветвленной аргументации против меньшевиков и эсеров. Миф о «святости» пролетариата не посмели разрушать, но дали ему особую интерпретацию: всем бастовавшим было отказано в праве именовать себя рабочими. И здесь зашли уж слишком далеко: путиловцев, еще не столь давно бывших объектом чуть ли не ритуального поклонения, не стесняясь, объявили сбродом контрреволюционеров и буржуазии. Во-вторых, для прекращения «волынок» использовали войска – и очень скоро, не дожидаясь результатов агитационных листовок. На территорию Путиловского завода подразделения кронштадтских матросов, красноармейцев и сводного рабочего коммунистического отряда были введены 18 марта. У заводских ворот поставили охрану и преградили путь как агитаторам, так и делегациям с других заводов. Начались аресты – взяли под стражу около 120 человек[934]. И все закончилось – протесты, собрания, стачки. В следующие дни завод работал как обычно, волнения уже поутихли.

Угрозы, однако, подействовали не на всех. С 14 марта началось быстрое распространение стачек на других предприятиях. Первыми заволновались рабочие Рождественского трамвайного парка. Они собрались на митинг вечером 14 марта. Попытки прибывших сюда А.В. Луначарского и комиссара по агитации Союза коммун Северной области М.И. Лисовского «образумить» трамвайщиков успеха не имели. Но политическую часть митинга едва ли можно счесть радикальной. Говорили скорее о второстепенном: о «наймитах – латышах и китайцах», о поддержке путиловцев и посылке к ним депутации с красным флагом. И это собрание имело отчетливый «социалистический» оттенок. Примечательно, что речь Луначарского заглушалась криками: «белогвардеец», «барин», «снимите с него шубу»[935].

Собрание это не было доведено до конца. Власти не пожелали искушать судьбу и допускать существование еще одного очага напряженности в городе. Митингующих окружили некоей «сводной коммунистической ротой» и предложили предъявить свои документы. Возникла свалка, кто-то начал стрелять, толпа тут же разбежалась. Утром следующего дня трамваи были остановлены, в парке возник стихийный митинг, но к вечеру все улеглось. Не обошлось без арестов, но сделано это было более тихо, чем на Путиловском заводе[936].

Распространение стачек в эти дни происходило по следующей схеме. Сигналом для всех оппозиционных выступлений явилась забастовка путиловцев. Дальнейшее развитие конфликта зависело, однако, уже от специфических условий того или иного предприятия. Можно выявить несколько типов действий рабочих. Некоторые из них были ответом на путиловские волнения.

Путиловская резолюция обсуждалась и одобрялась митингами на заводах А. Коппель, Речкина и Трубочном[937]. Где-то, впрочем, довести заводские собрания до конца не удавалось, и об их возможных результатах можно только гадать. Мы уже упоминали о том, как разогнали митинг в трамвайном парке; нечто подобное случилось и на заводе «Треугольник». Детали произошедшего там инцидента не совсем ясны – видимо, его причиной послужила драка на собрании между рабочими и членами завкома. Дело и здесь не обошлось без стрельбы, а повреждение во время паники трубы парового отопления стало источником многочисленных слухов об ошпаренных кипятком рабочих[938].

Забастовки, правда, не всегда были следствием одобрения путиловской резолюции – проголосовавший за последнюю Трубочный завод к стачке не примкнул. Да и сами путиловцы не слишком уповали на агитационную силу своих обращений, предпочитая им посылку делегаций на заводы – именно они способствовали приостановке работ на Александровском механическом заводе и фабрике Паль[939]. Кое-где стачки возникали и вне всякой связи с путиловскими событиями, в силу внутренних причин. И только совпав с ними по времени, они стали восприниматься как их логическое следствие. На заседании Петросовета 14 марта делегаты ряда предприятий, в том числе Сименс-Шуккерта и Максвелла, в один голос заявили, что забастовка этих заводов не имеет ничего общего ни с «авантюрой левых эсеров», ни вообще с политикой[940]. Характерным примером подобного совпадения были события на фабрике Речкина. Из-за понижения тарифных ставок рабочим «итальянская» забастовка началась здесь уже 11 марта, а вскоре прекратили работу все мастерские. Знакомство с путиловской декларацией произошло лишь позднее – ее заслушали и одобрили, но сколь-нибудь решающего значения она не имела[941].

К этому следует добавить, что в целом число бастовавших не было большим. Многие предприятия не откликнулись на мартовские волнения, хотя причины здесь были разными[942]. Более того, везде принимались резолюции, осуждавшие как путиловцев, так и вообще всех бастовавших. Насколько они отражали подлинные мысли рабочих, сказать трудно. «Некоторые товарищи докладывают, что по якобы единогласно принятой резолюции еще нельзя судить о настроении рабочих», – такую запись можно прочитать в протоколе заседания коллектива РКП Русско-Балтийского моторного завода 17 марта 1918 г.[943] Единодушное голосование по заводам слишком уж контрастировало со слухами, распространенными в эти дни в городе. 16 марта, например, ожидались какие-то «выступления» в Петрограде и случайные выстрелы расценивались как пролог к восстанию[944].

Самое примечательное в мартовских забастовках – это то, как они заканчивались. Здесь не рассматриваются особые случаи – «оккупация» Путиловского завода, разгон рабочих трамвайного парка и «Треугольника». Но зачастую никаких насильственных действий и не требовалось. На заводе б. Речкина стачка была прекращена тотчас же по получении известий о прекращении таковой среди путиловцев[945]. Нечто похожее мы наблюдаем и в других местах. Нередко забастовки кончались вне зависимости от того, выполнялись или нет требования рабочих. Возникает даже ощущение, что все это – некий механический акт, лишенный экономического и политического смысла. Данным сценарием стачек была подчеркнута значимость не идеологических, а «коллективистских» мотивов в поведении рабочих, групповое начало в массовых действиях. И, разумеется, следует сказать об аморфности собственно «идеологической» программы стачек, которая придала бы рабочим акциям большую устойчивость, широту и автономность. Парадоксальность ситуации состояла в том, что мартовские волнения рабочих можно счесть и политическими, и неполитическими.

Политическими они являлись потому, что объективно, что бы ни говорили их участники, представляли собой именно оппозиционную акцию. Вместе с тем рабочие, в подавляющей своей части, отрицали эту оппозиционность. Их резолюции зачастую были лишены политических «вкраплений», а там, где они допускались, заметны их неотчетливость и умеренность.

«Когда речь заходила о вопросах принципиальных – о сущности Советской власти, о ее борьбе с империалистами, о коммунизме – никто из делегатов завода и не думал возражать, наоборот, все положения… принимались скорее сочувственно», – писал о встречах с рабочими депутациями в мартовские дни один из руководителей ПК РКП(б) К. Шелавин[946]. Его слова подтверждает и другая информация о настроениях на заводах ранней весной 1919 г. На фабрике Паль, например, немало произносилось «черносотенных» (по определению коммунистов) речей, здесь требовали отмены смертной казни и «упразднения Гороховой, 2». Однако в принятой рабочими резолюции говорилось только об увеличении хлебного пайка, выдаче мануфактуры, пересмотре тарифных ставок[947]. Обратим внимание, как быстро начался перелом в настроении рабочих после взрыва водопроводов на Шпалерной улице и на Петроградской стороне 30 марта, что немедленно приписали, безо всякого расследования, левым эсерам. Информаторы в те дни отмечают «сочувственное» и «удовлетворительное» отношение к коммунистам на предприятиях, в частности, на таких «неспокойных», как Лаферм и Печаткина[948]. Особо упомянем в этой связи один из стачечных «бастионов» – Трубочный завод, на котором, как следует из отчета организатора местной партячейки 1 апреля 1919 г., «настроение переменилось в лучшую сторону». Он, правда, отмечает и выкрики из толпы во время митинга, и возмущение недавними арестами на заводе, но тут же добавляет: «В связи с последними событиями настроение отчасти изменилось в этом отношении»[949].

Возможно, это и не совсем точный показатель политикопсихологического сдвига масс. Но здесь заметны те условия, которые делали его реальным. Мартовские волнения обнаружили и другой психологический феномен: их возникновение не вызвало сколько-нибудь острой реакции в городской среде. Превентивные аресты интеллигентов (за решетку в феврале 1919 г. попали А. Ремизов, К. Петров-Водкин и даже А. Блок) были следствием не их политических взглядов, а скорее невежества чиновника, принявшего список сотрудников народнических газет за указание на эсеро-меньшевистских «активистов». В городе если и не молчали, то уж точно никаких усилий по поддержке рабочих не предпринимали.

Такую же картину можно наблюдать и несколько месяцев спустя, в начале июля 1919 г., когда по заводам прошла новая волна забастовок. Их политизация была ничтожной. Никаких резолюций не принималось, хотя очевидцы и запомнили несколько оброненных железнодорожниками политических фраз: «долой войну», «долой Советскую власть». Основные причины волнений – экономические; стачки были вызваны резким понижением продовольственного пайка с 3 июля 1919 г. Удар пытались смягчить выдачей обедов на дом «всему населению Петрограда»[950], но это мало кого удовлетворило. Возможные последствия данной меры не были секретом для властей – еще 28 июня один из выступавших на собрании организаторов партячеек Василеостровского района откровенно заявил, что «факт уменьшения хлебного пайка и кормежки всех в общественных столовых сильно отразится в худую сторону на нашей агитации»[951].

Волнения начались с забастовок на Николаевской железной дороге 8–9 июля 1919 г. Главные требования путейцев – свобода торговли и устранение самочинств комиссаров на дорогах[952]. Апогеем стали события на 9-м участке пути, где служащие (конторщики, проводники, контролеры) пытались привлечь к забастовке рабочих мастерских. Сюда прибыл отряд красноармейцев, и после возникшей драки один из рабочих был убит. Едва стало известно о начавшихся волнениях, ряд предприятий, в первую очередь текстильных, объявил стачку, своеобразный характер которой можно проиллюстрировать на примерах фабрики Гука и Балтийского завода. Гуковцы примкнули к «волынке», лишь получив известия о брожении рабочих в других районах, однако ее мотивы объяснили фабричными проблемами: недостатком хлеба и отказом в выдаче материи[953]. Поводом для забастовки балтийцев стало нежелание администрации немедленно разделить между рабочими только что поступившую на завод партию картофеля: ссылались на технические трудности. Это озлобило рабочих, и на двухчасовом митинге они обвинили завком в воровстве. Жесткое предписание последнего – не оплачивать митинговое время – переполнило чашу терпения. Завод остановился, были даже попытки арестовать местную продколлегию. Вот тогда-то и пришло известие о железнодорожниках – еще смутное, названное партячейкой «слухом», но в какой-то мере упрочившее забастовочный настрой на заводе[954].

В целом, однако, бастовали немногие, и все кончилось буквально через несколько дней, не проникнув глубоко в рабочую среду. Едва ли это произошло из-за вмешательства солдат – инцидент на железной дороге был единственным. Не объяснить этого и агитками – их было мало, и они не были щедры на выдумку. Обращение Петросовета, к слову, обнаружило среди «волынщиков» «шпионов и провокаторов, подосланных сюда английскими агентами и русскими черносотенными генералами»[955], – вряд ли этому кто-либо верил в голодающем городе. Надлом был каким-то внутренним, недаром гуковцы, пытавшиеся найти поддержку в Финляндском пароходстве, были встречены там враждебно, и прежде всего самими рабочими[956].